Торжество смерти

Джиорджио был в крайне возбужденном состоянии. Напряженные нервы не позволяли ему верить в обещанное счастье и будущее спокойствие. Когда Ипполита прощалась с ним, он спросил:

– Увидимся ли мы еще?

А когда она, стоя на пороге комнаты, поцеловала его последний раз, он заметил, что ее губы покрывала черная вуаль, и это значительное обстоятельство сильно взволновало его и разрослось в его воображении в роковое предзнаменование.

По приезде в отцовский дом в Гуардиагреле – его родной город – он был до того измучен, что, обнимая мать, расплакался, как ребенок. Но ни эти слезы, ни поцелуи матери не дали ему утешения. Ему казалось, что он чужой в этом доме и что окружавшая его семья – не родная ему. Это странное чувство отчужденности, которое он испытывал и прежде по отношению к своим кровным родственникам, стало теперь проявляться резче и назойливее. Многие мелочи семейной жизни раздражали и оскорбляли его. Тишина за обедом и ужином, нарушаемая только стуком вилок, действовала ему на нервы. Его утонченные привычки ежеминутно подвергались грубому нарушению, а дух раздора, вражды и воинственности, царивший в доме, часто сдавливал ему дыхание.

В первый же вечер по его приезде мать отозвала его в сторону и стала рассказывать свои огорчения, неприятности и беспокойства, а также выходки и оскорбления со стороны мужа. Глядя на сына полными слез глазами, она произнесла дрожащим от гнева голосом:

– Твой отец – гадкий человек!

Ее веки покраснели и вспухли от постоянных слез, щеки впали, и вся ее внешность носила отпечаток долгих страданий.

– Он – гадкий человек! Он – гадкий человек!

Когда Джиорджио поднялся наверх в свои комнаты, голос матери продолжал звучать в его ушах и ее фигура не выходила из его головы. Он повторял одно за другим ужасные обвинения против человека, кровь которого текла в его жилах, и ему было так тяжело на душе, что, казалось, он не мог дольше жить. Но внезапно охватившее его безумное стремление к далекой возлюбленной заставило его встрепенуться, и он почувствовал, что вовсе не благодарен матери за то, что она открыла ему свои бесчисленные горести, и он предпочел бы не знать их, думая только о своей любви и страдая только из-за нее.

Войдя в свою комнату, он запер за собой дверь. Стеклянный балкон был залит светом майской луны. Он открыл ставни, испытывая потребность подышать ночным воздухом, и, опершись на перила балкона, стал вдыхать в себя ночную свежесть. Полнейшая тишина царила внизу в долине, и простые очертания снежных вершин Маниеллы торжественно вырезались на темном фоне неба. Гуардиагреле спал, подобно белому стаду, расположившись кругом Санта Мария Маджиоре. Одно только окно в соседнем доме было освещено желтым светом.

Он забыл о своей недавней ране. Красота ночи внушала ему только одну мысль: «Вот потерянная для счастья ночь!»

Он стал прислушиваться. В соседней конюшне слышался топот лошадей и слабый звон колокольчиков. На фоне освещенного окна мелькали какие-то тени, должно быть, ходивших по комнате людей. В дверь легонько постучались. Он пошел открыть.

Это была тетя Джиоконда.

– Ты забыл меня? – сказала она, входя и обнимая его.

Не видя ее по приезде в дом, Джиорджио действительно забыл про нее и извинился теперь, взяв ее за руку и усадив на стул, ласковым голосом стал разговаривать с ней.

Это была старшая сестра его отца. Ей было шестьдесят лет; она хромала из-за ушиба ноги и была немного полна, но полнота ее была болезненная, дряблая и бескровная. Она жила, углубившись в религию, в отдаленной комнате верхнего этажа, почти отдельно от остальной семьи, которая не любила ее и, считая ее не в своем уме, относилась к ней пренебрежительно. Ее мир состоял из священных соображений, эмблем, образов, и все ее время уходило на исполнение религиозных обрядов и на чтение однообразных, усыпляющих молитв.

