Александр Васильевич Колчак: «Нет ничего выше Родины и служения Ей»

Бруснёв с каюрами попытались переправиться по льду к о. Беннетта, но милях в 15 (примерно 30 км) от Новой Сибири им преградила путь громада непроходимых торосов и широкая полынья.

Теперь то, что не удалось сделать Бруснёву, сделать предстояло партии Колчака. Отдохнув на острове всего один день, 31 июля вельбот вышел в море. Вернувшиеся промышленники долго отказывались верить, что здесь был Колчак и пошел дальше. Им, опытным мореходам, казалось просто невозможным путешествие в лодке по Ледовитому океану!» (Бруснёв).

* * *

31 июля – 4 августа. На север пошли за «казенный счет», т. е. с юга подул попутный ветер. Подняли парус, и вельбот свободно плыл сам по себе, как на хорошем машинном ходу. Лавируя между крупными льдинами, он всей тяжестью наваливался на мелкие, со свинцовым шорохом разгребал шугу. На открытых местах, там, где не было ни шуги, ни льда, вода гулко шлепала в днище лодки, шипела. Когда же в нее попадал луч солнца, становилась видна глубина – зеленая, страшноватая…

Команда отдыхала. Все прошедшие двенадцать дней (с 18 по 30 июля) до этого благословенного ветра им пришлось идти на веслах, выкладываясь так, что воздух пред глазами становился кровянисто-красным, из-под ногтей сочилась кровь, а на веслах оставались лохмотья кожи.

Но выхода у Колчака не было: сквозь льды и торосы он мог пройти только на таком малом суденышке, способном двигаться и на веслах и под парусом, которое можно и волоком перетаскивать через песчаные косы, и толкать перед собой, словно телегу, и двигать, будто шкаф, боком. Никакое другое судно для такого плавания не годилось: крупное застрянет, сделается неуправляемым, маленькое будет незамедлительно раздавлено льдинами.

Вельбот шел на север, к о. Беннетта. В его квадратный крепкий парус по-прежнему дул южный ветер. Он то ослабевал, то, переведя дыхание и набравшись сил, крепчал, но главное, не менял направления, тянул строго на север. Колчак видел, как за несколько дней люди пришли в себя: в глазах появился живой блеск, переставшие разгибаться от непосильных нагрузок руки отмякли, лица украсились слабыми улыбками, в разговорах появились шутки и обычное подтрунивание.

Александр Васильевич в разговорах, как всегда, принимал участие редко. Чаще всего он выполнял обязанности рулевого и внимательно вглядывался в холодную зеленоватую глубину. Отвлечешься – и проглянет вдруг из этой бутылочной воды бок какой-либо подводной скалы или просто неведомо куда плывущей льдины; а можно наскочить на лед («приглубый»), который за столетия превратился в камень. В любом случае – все это верная смерть. Колчак прекрасно понимал – если с ним что-то случится, все будут обречены – помощи им ждать неоткуда.

Иногда солнечные лучи становились воистину лечебными. Это случалось, когда около вельбота вырастала тянущаяся к небу зеленоватая ледяная стена, сколотая по всей высоте. В срезы попадали лучи солнца, внутри ледяных скол что-то оживало, вспыхивало чем-то дорогим, шевелилось, зачаровывало зрение. Это было настолько красиво, что невольно перехватывало дыхание, и приходилось ладонью прикрывать глаза – можно было их обжечь.

Колчак видел, как моряки «осторожно замирали, моргали глазами, стараясь сбить с коротких ресничек внезапно выступившие слезы, и произносили восхищенно: О-о-о-о!». Александру Васильевичу же иногда в такие минуты вспоминался февраль, солнечный Иркутск и зимняя переправа через Ангару, белоснежную, сверкающую, «украшенную» ледяными торосами, своеобразными миниатюрными арктическими айсбергами. И как тогда в Иркутске, его охватывало какое-то особое состояние. Чувствовалось, что «усталость, делающая все тело чужим, вялым, неповоротливым, отступает, стараясь спрятаться где-то в глубине мышц, в костях, движение становится легким».

И в очередной раз этот с виду всегда немного угрюмый, поглощенный, казалось, только собственными переживаниями и мыслями человек щедро открывал свою душу навстречу этой северной красоте, удивляясь, «как же способна малая толика радости, каких-то два жалких лучика света преобразить мир! Только что он был угрюмый, давящий, готовый распластать все живое – неважно, кто окажется под прессом – зверь или человек; и вдруг все это слетело, будто ненужное одеяние».

