Ночь нежна

Но разлитое в воздухе сладкое волшебство жаркого юга – мягкая поступь ночи и плеск невидимого средиземноморского прибоя далеко внизу – осталось, растворившись в Дайверах и сделавшись их неотъемлемой частью. Розмари заметила, как Николь настоятельно уговаривает ее мать принять в подарок понравившуюся той желтую вечернюю сумочку – «Я считаю, что вещь должна принадлежать тому, кому она доставляет удовольствие», – куда она бросала все желтое, что попадалось под руку: карандаш, тюбик губной помады, маленькую записную книжечку – «потому что все это друг другу подходит».

Потом Николь исчезла, а вскоре Розмари заметила, что и Дика тоже нет; гости рассредоточились по саду или потянулись к террасе.

– Вам не нужно в туалетную комнату? – обратилась к Розмари Вайолет Маккиско.

– Пока нет.

– А мне нужно посетить уборную, – не стесняясь, заявила миссис Маккиско. Будучи женщиной, презирающей условности, она открыто направилась в дом, не скрывая, куда идет. Розмари неодобрительно посмотрела ей вслед. Эрл Брейди предложил Розмари спуститься к обрыву, но она решила, что настала ее очередь получить долю внимания Дика, когда тот появится снова, поэтому осталась, прислушиваясь к спору Маккиско с Барбаном.

– Почему вы так жаждете воевать с Советами? – удивлялся Маккиско. – Это же величайший эксперимент, когда-либо предпринимавшийся человечеством. А Рифская республика? По мне так героичней было бы сражаться на стороне тех, за кем справедливость.

– А откуда вам знать, на чьей она стороне? – сухо поинтересовался Барбан.

– Ну, вообще-то каждый разумный человек это знает.

– Вы коммунист?

– Я социалист, и я сочувствую России.

– А я солдат, – с любезной улыбкой отвечал Барбан. – Мое дело – убивать людей. Против рифов я воевал, потому что я европеец, а против коммунистов – потому что они хотят отнять у меня мою собственность.

– Все это предрассудки… – Маккиско с ироническим выражением лица огляделся в поисках поддержки, но единомышленников не нашел. Он не понимал того, с чем столкнулся в лице Барбана, – ни его идейной ограниченности, ни сложности его биографии и воспитания. Маккиско знал, что такое идеи, и по мере своего умственного развития учился распознавать и сортировать все большее их количество, однако перед лицом человека, которого считал «тупицей», вообще не имеющим внятных идей, но по отношению к которому тем не менее почему-то не испытывал превосходства, он растерялся и пришел к поспешному выводу, что тот является конечным продуктом архаического мира и как таковой ничего не стоит. Из общения с представителями высших классов в Америке Маккиско вынес свойственный им сомнительный и не имеющий определенной цели снобизм, их кичливое невежество и нарочитую грубость, почерпнутые ими у англичан без учета тех факторов, которые придают смысл английским филистерству и грубости, и бездумно практиковал эти качества в стране, где даже минимальные образованность и воспитанность позволяют добиться большего, чем где бы то ни было еще, – квинтэссенцией подобной системы общественных условностей стал вошедший в моду в девятисотых «гарвардский стиль». Именно за такого человека он и принял Барбана, забыв во хмелю, что его следует опасаться, и загнав себя, таким образом, в весьма неприятную ситуацию.

Испытывая смутную неловкость за Маккиско, Розмари, с виду спокойная, а на самом деле чувствовавшая себя как на раскаленных углях, ждала возвращения Дика Дайвера. Со своего места за почти опустевшим столом, где, кроме нее, оставались только Барбан, Маккиско и Эйб, она смотрела на каменную террасу в конце дорожки, окаймленной тенистыми миртами и папоротниками, любовалась профилем матери на фоне освещенной двери и уже готова была направиться туда, когда из дома поспешно выбежала миссис Маккиско.

Она казалась очень возбужденной. По тому, как она молча выдвинула стул и плюхнулась на него, тараща глаза и безмолвно шевеля губами, было нетрудно догадаться, что ее распирает от новостей, поэтому, естественно, все взгляды устремились на нее, когда муж обратился к ней с вопросом: «Что случилось, Вай?»

