Телониус Белк

Вообще, с этой Мопсей мне не всегда удавалось найти общий язык. Иногда я искренне недоумевал, что именно отыскал в ней Ботинок. Я и сам было пытался в ней что-то найти – никакого результата. Возможно там было что-то по молодости, но теперь, как после лесного пожара – поди разыщи, что там было. Может горелые обрубки какие найдёшь. Может быть хворосту пара охапок.

Мопся ещё и вязала, представляете? Большие, неудобные сумки и кошельки. Ещё она лепила пельмени. Прической занималась по полтора часа, большие железные спицы туда всаживала – и меня передёргивало. Говорила что успокаивает себе нервы.

Потихоньку и Ботинок втянулся разматывать нитки и подбирать по размеру крючки. А то и пельмени лепить присоседится. Мультфильмы у нас теперь стали дома запрещены и сбивающая меня с толку музыка тоже под негласным запретом. Вместо них – песни на русском языке, и тут даже Ботинок недоумевает; ну какой вред мог нанести Чарли Паркер четырнадцатилетнему. Но нет, следует хладнокровный Мопсин ответ, – она знает про Паркера всё, и в том числе то, что Паркер принимал наркотики. И песни у него все про наркодельцов – например этот твой ужасный «Мусин муж»!

После таких слов Ботинок завял и начал слушать вместе с Мопсей Виктора Цоя. Ещё и меня пытался на него подсадить, говорит что поёт интересно – на октаву ниже чем надо и вообще для общего развития подойдёт… Я послушал, ничего интересного. Моему барабану в голове, эти пониженные октавы без разницы. По мне уж лучше Мусин муж, точнее Moose the Mooche! – всё равно я в нём ничего не понимаю, кроме идеально ровного ритма. И мне от него хорошо.

В общем, жить с Мопсей мне так и не понравилось. Иллюзия домашнего уюта у камина оказалась мерзкой приторной гадостью…

Так что, пожалуй, теперь я даже радуюсь, что буду с ними видеться раз в три месяца, по истечению каждого из шести сроков двухгодовой визы.

Везите меня отсюда поскорее куда захотите.

Пока Ботинок собирается в прихожей, в моей потревоженнной дурным пограничным сном голове звенит мысль, что всё складывается как нельзя хорошо. Да здравствует самостоятельность. Долой вязание. Долой Виктора Цоя. И хватит с меня уже твоей Мопси, старик. Взрослым я стал, врубаешься!

И Ботинок виновато отвечает на Мопсин звонок, – Да-да! Иду уже.

– Пока, дядя Шарик!! – сдержанно улыбается он.

– Пока, Ботинок, – скучным голосом говорю я.

Так мы и попрощались.

И как только за ним захлопывается дверь, я понимаю, что был прав. Меня охватывает чувство свободы. Тут, в Тууликаллио забавно. Одеяло оказывается с подогревом. Да еще и жаркое такое, что я вмиг расслабился как на пляже и моментально заснул.

Нет, ну сначала-то мне конечно ничего здесь не нравилось. Было немного от ощущения брошенного в космосе астронавта. Или, исходя из специфики пейзажа за моим окном – тоски бешеного волка из Джека Лондона по школьной программе. В первый раз, проснувшись под электрическим одеялом в глубокую ночь, я даже немного повыл на белёсую пластмассовую луну, топорщившуюся из окошка. Выл, правда, недолго. Кудрявая бабушка стукнула в батарею так, что сверху посыпалась штукатурка, а ведь вроде на совесть здесь всё соображено. Тогда я представил себе, что дело обстоит так, будто я и вправду одинокий волк. И мне стало легче.

Я распахнул окно и начал выть прямо в него, чтобы не пугать старушку.