* * *

Опытные полярники уверяют: ничто так ошеломляюще не действует на человека, как Север, – никакая другая сторона света, никакая иная земля. Будто есть в атмосфере Севера какие-то особые волны, особой силы токи, что заставляют громко биться сердце, сжимают горло, в легких прожигают целые дыры, а в душе рождают боль, тоску и порою совсем непонятный восторг…

Так и Александр Васильевич, не очень талантливый стилист, в своих дневниках и отчетах, описывая северную природу, показывает настоящее литературное мастерство. Примеров можно найти много. Вот этот отрывок из первых дней путешествия к о. Беннетта (к сожалению, в не совсем точном изложении): «Облака попрозрачнели, сквозь них на скудную здешнюю землю проливался серый свет, но и его было достаточно, чтобы природа преобразилась, обрела звучные краски.

Сколы, казалось, были не черными, а имели синеватый и легкий малиновый, сказочный оттенок; камни на угольно-темном дне – бутылочно-зелеными, с рыжим металлическим крапом; опасные черноты на льду также обрели синеву».

Плыть до о. Беннетта оставалось совсем немного, когда попутный ветер вдруг увял так же неожиданно, как и появился. Туго надутый парус угас, под днищем перестала хлюпать вода, и сделалось тихо. Все понимали, что останавливаться нельзя, нужно браться за весла, а это опять гудящие руки, измотанное тело. Но «капитан» пока не давал команды. Он внимательно разглядывал карту, штурманский прибор, затем достал блокнот и что-то стал писать в нем. Все ждали.

Расчеты Колчака показывали не очень приятную картину: если идти по-прежнему под парусом, то до острова можно добраться примерно за двое суток; если на веслах – в три раза дольше…

Был еще один выход: попробовать «покататься за казенный счет». Еще когда шли морем Лаптева, то иногда вместо того, чтобы приставать к берегу и перетаскивать вельбот по отмели, предпочитали натаскать плавник на какую-нибудь льдину, разложить на ней костер и отдыхать.

Первым подходящую льдину увидел Никифор Бегичев. Ее чистый зеленоватый скол чем-то напоминал крейсер, да и шла она со скоростью едва ли не в два раза больше, чем вельбот. Команды капитана выполнялись охотно и споро – и вот уже на льдину втянут вельбот, готовится ужин и закипает чай, поставлена палатка, на полную мощность раскочегарена норвежская керосинка – тепло, уютно…

«Светило солнце, шипело, плескалось соленой водой море, бросало в людей тонкие, звенящие, будто стекла, льдинки, заигрывало, веселило душу, и люди отзывались на это веселым своим весельем».

Это были самые безмятежные часы, проведенные спасательной группой Колчака за всю экспедицию. Они сидели на льдине, как на «некоем пароме, посматривали вниз – море неожиданно обрело звучный, южный цвет, оно было голубым», – пили из алюминиевых и оловянных кружек «монопольку» [водку. – Авт. ], шумели, смеялись, шутили и шли точно на север. «Льдина, словно кем-то управляемая, никуда не сворачивала, быстрым своим ходом вызывала восхищение и одновременно опасение – а вдруг этой льдиной командует-то нечистая сила?» Казалось, здесь, на Севере, вдали от нормальной жизни, возможно и это.

Ночью море заволновалось. Проснувшийся боцман с ужасом увидел, как по серому, слабо освещенному белесым ночным солнцем морю неслись водяные валы. Под ударом одного из них льдина раскололась, и большая часть ее отошла от маленькой площадки, на которой стояла палатка. Вельбот, наклонившись, тихо съезжал в пролом. Боцман закричал громко, хрипло, трескуче. Крик его был наполнен ужасом, осознанием того, что они останутся без суденышка на этом ледяном огрызке и обязательно погибнут.

Через несколько мгновений уже семь пар рук держали вельбот, а льдина продолжала уходить от их осколка, черная гибельная трещина увеличивалась, вельбот носом сваливался, уползал в эту трещину. «Люди кряхтели, надламывались в хребтах, впивались ногтями в обмерзлое дерево, в железо, держали бот. И удержали… Посудина перестала сползать в воду, а громадная льдина, гладкая, как стол, испятнанная следами людей – они вчера ходили по ней, как по земле, радовались, гомонили, сбивались в кучки – ускорила свое движение, ровно и ходко пошла на север».

