Кровные братья

– С приездом, Юрий Васильевич.

– Спасибо. Я надеюсь, вы не предполагали, что я попрошу политического убежища в Польше?

– Вы шутник, я смотрю, Юрий Васильевич. Разумеется, нет. Мне бы хотелось продолжить нашу беседу…

– Разве мы ее не завершили?

– Ну как же! Я ведь просил вас изложить ваши впечатления от многолетнего общения с Геральдом Райцером, вашу, так сказать, оценку этой личности, человеческую подоплеку столь долгой дружбы.

– Роман Михайлович, разве я не сказал вам тогда…

– Нет, Юрий Васильевич. Ничего определенного вы мне не сказали. Возможно, хотели сказать, но поостереглись. Но я вас понял и без слов. И вот сейчас отвечаю, честно и откровенно. Из вас, Юрий Васильевич, никто не собирается делать «стукача», так ведь в вашем творческом кругу называют наших информаторов? Так вот вы в этом плане не представляете для нас никакого интереса, уж извините. Живите спокойно, никто не собирается вас сковывать никакими кабальными обязательствами. Единственное, в чем я прошу вашей помощи, – посодействовать нам в воссоздании объективного и неформального психологического портрета вашего друга Геральда Райцера. И поверьте, что все это делается исключительно в его интересах. Если не возражаете, встретимся завтра, нет, лучше послезавтра, часиков, скажем, в десять, там же.

Пару листочков, набросанных Юрием, Роман Михайлович изучал долго и внимательно. Потер переносицу, вытянул губы, как-то причмокнул.

– Да, Юрий Васильевич, если все, что вы написали, рассматривать как характеристику на представление к Государственной премии, замечательно. И слог у вас, кстати, очень хороший. Но это совсем не то, что мне хотелось бы от вас получить. Впрочем, теперь это уже не имеет никакого значения. Подпишите, пожалуйста, ваше заявление.

– Я не делал никаких заявлений!

– Ну вашу информацию, если угодно. Юрий Васильевич, поверьте, про наше ведомство рассказывают массу сплетен и небылиц. Большая часть из них – злобные и досужие вымыслы. Мы работаем сугубо в рамках закона. А одно из основополагающих законных положений – категорическое неприятие анонимных сигналов и сообщений. Так что…

Юрий «подмахнул» свои листочки. Знать бы тогда, какую петлю на собственную шею он накидывает этой подписью!

– Спасибо. Вы свободны. Что же касается Райцера… Увы, мы все не смогли уберечь этого очень талантливого, но, к сожалению, запутавшегося в им же самим придуманных проблемах молодого человека.

– Уберечь? Что это значит?

– Некоторое время назад Райцер подал документы на выезд на постоянное место жительства в Израиль.

Что значила в то время формулировка: «выезд на постоянное место жительства» – объяснять не надо. С живым человеком прощались, фактически, как с покойником. Обрубались все контакты, все связи, все возможности к общению.

Несколько дней Владимирский упорно названивал по Геркиному номеру. Телефон отвечал занудливыми длинными гудками. В консерватории Райцер не появлялся. Разумеется, Юрий знал нескольких близких Геркиных приятелей из, так сказать, его еврейского круга. Но расспрашивать, задавать какие-то вопросы было и неуместно, и, пожалуй, даже как-то унизительно. «Старина, если Райцер не счел нужным информировать тебя сам – а ты ведь один из его ближайших друзей, – значит, так надо, значит, он считает это наиболее разумной позицией по отношению к тебе. Извини!»

Телефон откликнулся Геркиным голосом чуть ли не через три месяца:

– Юрка, спасибо, что позвонил.

– Что значит «позвонил»? Я вот уже несколько месяцев обрываю твой номер!

– Меня не было в Москве.

– А мама с папой?

– Они уже давно в Хайфе.

– А что у тебя?

– Ну так, возникли некоторые финансовые проблемы.

– Я могу помочь?

– Нет. Спасибо. Все уже разрешилось.

– А что, собственно?..