– Господи… – вымолвила она наконец и, повернувшись к Розмари, повторила: – Господи… Нет, ничего. Я не могу вам рассказать.

– Вы среди друзей, – подбодрил ее Эйб.

– Ох, там, наверху, я видела такую сцену, мои дорогие…

Загадочно тряся головой, она запнулась и как раз вовремя, потому что Томми уже встал и с ледяной вежливостью заметил:

– То, что происходит в этом доме, обсуждать не рекомендуется.

VIII

Вайолет громко, тяжело вздохнула и усилием воли сменила выражение лица.

Наконец вернулся Дик; с безошибочной интуицией почуяв неладное, он словно рефери на ринге вклинился между Барбаном и Маккиско и заговорил с последним о литературе, нарочито изображая полную неосведомленность и любознательность, чем подарил ему на миг вожделенное ощущение собственного превосходства. Все медленно двинулись к террасе, неся фонари – кто же откажется помочь осветить путь в темноте? Розмари тоже несла фонарь, терпеливо отвечая на неиссякающие вопросы Рояла Дамфри о Голливуде.

Теперь-то, думала она, я точно заслужила право побыть с ним немного наедине. Он должен это понимать, потому что живет по тем же законам, каким учила меня мама.

Розмари оказалась права – вскоре, оставив собравшуюся на террасе компанию, Дик, бережно поддерживая, повел ее к обрыву даже не по ступенькам, а скорее по располагавшимся на разных расстояниях друг от друга выбоинам в скале, по некоторым из них она спускалась не без труда, на другие легко спрыгивала.

Они стояли, глядя на Средиземное море. Далеко внизу последний туристский кораблик с Леринских островов плыл через бухту, словно улетевший у кого-то на празднике Четвертого июля воздушный шар по небу. Он скользил между чернеющих островов, мягко рассекая темную морскую гладь.

– Теперь я понимаю, почему вы так говорили о своей матери, – сказал Дик. – Думаю, она очень правильно ведет себя с вами. Подобная родительская мудрость – большая редкость в Америке.

– Моя мама – совершенство, – благоговейно произнесла Розмари.

– Я говорил с ней о некоторых своих планах, и она сказала, что только от вас зависит, сколько вы еще пробудете во Франции.

От вас, едва не призналась вслух Розмари.

– Так вот, поскольку здесь все подошло к концу…

– К концу? – встрепенулась она.

– Эта часть лета подошла к концу. На прошлой неделе уехала сестра Николь, завтра уезжает Томми Барбан, в понедельник – Эйб и Мэри Норт. Вероятно, нас ждет еще много интересного, но уже не здесь. Сентиментальное увядание не по мне, я хотел, чтобы эта часть лета завершилась бурно – затем и устроил эту вечеринку. Это я к тому, что мы с Николь собираемся в Париж – проводить Эйба Норта, он отплывает в Америку. Не хотите ли и вы к нам присоединиться?

– А что сказала мама?

– Мне показалось, ей очень понравилась моя идея. Сама она ехать не желает, но хочет, чтобы вы поехали.

– Я не была в Париже со времен моего детства, – сказала Розмари. – Оказаться там с вами было бы чудесно.

– Очень любезно с вашей стороны. – Ей показалось или в его голосе действительно вдруг послышались металлические нотки? – Конечно же, мы с любопытством наблюдали за вами с самого момента вашего появления на пляже и решили – особенно в этом была уверена Николь, – что эта ваша живость и энергия – от профессии. Один человек и даже небольшая компания не способны ее исчерпать.

Интуиция подсказывала ей, что таким образом он старается незаметно переключить ее внимание на Николь, и притормозила, не собираясь, однако, менять колею.

– Мне тоже хотелось познакомиться с вашей компанией – особенно с вами. Я ведь уже сказала, что влюбилась в вас с первого взгляда.

Тактика была выбрана правильно. Но необъятность пространства между небом и землей уже охладила его разум, подавила импульс, побудивший его привести ее сюда, заставила осознать избыточность ее откровенности и возвести заслон перед этой незапланированной сценой с непредусмотренными репликами.

Теперь он пытался сделать так, чтобы она пожелала вернуться в дом, но это было трудно, да и самому ему не хотелось терять ее. Она лишь ощутила легкий холодок, когда он добродушно пошутил:

– Сами вы не решите, чего вам хочется. Пойдите спросите об этом свою маму.

