Янтарная Цитадель

Гарнелис вздохнул. Нарыв в его душе рос, тьма затмевала мир. Руки его тряслись.

– Я не мог доверять ему, – тупо прошептал он. – Девять Царств погибли бы в его руках. Он предал нас, Мабриана. Поэтому я не могу его оплакать.

Царица отшатнулась, вцепившись в помост, чтобы не упасть. Лицо ее стало маской омерзения.

– Ты убил его! – проскрежетала она, и, закрыв лицо руками, царица Мабриана выбежала из палаты.

После ее ухода в зале долго стояла тишина. Царь стоял недвижно, ни о чем не думая, ничего не чувствуя, ничего не видя вокруг. В рыжеватом, мерцающем свете палата казалась нереальной.

– Государь? – послышался дрожкий голос Триониса. – Желаете продолжить игру?

Царь шагнул к нему, и свечи высветили его жуткую, увечную тень. Когда он наклонился к юноше, глаза его блеснули, как врезки из кровавика на остролицей маске. Гарнелис ухватил мальчишку за рубаху, и тот вскрикнул от ужаса. Фигурки полетели на пол.

– Нет. Время игр кончилось. У меня есть другие заботы.

Потайная панель в стене открывала проход к винтовой лестнице, ведущей в одну из множества камер в запутанных глубинах Янтарной Цитадели. Трионис отбивался, но старый царь был и выше его, и сильнее. Кровь так шумела в ушах, что Гарнелис едва слышал мольбы о пощаде. Дело должно быть сделано. Истина должна быть раскрыта.

В поперечнике вся камера была четыре шага, и стены ее были сложены из холодного, сырого, грубо обтесанного камня. Из низкого темного прохода веяло холодом. Посреди камеры в пол был вделан деревянный столб с двумя перекладинами, на которых болтались цепи. В кромешной тьме Гарнелис двигался уверенно, точно днем. Не обращая внимания на крики, он приковал рыдающего от ужаса юношу к столбу, и только тогда запалил лампаду на стене. Стены блестели от воды. Белый от страха Трионис извивался, пытаясь сбросить оковы. Когда Гарнелис отвернулся, чтобы снять с полочки свой любимый нож, до него донесся запах мочи.

– Государь, молю, смилостивьтесь над моим грехом… – И, совсем уж жалко: – Кто-нибудь скажет моей маме?

Гарнелис уже привык не замечать криков. Воздев нож, он принялся читать заклинание, прогоняя через себя ту могучую силу, что элир называли гауроф. На верхушке столпа, над головой жертвы, был укреплен кристалл мориона, и по мере того, как бормотал Гарнелис, кварц начал светиться.

Чем больше дергалась жертва, тем туже затягивались цепи. Осознав это, юноша в панике забился еще сильнее, исходя потом. Оковы врезались в голени и бедра, плечи и запястья, в ребра. С каждым ударом сердца от юноши исходил волны ужаса, и с каждой волной кристалл вспыхивал все ярче. Темные силы гауроф наполняли камеру, сплетаясь в могучий смерч.

Бормоча все быстрее и быстрее, царь опустил нож к горлу Триониса и так же сосредоточенно, как двигал фигурки по доске, вонзил острие в нежную плоть, проводя кривой надрез над гортанью.

Юноша завизжал.

Воронка смерча стягивалась все туже, дымчатый морион пульсировал, и от него исходили едва слышимые голоса, на чьи стоны и всхлипы откликался другой, куда больший кристалл, скрытый в глубинах под корнями Цитадели. Все звуки сливались в страшном диссонансе: заклинание, вопли мальчишки и бестелесные вздохи наслаждения.

– Говори! – приказал царь, наблюдая, как по ключицам новобранца стекает кровь. Такая красная. Такая мокрая. Треснула кость. Трионис стонал и молил, скованный болью и нескончаемым ужасом, не зная, когда избавить его от мучений придет смерть.