Так-то со стороны всё в жизни может показаться довольно скучным. Особенно когда перед тобой шоссе, лес, да супермаркет с небольшим отделом для розжига костров и товаров для охоты – и ничего похожего на маршрутки до места работы. Напрягает? Возможно. Я ведь городским ребёнком всегда и был. Когда это меня выпускали из под родительского присмотра, скажите на милость? Все эти истории о поездках на товарных поездах и отравлениях угарным газом из футбольного мячика – для меня всего лишь истории, и ничего больше. Дерзкие хулиганы навязывают таким как я свой взгляд на жизнь, а сами, кроме того, что им показали по телевизору, в жизни ничего не видали. Здесь тоже можно всё что угодно придумать – абсолютно на пустом месте. Всё всё всё можно изобразить, вплоть до нападения лося в дремучей чаще. В чём разница тогда? А вот то, чего не придумаешь с панталыку никогда – так это то, что живёшь здесь один, с собственным паспортом и без присмотра Ботинка.

Согласитесь – жить в свое удовольствие в собственной квартире, когда только стукнуло 14 лет – куда лучше, чем постоянно попадать под перекрестный огонь отцовского воспитания или, что ещё хуже, удостаиваться внимания его ненаглядной Мопси, мачехи-психиатра. Вдобавок – Финляндия. Рядом – река Вуокса. Летом тут, наверное, совсем хорошо. Ну, до лета я может не доживу, помру со скуки. Или всё-таки нет?

Думая об этом, я грею ноги.

Одновременно, просматриваю газету из почтового ящика. Финский пока не учу – так, слегка балуюсь. Впрочем, выучить финский я не прочь – а почему, собственно говоря, нет?

Готовлю завтрак. Сегодня – дьявольский торт из блинов, чипсов и зелёной, выдавливающей глаза из орбит пасты из отдела мексиканских продуктов «Текс Мекс». Я не вдаюсь в подробности, но кажется она называется хумус. Превосходная вещь, эта паста. Где ты был раньше, друг хумус?

Забавно вот что: иногда я приветствую проходящих мимо людей, а иногда они приветствуют меня первыми. А как только я сяду за пианино, заинтересованных взглядов будет, пожалуй, даже с лихвой. Люди сами начнут мне махать-улыбаться, но мне уже будет не до того.

Но рано об этом. Время для пианино ещё не наступило. Так что, пока я пью себе в удовольствие растворимый клубничный сироп – наливаю его прямо из пятилитровой канистры с весёлой картинкой и заедаю ужасным зелёным хумусом.

Такой завтрак стоит всех горестей, связанных с моим отлучением от родного дома.

Ну, уж пожалуй, теперь-то я точно себя окончательно успокоил. Небольшой утренний психоз на тему бесполезности моей жизни в очередной раз снят с повестки дня. Я решительно выливаю остатки холодной воды в скучающий на подоконнике алоэ и принимаюсь за будничные дела.

Ботинок учил меня так – включать что-нибудь бессмысленное и свингующее одновременно и не отставать ни на долю. Бессмысленное настолько, чтобы шпарила техника ради техники и никакой красоты не предусматривалось вообще. Например концерт Эрика Долфи в Уппсале, на котором он сломал на сцене язык. Не себе разумеется, а кому-то из отказывающихся раскачиваться в такт зрителей. Слушая этот концерт, во всякие сломанные языки легко вериться. Да и не только Долфи язык мог сломать. Взять, к примеру, любой из концертов Монка, который прекращал играть и затыкал любого из музыкантов, кто осмеливался сбиться с ритма во время его знаменитых пауз. Не хотел бы я оказаться рядом с Монком в такой момент. Да и Долфи, я, пожалуй, поостерёгся бы слушать вживую. Крутые ребята они все, ничего тут не скажешь.

Раз два три бац, раз два три бац. Это уже почти что гипноз. Он усыпляет мою неусидчивость. Теперь, вогнав себя в транс, можно приниматься за дело. Это несложно. Я ведь не занимаюсь физическим трудом. Только, пожалуй что, умственным. Вот только труд ли это – умственный труд? Когда-то казалось, что труд А теперь всего-то и надо, что обозначать в голове прогрессию. Потом левой пяткой перекладываешь её на пианино. Например «два-пять-один». Или «шесть-три-один-семь – уменьшить». Можно упростить. Можно усложнить. Но главное в этом деле – не вылететь из ритма «раз-два-три-четыре».

