Наследница Унылой Пустоши

– Точно так же, как и Пэйон со своими шпионами – этот выбор Алфий сделал сам. Без моего вмешательства. Но он уверяет, что Астер очень надежный человек, которому можно доверить самое дорогое. И я с этим согласна.

Я прыскаю.

Если во время общих собраний Совета Ирида всегда светилась надеждой, то Астер поглощал весь свет в комнате. Я бы никогда не доверила этому мрачному типу хоть что-нибудь, не говоря уже о том, что мне действительно очень дорого.

– Я обещаю убедиться в том, что он оскорбит столько людей, сколько потребуется, перед тем, как ступить на свой пост. Астер будет твоим телохранителем во время праздника в честь принятия новобранцев.

У меня чуть не выкатились глаза.

– Ма-ам?.. Ты хочешь избавиться от меня?!

– Напротив. Я хочу, чтобы ты была в целости и сохранности. И не сомневаюсь в том, что так и будет, вверив тебя в его сильные руки.

Она облокачиваться на круглый стол, задирает подбородок и мечтательно возводит глаза к потолку.

– А какой он красивый…

«Что за?..»

– Не разглядела, – я складываю руки на груди. Выглядит, как будто я настроена скептично? Надеюсь, что весьма. – И вряд ли разгляжу, если мы остановились на том, что с сегодняшнего дня он не покажется без мешка на голове.

Она игриво толкает меня.

– Брось!

Я хватаюсь за место, куда пришелся ее толчок и огрызаюсь:

– Это ты брось! Я не подпущу его к себе! – В ответ на ее звонкое цоканье, я привожу неоспоримый довод своему несогласию: – Папа бы тоже запретил ему подходить ко мне ближе, чем на расстояние, по крайней мере, десяти трецов

.[5 - Трец? – единица измерения, равная приблизительно одному метру.]

Мама все еще улыбается. Все еще искренне. И все же что-то точно в ней изменилось.

– Я скучаю… – признаюсь я, после того, как мы обе немного помолчали.

– Идем. Он всегда нам рад.

Трец? – единица измерения, равная приблизительно одному метру.

Глава 10

За годы властвования прокуратора Радия, жизни стали стоить неподъемно дорого. Тем, у кого недостает средств, остается только умереть: смерть всегда раздается бесплатно. Согласно высокому мнению прокуратора, жизни тех, кто не может привнести денег в городскую казну, немедленно лишаются своей значимости. А значит, с ними можно запросто распрощаться.

Мама не хотела просить милостыню, скрывая свой позор под капюшоном; не хотела лазать в фонтанах в поисках монет… Она зарабатывала трудом. Только вот ее труд не стоил ни ливина. Немногим больше оплачивалась работа моего отца. Ясное дело, что появление ребенка в условиях беспросветной нищеты – событие, не несущее в себе большого счастья. И все же родители были рады, как никогда.

Я стала самой ценной вещью в доме. Настоящим кладом, заключившим в себе богатство любви моих мамы и папы. И ни один, и даже самый редкий самоцвет в этом мире, не стоил для них блеска моих глаз.

Родители не могли позволить кому бы то ни было узнать о том, что за сокровище спрятано в их убогой лачужке. Не хотели, чтобы меня отобрали, и боялись того дня, когда это непременно произойдет. Нужно было бежать. Но покинуть город, окруженный огромной неприступной стеной и цепью рядовых солдат – рискованное дело. Можно даже сказать, напрасное: папа и мама впали в отчаяние. Им пришлось принять решение остаться жить здесь, а точнее, доживать свои малозначимые жизни и готовиться принять скоропостижную смерть.

Отдаю родителям должное, они старательно делали вид, будто бы нам нечего бояться, чтобы остаток моего детства не прошел безрадостно. Тем временем я становилась старше и не знала страха перед гибелью.

Я восторженно следовала за папой везде, куда бы он не пошел, вложив свою ладошку в его широкую ладонь и чувствуя, как мне передается его тепло. Еще я любила качаться на руках. Приклеиваться к его груди и прислушиваться, как внутри взвихриваются воздушные потоки, подгоняя частоту пульса. Его сердце билось громко и так четко, что приводило шумное метание в теле в последовательный изящный вальс. Я отсчитывала размеренный ритм: тук-тук-тук. Повторение за ним стало началом моему обучению счету. Продолжением стали учебник с мятыми уголками и неновая тетрадь, подаренные мамой.

Мама работала в городском архиве, но сама почти никогда там не была. Она не слушала, как книги кашляют пылью или нашептывают читателю великое знание, а носилась по городу с тяжелыми стопками и оставляла их на порогах домов извечно недовольных заказчиков.

Они ворчали о том, что страницы в энциклопедии по естествознанию помялись, исторические фолианты отсырели, а астрономические атласы испачканы чернилами. На это мама могла только задаться вопросом: «Неужели вы, умники, и вправду рассчитывали, что никто до вас не бывал в архиве и не брал в руки ни энциклопедии, ни фолиантов, ни атласа?». Она выразительно цокала. Ничто в этом мире никогда не выражало бо?льшего недовольства, чем это самое цоканье.