Ее словно ударили. Она прикоснулась к рукаву его темного пиджака, гладкость ткани которого под пальцами вызвала мысль о церковном облачении. Готовая, казалось, пасть на колени, она сделала последний выстрел:

– В моем представлении вы – самая замечательная личность, какую мне доводилось знать, – кроме моей мамы.

– Вы смотрите на мир романтическим взглядом.

Он рассмеялся, и этот смех подхватил их и понес на террасу, где Дик передал Розмари попечению Николь…

Слишком скоро настала пора прощаться, и Дайверы позаботились о том, чтобы все быстро добрались домой. В их просторную «Изотту» уселись Томми Барбан с вещами – ему предстояло провести ночь в отеле, чтобы успеть на ранний утренний поезд, – миссис Эбрамс, чета Маккиско и Кэмпьон. Эрл Брейди должен был по пути в Монте-Карло завезти Розмари с матерью в отель, Роял Дамфри тоже поехал с ними, поскольку в машине Дайверов ему места не хватило. Садовые фонари еще освещали стол, за которым только что ужинали гости, а Дайверы стояли рядышком в воротах: теплая улыбка Николь озаряла сумрак ночи, Дик каждому персонально, называя по имени, желал всего доброго. Розмари было больно уезжать, оставляя их вдвоем в общем доме. И что же такое увидела миссис Маккиско в туалетной комнате, снова подумала она.

IX

Ночь, словно гондола воздушного шара, свисавшая с одинокой тусклой звезды, была темной, но прозрачной. Сквозь уплотнившийся воздух звук клаксона ехавшего впереди автомобиля доносился приглушенно. Шофер Брейди вел машину осторожно; задние габаритные огни «Изотты» появлялись время от времени на поворотах, потом опять исчезали. Но минут через десять они высветились снова, на этот раз у обочины, неподвижные. Водитель Брейди тоже притормозил, но передняя машина тут же тронулась, правда, медленно, так что они стали ее обгонять и, поравнявшись, услышали неразборчивый гул голосов в глубине лимузина и увидели, что водитель Дайверов тихо ухмыляется. Набрав скорость, они помчались вперед сквозь набегавшие валы черноты, перемежавшиеся жидко серевшими просветами, и наконец, миновав участок крутых спусков и поворотов, напоминавших «русские горки», остановились перед темным массивом отеля Госса.

Подремав часа три, Розмари лежала без сна – ей представлялось, что поток лунного света качает ее на своей поверхности. Окруженная эротической тьмой, она представляла себе будущее, и перед ней стремительно проносились вероятные события, которые оно сулило, вплоть до поцелуя, но поцелуй был ненастоящим, как в кино. Впервые испытывая бессонницу, она ворочалась с боку на бок, пытаясь осмыслить ситуацию, как сделала бы ее мать. В такие моменты она порой проявляла проницательность, выходящую за пределы ее жизненного опыта, – помогали отложившиеся в подсознании отголоски их прежних разговоров.

Розмари была воспитана в почитании трудолюбия. Скромные средства, оставленные покойными мужьями, миссис Спирс тратила исключительно на образование дочери и, когда в шестнадцать лет со своей восхитительной копной волос она расцвела во всей красе, повезла ее в Экс-ле-Бен и без предварительной договоренности явилась с ней в номер люкс американского режиссера, отдыхавшего на тамошнем курорте после болезни. Когда режиссеру настала пора возвращаться в Нью-Йорк, они отправились вслед за ним. Так Розмари выдержала свой вступительный экзамен. Последовавший за этим успех и перспектива относительной финансовой стабильности позволили миссис Спирс прошлым вечером, не облекая в конкретные слова, дать понять дочери: «Я растила тебя для труда – не для замужества. Теперь тебе попался первый крепкий орешек, и он стоит того, чтобы попробовать его расколоть. Что ж, вперед! И что бы ни случилось, это лишь прибавит тебе опыта. Причинишь ли ты боль себе или ему – тебя это уже не сломит, потому что ты человек материально независимый и в этом смысле стоишь в жизни скорее на позиции юноши, нежели девушки».