Итак, ровно в восемь утра я сажусь за маленький, почти игрушечный рояль «Эстония» и дребезжу, не заботясь о том, чтобы звук был красивым. Игрушечным этот инструмент кажется только в том случае, если ты видел в своей жизни другие рояли. А для непосвящённых – это огромный гроб на полкомнаты, хоть и считается по недоразумению маленьким. Вот и я из тех людей, которые спотыкаясь о «мини-рояль» думают – «Надо же, мать твою… А еще маленький, кабинетный…». Раньше я и на роялях-то никогда не играл, только на пианино… Дома у нас стояла слегка горбатая «Рига». Играя на «Риге» я представлял себе Домский собор и себя в этом соборе, играющим на органе. Это помогало собраться с мыслями и я, бывало, действительно наяривал на «Риге», как на органе, поддавая пространства ногой. В классе Горжетки доживал свой век чудовищно убитый «Ростов-Дон». Тут уж я ничего не представлял. Даже подходить к такому боялся… Теперь, вот «Эстония»…

Хоть звук на этом рояле и дерьмо – главное сейчас увидеть гармонию. И я вижу её без проблем. Ну а что вы хотите, каждый день, в одном и том же режиме – ещё и не такое увидишь. Это вам не Горжеткин спецкурс по серо-буро-малиновым в крапинку птичкам на на проводах, с перерывами на распекание дураков типа Свадебкина.

Никаких сорока минут. Полтора часа без перерыва – иначе насмарку. Всё это – под собственным контролем, представьте себе. И никакого телевизора у меня нет. И никакой прикольной картинки перед глазами. И даже будильник у меня звонит этой Уппсалой, потому что барабан в голове останавливать нельзя. А когда я прогуливаюсь или закупаюсь продуктами из супермаркета, мне следует затыкать уши, лишь бы не перебить барабан развесёлой рекламной песенкой из громкоговорителя в универмаге.

Без наушников на улицу выходить тоже не стоит. Хороший плеер позволяет замедлять темп проигрываемой им пьесы настолько, насколько мне хочется. Замедляясь на светофоре я прибираю темп поворотом ручки, а потом вывожу на тот же темп. Слушать, двигаться и чистить картошку – всё в одинаковом ритме. И одновременно с тем повторять гармонию. Один. Пять. Два. Шесть. Три. Один. Пощёчиной увеличить, подножкой уменьшить.

Можно сказать, последнее родительское благословение мне было дано. Эти пощёчины ещё помогут мне со всем расквитаться.

Ботинок был замечательный педагог. По итогам его дьявольских экспериментов я либо трёкнусь и никогда не приду в себя, либо вернусь из битвы с Горжеткой победителем.

Но иногда, мне кажется, что я начинаю сходить с ума прямо сейчас.

После долгого прослушивания этой Уппсалы, на фоне всей этой прекрасной музыки мне явственно слышится тонущий в аплодисментах хмурый русский голос: «Тёмыч, мозги не напрягай, бери нахрапом»

Это, пожалуй, уже перебор.

Сходить бы прогуляться.

Да И прикупить ещё чуть-чуть хумуса, пока не закончился.

В перерыве я отправляюсь в магазин. Это заменяет мне все развлечения. А ещё по дороге я прокручиваю в голове то, что лень осваиваить с инструментом. Выбираю простенькие пьесы, где прогрессия вычисляется уже машинально, поэтому они не отвлекают меня от интересных событий.

При входе я сразу рассматриваю пробковый стенд, чтобы понять что произошло новенького со вчерашнего дня. А произошло немало. Потерялся французский бульдог Отличительная черта – кулончик старой металлической группы и попонка в виде рок-музыкального балахона. А вот ещё. Нашелся пакет с документами на имя Росмолайнена. Но сам Росмолайнен тоже разыскивается – с позавчерашнего дня без документов уехал… куда интересно, зачем? Нет, мне ни за что не прочитать куда уехал Росмолайнен. Эти точки над буквами быстро выключают в моей голове барабан, а переключать барабан нельзя не при каких обстоятельствах.