А чужая сила жадно пила его боль.

– Говори! – вскричал царь, вкладывая всю свою волю в этот приказ агонизирующему телу. – Говори со мною, Галемант!

Юноша потерял сознание, но кривой надрез на его горле открылся, будто второй рот. И голос его был голосом царского сына.

– Керовен, Вальнис. Вы добрые воины, и были мне добрыми друзьями. В этом нет нужды. Моя ссора с отцом не касается вас. Со временем все разрешится. – Пауза, потом: – Нет, я не пойду с вами. Я не дитя, чтобы вести меня силой, и не гончая, которую можно призвать к ноге. Я поговорю с отцом, когда он будет готов, а не… что ж, если вы желаете боя…

Гауроф показывало Гарнелису прошлое во всех деталях, до жути ярко. Как его сын, отважный мечник, сражается в темных подземельях храма Нут. Как Вальнис наносит смертельный удар, и отшатывается, потрясенный содеянным. Как падает Галемант, как умирает, шепча «Скажите отцу…».

– Что? – взвыл Гарнелис. – Что?

– Это ложный путь, – прошептала кровавая рана. – Отец, ты совершил ошибку, а я теперь не смогу вывести тебя. Я всегда буду любить тебя. Но никогда не прощу!

– Тогда открой мне будущее!

– Все открылось мне со смертью. Тайны, которые властители Авентурии узнают, только всходя на престол. Я знаю твой позор, и не желаю участвовать в нем!

Юноша поднял голову, и на царя уставились мертвые глаза его родного сына – холодные, изжелта-зеленые, как два оливина, обвиняющие, убийственные.

Со страшным воплем царь вонзил нож в живот юноши, как Вальнис пронзил мечом его сына. Хлынула из глубоких жил кровь. Гарнелис отшвырнул нож и сунул ладонь в рану, ощущая хлещущую по пальцам горячую кровь, предсмертные муки жертвы, вдыхая всей грудью запах вспоротых кишок. Облегчение затопило его. Гауроф насытилось, и напряжение покидало его. Призванные им силы напитали и землю, и ее владыку, и темное облако в его душе рассеялось.

Гарнелис отступил от столба. С пальцев его стекала кровь. Трионис был мертв. Как жалко выглядело его мертвое тело, как нелепо прервалась его юная жизнь… царь вздрогнул, ужасаясь сотворенному, и все же не вполне осознавая. Они не всегда умирали, но иногда он ничего не мог с собой поделать. Силы покидали его, оставляя за собой печаль, безнадежность, и все же некую чистоту… возможно, сегодня ему удастся уснуть.

За спиной послышался легкий шорох, и обок царя встал Лафеом. Странно все же, как удается этому архитектору всегда знать, где найти царя, и так хорошо понимать его состояние.

– Горестная жертва, но необходимая, ваше величество, как в старые времена, – мягко проговорил Лафеом. – Я прослежу, чтобы тут все убрали. А вам лучше отдохнуть.

Царь кивнул. И только теперь, к удивлению Гарнелиса, ему захотелось плакать. Одинокая слеза скатилась по щеке и крохотным ясным просветом упала в озеро крови у царских ног.

Рассвет застал Излучинку в мертвенном сером запустении после вчерашнего боя. Луг, где погиб Эвайн, густо застилала серебряная роса, но кровь марала землю, красила багрянцем ожерелья паутинок. Крестьяне стояли молча. Ничего подобного вчерашнему не случалось на памяти ни одного из них.

Взошло солнце, выжигая росы, окрашивая холмы и небо однотонным золотом. День должен был выдаться ясный и жаркий.

Когда деревня отдала честь месту гибели Эвайна, жрица Хельвин повела процессию назад. Там, на лесистом склоне, где был деревенский погост, погибшего должны были предать земле, рядом с его предками. Как обычно, обряд проводили жрица и жрец – хотя они и хоронили родного сына. Дед Осфорн напоминал Танфии старый дуб, скрюченный, но крепкий, а бабушка Хельвин – березу, светлую и стройную. Жрица обошла круг, призывая благословение и защиту стихий; голос ее дрожал, но не прерывался.