Полки нашей домашней библиотеки пополнялись: чаще, когда мамин труд оплачивался стопками бумаги, исписанными кривыми каракулями ученых; реже от того, что заказчики бросались книгами в маму, когда та превосходила в проявлении надменного характера.

Я еле-еле различала буквы и не могла соединить их в слова. А если соединяла, то не знала их значения. Краткое и доходчивое содержание текста рассказывала мама. Она же однажды принесла в наш дом тубус, хранящий внутри себя карту мира.

Эта карта была такой же древней, как и сам мир. Соверши одно неосторожное движение – океан разорвет напополам, а королевства рассыплются в пыль. Ну, или карта просто помнется. Но, каким бы не был тот урон, какой я могла нанести этому бумажному миру – он оставался целым и невредимым, ведь я всего-навсего бродила вокруг карты. Я воображала, что это портал, который однажды унесет меня в заснеженную зиму волшебного Дака?ра, утопит в песках сурового Иэльма или оставит в тумане загадочных островов Влорэ, что находятся на самом краю света.

Однажды…

Мои путешествия продолжались на страницах сборников сказок. Но больше, чем о дальних странствиях и кругосветном мореплавании, я читала об истинной любви. Эти сказки всегда казались мне правдоподобнее, ведь именно такая любовь происходила между моими родителями.

Казалось, бо?льшей любви быть не может, но когда я стала взрослее и всецело осознала, что означает это чувство, мне показалось, будто ни поднебесье, ни глубочайшая бездонная пропасть не способны уместить в себе то, что хранят мама и папа в сердцах.

Самое дорогое воспоминание о любви – это то, как моя кровать прогибалась под весом отца, когда он приходил петь колыбельные посреди ночи. Мама приходила тоже – с одной свечой, освещающей разве что саму себя. Свеча проецировала жалкий огонек на отполированном основании лиры, которая волшебным образом возникала у папы в руках. Лира пела, а мама подхватывала мотив своим сиплым голосом и совсем не попадала в ноты. Из-за этого инструмент расстраивался.

Лира больше не пела, а плакала.

Папа продолжал водить пальцами по ее тонким струнам. Я тем временем выводила трели тоненьким детским голоском в унисон маме. Мы с ней лежали в обнимку и обе замечали, как жалкий огонек той свечи отражается еще и от папиных промокших глаз. Вторя несчастному инструменту, он тоже плакал.

Мне казалось, что папе необходимо немедленно покинуть нас с мамой за тем, чтобы стереть влагу с ресниц, дать отдохнуть ушам, успокоить лиру… Но он оставался рядом и улыбался…

Когда колыбельная заканчивалась, папа подбирался поближе. Он стукался о мой лоб своим, а потом оставлял в том месте короткий поцелуй. И я, и мама знали, что после этого поцелуя придется немного потесниться. Папа ложился в постель, прижимая маму к груди, а я оказывалась заключенной в объятьях теперь уже обоих родителей.

Мама водила по моему носу пальцем, раз за разом срываясь с кончика, как с трамплина – ее авторский способ усыпить меня, проверенный временем. Прямо сейчас мама усыпляет меня точно так же. И напевает ту самую колыбельную. Мы на крыше дома. Вокруг нас звездное небо и луна, светящаяся голубоватым ореолом. Моя голова покоится на коленях мамы, в окружении ореола из распущенных волос.

– Как думаешь, что бы он сказал, узнав о том, что произошло сегодня? – спрашиваю я в полусне.

– Хм-м… – протягивает мама. – Он бы не стал ничего говорить, а замуровал Пэйона вместе со штабом за то, что этот идиот подверг опасности его сокровище.

Я с трудом распахиваю ресницы и размыкаю слипшееся веки.

Наверху рассыпалась блестящая крошка. Ветер разметал ее по небу, и крошка собралась в кучки, образовав созвездия. В мерцающем всеми известными и неизвестными мне цветами хаосе, я вижу образ мужчины, держащего перед собой щит. Свободная рука лежит на ножнах, но не достает оружие. Мужчина на небе не выглядит так, как будто может причинить кому-нибудь вред. Нет – он ценит всякую жизнь и уважает человеческое предназначение. Оттого улыбается мне так жизнеутверждающе. Даже после того, что я сделала сегодня.

– Сколько оскорблений для моего друга припасено в твоем богатом словарном запасе?

– Я никогда не поощряла твою дружбу с ним. Пэйон плохо на тебя влияет, – заявляет мама. – Ваши игры в прятки в детстве могли быть забавными, но ты уже не ребенок. А я не собираюсь поддаваться в тех играх, которые вы до сих пор затеваете. Как, например, на сегодняшнем собрание Совета.

Это была та игра в прятки, в которой Пэйон впервые проиграл.

– Ты правда наложила бы на меня чары, если бы он не вышел из тени?

Мама принимается водить по моему носу медленнее – так я засыпаю быстрее. Но не в этот раз.