Единственное, что заставляло ее сильно страдать, это чрезмерное пристрастие к лакомствам. Она чувствовала отвращение ко всякой другой пище, а в сластях у нее часто бывал недостаток. Она любила Джиорджио больше всех остальных родственников за то, что он каждый раз привозил ей конфеты и ликер.

– Итак, ты вернулся, – говорила она, шевеля своими беззубыми челюстями, – ты вернулся…

Она глядела на него немного стыдливо, не зная, что сказать, но в глазах ее ясно выражалось ожидание. И, несмотря на отвращение, которое ее дыхание вызывало в Джиорджио, его сердце болезненно сжималось от сострадания.

«Это несчастное создание, дошедшее до низшей ступени унижения, – думал он. – Эта жадная заика связана со мной узами крови. Она принадлежит к моей расе!»

– Итак, – повторяла она, видимо волнуясь, и выражение ее глаз делалось почти нахальным.

– О тетя Джиоконда, прости меня, – сказал наконец Джиорджио с некоторым усилием. – Я забыл на этот раз привезти тебе сластей.

Старуха изменилась в лице, точно ей сделалось дурно; ее взор потух, и она прошептала:

– Это ничего…

– Но я завтра куплю тебе конфет, – добавил Джиорджио с тяжелым сердцем, желая утешить ее. – Завтра же непременно, а потом я напишу…

Старуха оживилась и сказала с большой заботливостью:

– Знаешь, в монастыре… ты найдешь сласти.

Несколько минут она молчала, очевидно, предвкушая удовольствие завтрашнего дня; ее беззубый рот шевелился, точно она глотала накоплявшуюся слюну. Затем она продолжала:

– Бедный Джиорджио! Что бы я делала, если бы у меня не было Джиорджио. Посмотри, что творится в этом доме. Это божеское наказание. Поди-ка, погляди на цветы на балконе. Я сама всегда поливала их. Я всегда думаю о тебе, Джиорджио. Прежде у меня был Димитрий, а теперь остался только ты один.

Она встала, взяла племянника за руку и, проведя его на балкон, показала ему цветущие горшки; затем она сорвала ветку с бергамотового дерева, подала ее Джиорджио и, нагнувшись посмотреть, не высохла ли земля, сказала:

– Подожди.

– Куда ты идешь, тетя Джиоконда?

– Подожди.

Она, хромая, вышла из комнаты и вскоре вернулась, неся с трудом полное ведро.

– Зачем ты делаешь это, тетя? Зачем ты утруждаешь себя?

– Земля высохла. Если я не подумаю об этом, то кто же другой подумает?

Она полила цветы, сильно пыхтя, и хриплое дыхание ее старческой груди резало душу молодого человека.

– Довольно, – сказал он, беря у нее из рук ведро.

Они продолжали стоять на балконе; вода из цветочных горшков с легким шумом капала на улицу.

– Чье это освещенное окно? – спросил Джиорджио, чтобы нарушить молчание.

– О, это дон Дефенденте Шиоли умирает, – ответила старуха.

Они поглядели на тени, скользившие по освещенному желтым светом прямоугольнику. Свежий ночной воздух подействовал на старуху, и она задрожала от холода.

– Ступай, ступай спать, тетя Джиоконда.

Он пошел провожать ее наверх в ее комнату. В коридоре им встретилось что-то, с трудом тащившееся по каменному полу. Это была черепаха.

– Она сверстница тебе, – сказала старуха, останавливаясь. – Ей двадцать пять лет. Она хромает, как я. Твой отец ударил ее раз как-то ногой…

Он вспомнил о голубе с выщипанными перьями, о тете Джиованне и о нескольких моментах жизни в Альбано.

Они дошли до порога двери. В комнате стоял отвратительный запах лекарств и жилья. При свете лампы Джиорджио увидел стены, покрытые священными изображениями и распятиями, сломанную ширму и кресло с вылезавшими из материи железными прутьями и волосом.

– Хочешь войти?

– Нет, благодарю, тетя Джиоконда, ступай спать.

Она торопливо вошла в комнату и сейчас же вернулась с бумажной коробкой, которую открыла перед Джиорджио, высыпая остатки сахара на ладонь руки.