Наследница Унылой Пустоши

– Но другой нет, – Ифэ давит на меня голосом, а затем повторяет, чтобы я раз и навсегда это уяснила: – Другой кандидатуры на этот пост нет и не может быть.

– Лучше бы была! Ее нахождение в стенах города не представляло бы собой угрозу, тогда как мне для этого придется лишиться зрения!

Меня бросает в жар. Маму тоже, судя по тому, как стремительно она краснеет.

– Изис…

– К какой свободе приведёт народ его незрячая возглавительница?!

– Умолкни наконец! – Ее терпению приходит конец. Как быстро я ее довела!

Однако мне вовсе не нужно испытывать маму, чтобы знать, что моя жалость ее злит, а истерика раздражает.

– Изис, твоя судьба давно предопределена. Можно сказать, что сама Аивэль вложила тебе в руки нить, ведущую к твоему будущему. Остается натянуть ее и пойти навстречу предназначению.

«Какой… ужас. Я вынудила ее разговаривать религиозными метафорами…»

Мама много знает о богах и нитях судьбы из книг нашей домашней библиотеки. Но она никогда не полагалась на божественное вмешательство в ее или мою жизни. Она не молится, не ждет помощи откуда-нибудь свыше, а сама плетет из нитей судьбы ту жизнь, которая ее устраивает.

На самом деле не Аивэль, а именно мама собралась вложить в мои руки нити судьбы, а вместе с ними и власть, которая ей принадлежит. И я за них возьмусь. В свое время. Когда оно настанет, мама продолжит доживать свой век, как ей вздумается. Возможно, тогда она перечитает книги из нашей библиотеки. Но ни за что и ни-ког-да она не прочитает ни одной исповеди. Она не поклониться статуям Аивэль, Яса или Мортена. В ее речи больше не прозвучат фразы, используемые жрецами, в обращении ко всему божественному.

– Что до твоей исключительности… мы найдем способ искоренить ее до того, как ты займешь мое место.

Жар, пышущий внутри меня, сменяется промозглым холодом.

– Ис-коренить?..

– Никто не собирается выкалывать тебе глаза! – Рычит мама.

– Ты подразумевала именно глаза под словом «исключительность» с самого начала?

Сегодня мама узнала, что ее прелестное дитя нарушило запрет и сбежало в город, оставив за собой кровавое озеро и всплывающие над ним трупы. Наверное, пока маме не доложили об этом, она не сознавала, что я способна даже поднять настоящий меч. Что я сумею рассечь им чью-то плоть, тем более – доспех. Она даже подумать не могла, что у меня хватит на такое силы и духа. Но у меня хватило. Потому что я исключительная. И мне бы не хотелось, чтобы, узнав об этом, она тут же искоренила во мне то, что делает меня таковой.

– Птичка, если бы членам Совета было необходимо услышать мое слово, то оно было бы таким: я восхищена твоими исключительными умениями, и хочу, чтобы ты продолжила их совершенствовать. Ты талантлива в искусстве ведения боя. И я бы похвалила тебя, если бы не те обстоятельства, при которых мне пришлось узнать об этом.

Конечно, она не могла узнать о моих исключительных способностях и потенциале никак иначе, потому что никогда не появлялась тренировках с Алфием. На ее равнодушный, брошенный из-за чувства родительского долга вопрос о том, как проходят мои занятия, я отвечала одинаково: «Побила парочку манекенов». И такой ответ всегда ее удовлетворял.

На самом деле я тренировалась так, что от одного только лязга извлеченного из ножен меча, манекены сами валились передо мной от страха. Я тренировалась с пугающим усердием и так непозволительно долго, как мне того хотелось. С учетом свободного времени Алфия, конечно. Но Алфий всегда находил для меня время. Он поддерживал мое стремление заниматься искусством ведения боя, но у него было условие – я должна была сделать все, чтобы ни члены Совета, ни мама ничего об этом не знали.

– Алфий учил меня быть ответственной за свои проступки…

– Ну, не начинай…

– А я, мало того, что вышла за границы дозволенного, подвергая смертельному риску свой народ, так еще и допустила смерть того мужчины. Я взяла ответственность за его жизнь, но, как заметил Расмус, бес толку!