Колчак, как всегда, в случившемся обвинил прежде всего самого себя: не заметил трещину. Крохотная, не толще волоска, совершенно неприметная, невооруженным глазом не углядеть… И хорошо понимал Александр Васильевич, что углядеть-то надо было обязательно: от всех этих микроскопических мелочей, от пустяков зависит жизнь человека. А в данном случае – шесть жизней, да, возможно, четыре жизни все еще дожидаются его помощи.

* * *

Остров Беннетта увидели утром. Из серой, вязкой, туманной мглы очень медленно стал вырисовываться черный каменный клык, приподнявшийся над водой. До самого же острова добрались нескоро, ближе к вечеру. Долгий – почти два месяца длиною – северный день уже начал сдавать свои позиции: небо в ночные часы становилось хмурым, пропитывалось дымной серостью; предметы расплывались, и человеку невольно казалось, что он слеп, как курица. В этом расплывающемся дрожащем сумраке и причалили к высоко поднимающимся в небо черным скалам, исчерканным снежными бороздами. Снег, набившийся в каменные морщины, здесь никогда не таял, он был вечным.

Около берега плавало множество больших льдин. А на острове была масса птиц: они сидели на камнях, в морщинистых выбоинах горной гряды, на промерзлых пятнах земли. Кое-где на льдинах чернели тюлени.

Для ночлега отыскали узкое песчаное прибрежье почти под самыми скалами, у основания которых через необыкновенно прозрачную воду виднелось такое же чистое дно, усеянное обломками скал и валунами. Это и был мыс Преображения, дата – 4 августа 1903 г.

На усталых, красных от ветра лицах гребцов засветились улыбки, в голосах появились свежие, звонкие нотки – все были несказанно рады, что добрались до острова. Земля – все-таки не вода, даже если она и необитаема. Человек все равно на ней чувствует себя увереннее, чем на воде.

Суденышко вытащили на отмель, разбили палатку, накрыли стол «пальчики оближешь». От горячей еды, от теплого духа, что распространяла норвежская керосинка, от света фонаря исходило что-то домашнее, невольно защемившее горло… Команда прятала глаза и молчала. Колчак все прекрасно понял: в том молчании звучал один и тот же вопрос: удастся ли им, наконец-то, здесь на о. Беннетта найти следы Толля?

На это Александр Васильевич не брался ответить. Возвращаться в Петербург с пустыми руками он не мог, не имел права – ему надо было во что бы то ни стало понять, что приключилось с Толлем, и об этом доложить Академии. Не мог же человек исчезнуть совершенно бесследно. Тем более что Толль был не один, а со спутниками. И с грузом. И тем не менее – как растворился. Колчак долго стоял у кромки воды, вглядывался в серое ночное пространство, слушал плеск волн, крики птиц и думал о Толле. Где сейчас этот человек? Что с ним?

* * *

Яркое солнце и птичьи крики рано разбудили моряков. Наскоро позавтракав, они сразу же отправились к мысу Эммы, как и было договорено с Толлем еще прошлым летом (западное побережье острова).

Типичная для северных экспедиций метка – весло, прочно пристроенное между несколькими камнями, точно указывало место «почтового ящика» барона Толля. Им оказалась небольшая песцовая норка и бутылка с горлышком, залитым парафином, Когда бумага была извлечена из бутылки, Колчак, еще не разворачивая ее, понял: это Толль. Барон и дневники, и все свои записи делал на немецком языке. Боясь сделать ошибки и попасть в смешное положение, русским старался не пользоваться.

Записок было три. Часть текста поплыла, сделалась невнятной, часть сохранилась очень хорошо: буква льнула к букве – текст был свежим, будто написали только вчера.

В первой записке сообщалось: «21 июля благополучно доплыли на байдарках. Отправился сегодня по восточному берегу к северу. Одна партия из нас постарается к 7 августа быть на этом месте. 25 июля 1902 г.

о. Беннетта, мыс Эмма. Барон Толль».

На втором листе с надписью «Для ищущих нас» и датированном 26 августа и 14 сентября 1902 г. был нарисован план острова с указанием места стоянки партии и предполагаемого места постройки дома [жилища для зимовки. – Авт.].

В третьей – был схематический набросок острова и сообщение: «23 октября 1902 г., четверг. Нам оказалось более удобным выстроить дом на месте, указанном здесь на этом листе. Там находятся документы. Зееберг».

Поисковой группе пришлось возвращаться обратно, чтобы уже оттуда отправиться на восточную окраину острова, к месту, указанному в записке Зееберга. А чтобы попасть туда, надо пройти два ледника – большой и малый. Колчак взял с собой двух человек – Бегичева и помора И. Д. Инькова. Остальным велел устраивать лагерь.