– Да коснутся его ласковые ветра, да напитает его корни щедрый дождь, да поделится солнце своим теплом, и да будет ему земля как чрево Нут…

Жрица и жрец выступали в этом обряде как воплощения богов природы, Брейиды и Антара, принимающих свое дитя обратно в землю. Но никто не мог подумать, что им придется говорить эти слова своему сыну.

Ветерок качал верхушки деревьев, покуда деревенские обходили могилу, бросая подарки и цветы, поминая ушедшего добром. «Эвайн был добрая душа». «Всегда пособить готов». «Вечно он мою тоску развеивал». У Танфии сердце разрывалось при виде родительского горя. За один день их семья уменьшилась на двоих человек. «Это я должна была быть на месте Имми», думала девушка. «Я бы справилась, для меня это стало бы приключением, а у нее не хватит сил».

Как я могу оставить родителей сейчас, когда они столько потеряли?

Когда могилу засыпали, Эодвит посадил над ней молодую березку. В дереве буде жить его брат, и имя его не окажется забыто. Жизнь проистекает из смерти.

Проходя после похорон узкими деревенскими дорожками, Танфия осознала, насколько изменилось все вокруг. Ее дед и бабка по-прежнему шли с достоинством, но молчали, и взгляды их блуждали где-то вдалеке. Бабушка Фрейна брела за Эйнией и Эодвитом, Зырка трусил рядом с Ферином, а вот Танфия приотстала. Вся деревня казалась ей чужой, враждебной, обездомевшей. Ничто уже не будет как прежде. На место веселому товариществу заступила тишина. Зло коснулось их, их жестоко предали, но ужас мешал им признать это. И даже спросить – почему все это случилось.

Первым, на что упал взгляд Танфии при входе в дом, был круг прибитых к кухонной стене табличек. Их вырезала из мшисто-зеленого камня Изомира. Таблички представляли восемь спиц года – тыквы на Помрак, начало зимы и начало годового счета, падуб и омела на Падубную ночь, зимнее солнцестояние, подснежники на Брейидин день, одуванчики на Эстрей, яблоневый цвет на Огнев Терн, шиповник на Купалье, колосья на Лунай, начало страды и яблоки на Поврот, осеннее равноденствие. Наивная красота табличек будто надсмехалась над нею. Танфия вспомнила, как юная Имми сидела за кухонным столом вместе с дедом Ланом, склонив русую головку над куском камня, а дед показывал ей, как держать резец…

Танфия закрыла глаза, отвернулась и вышла из дому. Она так и сидела на крыльце, покуда не настало время сходиться в Дом Собраний. В зал на первом этаже набилась вся деревня. Мегден, помощник Артрина, разносил печенье и кубки с медом.

Наконец, Артрин призвал всех к вниманию.

– На нас обрушилось горе, – начал он. – Мы потеряли двоих дражайших наших товарищей. Все излучинцы равно для нас ценны, никого мы не можем потерять; и все же мы не забудем ни доброты Эвайна, ни красоты Изомиры, прелестнейшей из наших дев…

– Она не умерла, – бросила Танфия достаточно громко, чтобы ее услышали.

Артрин неловко покосился на нее и продолжил:

– И все же мы не должны предаваться несоразмерному отчаянию. Изомира, как мудро заметила ее сестра, жива, и более того – избрана для трудов на славной государевой стройке. Хоть я и понимаю ваши чувства, ваша попытка вернуть ее была неразумна.

– Да? – воскликнул Эодвит. – Ты видел тварей, что на нас набросились? Они-то откуда взялись?

Артрин прокашлялся, помедлил, будто не зная, сознаваться ли.