– Изис, ты же знаешь, как я этого не люблю…

Меня бросает то в холод, то снова в жар, то в пот, то в надоедливые слезы. Я устала бороться с самой собой. И вижу, как устала мама, но как будто бы не слыша ни ее, ни саму себя, я продолжаю:

– Я не смогла взять ответственность за свои проступки на заседании Совета. Это сделал Пэйон, а я молчала, позволяя ему возлагать этот непосильный груз на свои плечи. Мое молчание было ложью. Я лгала, глядя Алфию в глаза, и видела в них разочарование.

– Но ведь это была не твоя ложь.

Я шмыгаю носом.

– Что?..

– Ты лгала не ради себя, а ради Пэйона. Это он попросил тебя об этом, спасая собственную шкуру. А ты не смогла отказать, потому что виновата перед ним за то, что учинила поножовщину с городской стражей. – Я шмыгаю еще раз в знак согласия. – Я знаю, что ты вступилась за жизнь того человека, ведь помнишь наставления отца. Ты такая же смелая и благородная… Я знаю тебя, Изис. И знаю, что если бы ты не спасала Пэйона от самого строгого выговора, который я могла вынести, то признала бы вину в самом начале заседания Совета. Ты бы взяла ответственность за все свои проступки, как учил Алфий.

Мама снова раскидывает руки в подозрительно радушном для нее жесте, и я… кидаюсь ей в объятья.

– Пэйон не виноват. Он не… Мне так жаль…

– Не стоит. Он попытался выйти из критической ситуации, и посчитал, что для этого будет достаточно завязать тебе язык. Нет, Изис. Он должен был пораскинуть мозгами, но, судя по всему, у него их нет. Пожалуй, это самая главная причина, по которой он больше не входит в состав заседателей Совета.

Ее строгий, решительный тон заставляет меня прийти к весьма неутешительному заключению:

– Да уж, теперь я и не надеюсь на его возвращение…

Ифэ хватается за мой подбородок, заставляя смотреть на нее.

– Это могло бы поставить под вопрос рациональность всех принятых мной решений, а вопросов быть не должно. Я всегда принимаю только правильные и справедливые решения.

– Ты не просто прогнала его с поста заседателя Совета. Ты публично унизила его. Разве это правильно?

– Я бы обошлась без последнего, если бы Пэйон соскреб остатки мозгов со своей черепной коробочки и сказал правду, о которой я знала. И он был в курсе о моей осведомленности! Представляешь, как пусто в его голове, раз он продолжил стоять на своем?! – Она оставляет мой подбородок в покое и отодвигается на то расстояние, на котором я чувствую себя в безопасности. – Я предусмотрела это, поэтому отправила Лэйбу приглашение в дом Совета. Если бы Пэйон не был таким безмозглым лжецом, то нам бы не пришлось обманывать его разум, но, увы! Пусть это будет уроком не только для него, но и для будущих претендентов на место за круглым столом и остальных членов Совета.

– Это жестоко, – на таком расстоянии я могу заявить ей об этом прямо.

– Это справедливо.

– Не то что бы… Я не сомневаюсь, что кто-нибудь обязательно припомнит Пэйону сегодняшний день.

– И пусть, – она снова улыбается. – Надеюсь, это сделает Астер.

У меня стучат зубы. Не знаю, то ли это от имени Астера веет холодом, то ли я сама бесконтрольно и очень сильно сжала челюсти, раздражаясь при его упоминании.

– К чему эта нечеловеческая жестокость, мама?! – Сама не знаю, шучу ли я, но мама смеется. И ее смех не похож на тот, который зазвучал на во время процессии заседания Совета. Этот искренний.

– Брось! Он просто… эм-м, был в плохом настроении.

– В плохом настроении?! Я полагаю, в хорошем настроении он пребывает только когда оскорбит какую-то дневную норму людей? Значит, мне не показалось, что я видела улыбку на его напыщенной физиономии, когда он уходил из зала заседания?! Астер восполнил недостаток оскорблённых! Какая радость!

Я приукрасила. Астер конечно же не улыбался, когда его выставляли прочь из дома Правосудия, но шутка выдалась весьма забавная. Мама не перестает искриться весельем. Я заражаюсь им и смеюсь вместе с ней.

– Теперь я буду пускать его в помещение, только надев на его напыщенную физиономию холщовый мешок! – Обещает она.

– И тот не спасет от его колкостей, обзывательств и глупых угроз, – справедливо замечаю я. – Алфий хоть спросил твоего позволения, прежде чем нанимать его себе в помощники?