Тогда я иду на площадку молодняка, расположенную на первом этаже супермаркета и остервенело наматываю по ней несколько кругов, как маленький викинг. Никто мне не запретит, да и мысли запрещать ни у кого здесь не появляется. Все улыбаются, а кассирша прибежавшая на шум показывает мне большой палец вверх. И я сам тянусь ввверх за этим пальцем, выпрямляю спину и бросаю по фински «Привет», потому что это моя любимая кассирша. Она очень мила, к тому же протыкана сотнями булавок, как та пробковая доска с объявлениями, да и объявления на ней тоже есть – многочисленные татуировки заканчиваются примерно на подбородке. А потом снова начинаются, уже прямо на лбу – фрагмент тернового венца, переходящий в лавровый.

Иногда, когда лень переться четыре километра пешком или надоедает бродить по бесконечным рядам супермаркета у границы и я иду в тот маленький магазин, что прямо напротив – тёмный и засыпанный сугробами, как дом бабы Яги. Там, разумеется, совсем другой выбор. Копчёная рыбка с названием «муйкку». Газированный кипяток. Бесплатная микроволновка. Белобородый дед за столиком миллионом червей для рыбалки всякий раз пытается разговорить меня по-русски, но я протестую. Как только слышу русскую речь в моей голове перестаёт стучать барабан – вот так незаметно я привыкну и к финскому языку и его многоударной, уступчивой ритмике.

В общем, покупка еды в финских магазинах для меня сейчас самый большой прикол. Как я буду без этого дальше жить – пока непонятно.

Расписание соблюдается беспрекословно. Как только темнеет и в окнах соседских избушек загорается свет, я разбираю саксофон и иду в лесок и присаживаюсь под выступающие камешки. Здесь можно расслабиться. Правда, вот, ничего не могу с собой поделать – всякий раз, когда дело доходит до саксофона, мне кажется, что он пахнет покойником. Воняет, как от Козла. Но через минуту я вспоминая, что это не сам саксофон, а всего лишь, чемодан ему раньше принадлежавший. Но от самого саксофона, как и от Козла в тот памятный день несёт холодом.

Поливая цветы, Козел был скорее свиреп и я боялся обжечься, поэтому не стал акцентировать в памяти этот момент. Вместо этого я на всю жизнь запомнил руку Козла передающую мешок с саксофоном – она уже была холодной, как у мертвеца.

В вернувшись домой Козёл умер и его прощальный привет отцу я передавать не стал. И мы даже на кладбище собрались, но Ботинок беззлобно сказал пред иконой на мотив одной из его песенок «Вечность продлится без Верасов…» – тем и отделались…

В общем, я открываю футляр и ещё раз вспоминаю Козла…

Как он там говорил – хочешь каркай, хочешь перди, а звук издай такой, чтобы все тебя услышали. Ну, вот и слушай теперь, старый дурак.

Гуу! Гууу!

В один прекрасный вечер, мне надоело я рассердился и плюнул внутрь, стараясь переломить трость пополам. Так, как выплёвывал в детстве мёрзлую черноплодку из жестяной палочки. Трость не переломилась – что ей сделается? А звук вдруг приобрёл требуемую упругость. Я нехотя повторил и сразу понял – поймал. Вот оно. Гнутый сапог саксафона издал звук похожий на карканье. Но это было не то сдавленное стариковское карканье, к которому я уже начал потихоньку привыкать. Это был нормальный звук саксофона. Совершенно не похожее на то, над чем смеялся Козёл у себя дома.

Я попробовал ещё, но на этот раз сразу же заткнул дребезжащую трость языком. Карканье прекратилось. Издался хотя и тихий, но всё же достаточно сильный удар. Его можно было соединить с тем барабаном, который заучал у меня в голове и выглядело это уже вполне себе достойно. Противным он был ровно настолько, насколько это было нужно. И я бы очень обрадовался, если успел. Но я не успел. Меня отвлекла огромная, потная, обкаканная, спускающаяся по веткам пока ещё не обстуканной дятлами сосенки белка.