– Ну что… Скрипку из госколлекции у меня, разумеется, тут же отобрали. А я же не могу без инструмента, ты понимаешь. Купил за три тысячи какого-то неизвестного немецкого мастера середины восемнадцатого века, отличный экземпляр, должен тебе сказать. А когда пошел в Министерство культуры за разрешением на вывоз, мне этого неизвестного немца оценили в двенадцать тысяч. Папа, конечно, мне кое-что оставил, но не столько же. Вот и мотался по провинции с халтурами.

– Почему же ты мне не сказал?

– А ты что, уже миллионер?

– Ну нет, конечно, но что-то, как-то…

– Все, старик, этот вопрос уже закрыт.

– Герка, ты бросаешь консерваторию, уходишь от Когана?..

– Вот это больно. По-настоящему. Но, с другой стороны, он столько уже в нас вложил, что вполне пора начинать жить и собственными мозгами, и возможностями. А консерватория – это просто фигня. Обойдусь и без их бумажки. А если будет очень надо – так получу ее где-нибудь в другом месте.

– Так мы что, вот так вот: раз-два – и распрощались навсегда?

– Кое с кем, увы, да. Но только не с тобой, Юрок. Мир велик. Найдутся в нем точки, где мы с тобой еще неоднократно сможем пересечься. Если, разумеется, ты не будешь делать глупости и сумеешь остаться «для них» своим, благонадежным и, главное, «выездным».

– Герка…

– А поэтому, в надежде на будущие встречи на других, вольных и бесконтрольных широтах, давай сейчас не раздражать товарища майора. Как слышимость, кстати, товарищ майор? Все записали? Или что-нибудь надо повторить на «бис»? Юра, дорогой, еще раз спасибо за звонок, но, честное слово, ни звонить мне больше, ни тем более встречаться совершенно не нужно. Я уезжаю, но ты ведь остаешься. Пока, старик! Уверен, мы еще обязательно встретимся. Спасибо тебе за все и… Больших-больших и настоящих успехов!

По слухам, Гера еще неоднократно заглядывал в консерваторию, но увидеться им как-то не случилось. Через некоторое время пробегавший мимо по коридору Марик Рудницкий вдруг резко притормозил:

– Слушай, Владимирский. Герка послезавтра улетает. А завтра у себя дома устраивает «отвальную». Так что, если хочешь…

– Да меня, собственно, никто не приглашал.

– Ну, старина, на такие вещи не приглашают.

На следующий вечер Юрий сидел во дворе своего бывшего дома. Было тепло и приятно. Из распахнутых, ярко освещенных окон Геркиной квартиры доносилась музыка, какие-то неясные голоса, взрывы смеха. Дверь подъезда беспрерывно распахивалась: какие-то люди приходили, уходили… А какие-то, периодически сменяющиеся, как заметил Юрий, несли постоянную вахту во дворе, натужно и неестественно пытаясь создать видимость занятости какими-то своими делами: беседовали, перекуривали, даже перебрасывались в картишки. Владимирский сидел долго, до позднего вечера, до той поры, когда поток посетителей практически иссяк. Сидел, раздумывал, вспоминал, но… Так и не решился подняться в столь знакомую и любимую когда-то квартиру.

Ночь Юрий Васильевич провел паршиво и беспокойно. К утру окончательно сформировалось гадливое чувство презрения к самому себе за собственную трусость, за нерешительность, за боязнь и нежелание хоть в какой-то мере повредить своему благополучному существованию.

«А ведь я теперь всю жизнь буду себя за это презирать! В порт! Скорее в порт! Еще ведь не поздно!»

Но, разумеется, поймать такси удалось далеко не сразу. И когда наконец какой-то разбитной водила – великолепный психолог, как и большинство представителей этой удалой профессии, – уловивший крайне обостренные нервные импульсы, исходящие от потенциального клиента, заломил до Шереметьева совершенно несусветную сумму, Юрий согласился не торгуясь и ни о чем не сожалея.

Конечно же он опоздал. Рыжая Геркина шевелюра, золотящаяся в толпе пассажиров, вылетающих в Вену, находилась уже за границей.

– Герка! – приблизившись к фатальному барьеру, завопил Юрий.

– Молодой человек, не нарушайте общественный порядок на государственной границе! – Державная девица была само воплощение непоколебимости социалистических устоев.