Двигаться через скалы без веревок и крючьев было опасно. Кромкой моря, по валунам, тоже не пробраться – слишком много обледенелых камней, на которых легко сломать руку или ногу. Поэтому решили идти третьим путем – по припойному льду. Припой же был довольно прочный, хоть и ноздреватый, и кое-где чернел «тониной» (истончился до того, что сделался будто стекло, и видно было сквозь него глубокое черное дно). По льду двигались цепочкой: впереди Бегичев, за ним Колчак, замыкающим шел Иньков. Через большой ледник прошли без всяких приключений. Переход через малый едва не закончился трагедией.

Вроде бы и шли осторожно, сдерживая дыхание, слушая хруст льда под ногами: вдруг гнилье попадется или солевой пузырь, который даже в двадцатиградусный мороз не замерзает и может запросто провалиться под ногой.

В нескольких местах в припое видели открытые полыньи. Вода в них шипела, пузырилась, будто кто-то выдавливал ее изнутри. Их тоже обходили стороной, а через трещины перепрыгивали. То есть старались держать в поле зрения пространство и слева и справа, видеть то, что находилось под ногами, и то, что делается над головой. И хотя на Севере человек всегда насторожен, не расслабляется даже во сне, эта всегдашняя готовность к беде не каждый раз помогает.

В воду Колчак провалился совершенно неожиданно. Идущий впереди боцман спокойно перепрыгнул через очередную трещину. Александр Васильевич сделал прыжок, еще прыжок, потом вдруг треск льда – лед просел и побежал во все стороны черными быстрыми стрелами. Не белыми, как бывает у обычного льда, а именно черными, да еще без всякого хрустального звона. Только гнилой хруст, вызывающий противную пустоту в желудке и тоску в душе…

И опять, как в случае с льдиной, первым беду увидел Бегичев. Он стремительно оглянулся на хруст, закричал: «Ложись, мужики!» и тут же повалился на живот. Александр Васильевич тоже упал, но было уже поздно: под ногами у него образовалась пустота, и тело Колчака пошло в воду. Все произошло быстро, очень быстро, буквально в считаные секунды, но и этих восьми—десяти секунд было достаточно, чтобы оказаться в небытии.

Изогнувшись как-то по-рыбьи, ухватив Колчака за воротник брезентового плаща, боцман стал его подтягивать на себя. На помощь Бегичеву бросился помор, и вдвоем они быстро вытащили Колчака из воды. Боцман кричал, умолял лейтенанта помочь им, но Александр Васильевич ничего не слышал. Мышцы у него уже одеревенели, пальцы не слушались, сквозь стиснутые зубы выходил лишь свистящий выдох – холод выталкивал из тела остатки жизни. Вода имела очень низкую температуру, она стреляла паром, обжигала холодом. От температурного шока Колчак потерял сознание и упал в воду вторично. Утонуть не дал воздух под курткой. Его снова вытащили буквально за волосы.

Развести костер на берегу, чтобы отдохнуть и обсохнуть, было не из чего: поблизости найти плавника не удалось. Сухое белье, в которое Бегичев переодевает Колчака (отдает ему свое), да раскуренная трубка возвращают ему сознание, но он еще так слаб, что совсем не возражает против командных действий боцмана, единственно – не разрешает ему одному продолжать путь к зимовью Толля.

Колчак привык доверять своему боцману еще на шхуне «Заря». Пытливый, настойчивый, энергичный, он умел издали чувствовать беду и часто вел себя, как охотник на опасном промысле. Вот и сейчас Бегичев решил больше не рисковать и дальше идти по берегу, а не по льду, хотя это было намного труднее. Причем специально выбирал путь с крутыми подъемами и спусками, чтобы Александр Васильевич скорее согрелся.

* * *

До зимовья Толля дошли без единой остановки. Надежду вселяли найденные утром записки. Из их текста напрашивался вывод, что группа Толля готовилась к зимовке на острове, если не произойдет встреча с «Зарей». Но чем ближе подходили к зимовью, тем становилось все тревожнее: вокруг не было заметно ничего, что говорило бы о присутствии человека. Маленькая избушка, сложенная из камней и бревен плавника, стояла полузанесенная плотным слоем снега со сбитой трубой. Каменная россыпь около зимовья была не тронута, на лежащей вокруг снежной целине не было никаких следов. Холодом и бедой веяло от поварни Толля. В ней явно не зимовали.