Торжество смерти

– Об одной только.

– Но разве мы не совершаем смертного греха?

– Это правда.

– Ну, так как же?

– Я все-таки буду просить о милости.

Они взяли с собой старого Кола, потому что он знал местность и обычай и мог служить им проводником. Когда проход стал свободным, они вышли и сели в коляску; лошади, разукрашенные перьями, точно берберийские, помчались галопом, громко звеня колокольчиками. К шляпам кучеров были приколоты павлиньи перья; воздух оглашался громким щелканьем кнутов и хриплыми криками возниц.

– Сколько нам езды до церкви? – спросила старика Ипполита, которую мучили нетерпение и непонятное беспокойство, точно она ожидала в этот день какого-то события.

– Меньше получаса, – ответил старик.

– А что, церковь старая?

– Нет, синьора, она выстроена на моей памяти. Пятьдесят лет тому назад здесь была только часовенка.

Он вытащил из кармана сложенный лист бумаги, развернул его и подал Джиорджио.

– Прочти. Здесь написана история.

На листе было написано священное изображение Божьей Матери, окруженной сонмом ангелов, над оливковым деревом, а у подножия ствола стоял на коленях старик. Этого старика звали Александр Муцио. Под изображением была написана легенда. Под вечер дня 10-го июня, в год Господа Бога нашего 1527, в день Святой Троицы ураган налетел на землю в Казальбордино и разрушил виноградники, хлебные поля и оливковые рощи. На следующее утро семидесятилетний старик из Поллутри Александр Муцио, у которого было хлебное поле в Пиано-дель-Лаго, отправился поглядеть на него. Сердце его сжималось при виде опустошенной земли, но тем не менее он с глубокой покорностью восхвалял справедливость Божью. Он шел, перебирая четки и, дойдя до границы долины, услышал звон колокола, призывающий к обедне. Он сейчас же встал на колени и стал горячо молиться; и вот во время молитвы он увидел, что вокруг него засиял свет, ярче солнечного, и в этом свете ему явилась Сострадательная Божья Матерь в голубом одеянии и сказала нежным голосом: – Ступай и скажи всем; раскаяние будет вознаграждено. Пусть здесь воздвигнут храм, и я распространю на него свою благодать. Ступай на свое поле и увидишь хлеб нетронутым. – И она исчезла с сонмом ангелов. Старик встал, отправился на свое поле и нашел хлеб нетронутым. Оттуда он побежал в Поллутри, явился к священнику Мариано д'Иддоне и рассказал ему чудо. Эта весть мигом распространилась по всей земле в Казальбордино. Весь народ сбежался к святому месту, увидел сухую почву вокруг дерева и цветущее колыхающееся хлебное поле, убедился в том, что совершилось чудо, и стал проливать слезы раскаяния и умиления.

Вскоре после этого викарий из Аробоны положил первый камень часовни. Ее строили Джеронимо да Джернимо и Джиованни Фаталоне из Казале. На алтаре был поставлен образ Божьей Матери с поклоняющимся ей Александром.

Это была самая простая и обыкновенная легенда, похожая на другие и основанная на чуде. После этой первой благодати именем Пресвятой Девы Марии суда спасались на море от бури, поля – от града, прохожие – от грабителей, больные – от смерти. Среди измученного народа образ Божьей Матери был источником вечной благодати.

– Эта Божья Матерь творит чудеса больше всех на свете, – сказал Кола ди Шампанья, целуя священный листик бумаги, прежде чем спрятать его. – Говорят, что теперь в нашем королевстве появилась новая Божья Матерь, но будь уверен, что наша превзойдет ее! Наша всегда идет впереди всех…

В его голосе и во всех его движениях ясно проглядывал партийный фанатизм, зажигающий кровь всех идолопоклонников и толкающий иногда народ в стране Абруццких гор на жестокие войны за первенство того или другого идола. Старик, подобно всем своим товарищам по вере, не понимал верховного существа без кумира, но видел в кумире и поклонялся в нем живому небесному существу. Образ на алтаре жил, как создание из плоти и крови: он дышал, улыбался, опускал и поднимал веки, кивал головой, делал движения рукой. Повсюду священные статуи, деревянные, восковые, бронзовые, серебряные жили полной жизнью. Когда они старились, ломались или разрушались от ветхости, то не уступали места новым статуям без резких проявлений гнева. Однажды обломок статуи, ставший неузнаваемым и попавший в дрова, обрызгал живой кровью рубивший его топор и произнес слова угрозы. Другой обломок, попавший в кадку с помоями, проявлял свой божественный дух, воспроизведя в воде призрак цельной фигуры в первоначальном виде, к которой он принадлежал…

– Эй, Алиджи! – окликнул старик одного пешехода, который двигался с трудом на краю дороги в удушливой пыли. – Эй, ты!

И, обращаясь к своим гостям, он сказал заискивающим тоном:

– Это добрый христианин из наших краев. Он идет дать обет Богородице. Он только что перенес тяжелую болезнь. Погляди, как ему трудно двигаться. Синьора, позволь ему сесть к нам на козлы.

– Да, да, конечно. Остановитесь, остановитесь, – воскликнула Ипполита растроганным тоном.

Коляска остановилась.

– Алиджи, беги скорее сюда! Господа сжалились над тобой и позволяют тебе сесть к ним на козлы.

Добрый христианин подошел к ним. Он тяжело дышал, опираясь на свою крестообразную палку, весь в пыли и в поту и отупев от жары. Рыжая борода в виде ожерелья обрамляла до самых ушей его лицо, покрытое веснушками; прядки рыжих волос, слипшихся от пота, выбивались из-под его шляпы на лбу и на висках; впавшие, выцветшие глаза, расположенные очень близко один от другого, напоминали глаза человека, страдающего частыми судорогами.

– Благодарю вас, – сказал он хриплым голосом, с трудом переводя дыхание. – Да наградит вас за это Господь! Да благословит вас Божья Матерь! Но я не могу сесть к вам.

Он держал в левой руке что-то завернутое в белый носовой платок.

– Что ты несешь? – спросил его старик. – Покажи-ка. Тот развернул платок и показал восковую ногу, бледную, как мертвое тело; на ней была нарисована фиолетовая рана. От жары она размякла и стала блестящей, точно от испарины.

– Разве ты не видишь, что она тает?

И старый Кола протянул руку, чтобы пощупать ее.

– Она совсем мягкая. Если ты пойдешь завтра пешком, то она растает у тебя по дороге.

Но Алиджи повторил:

– Я не могу сесть к вам. Я дал обет идти пешком.

И он стал с беспокойством разглядывать ногу, подняв ее на высоту своих косивших глаз.

На этой огненной дороге, среди всей этой пыли, под палящими лучами яркого солнца ничего не могло быть печальнее изможденного человека с бледным предметом, отвратительным, как ампутированная нога, который должен был запечатлеть воспоминание об ужасной ране на стенах церкви, увешанных безмолвными и неподвижными изображениями стольких страданий, рассеянных в течение долгих веков в бедной человеческой плоти.

– Вперед!

Лошади тронулись.

Оставив за собой низенькие холмы, дорога шла теперь по богатой равнине, покрытой полями с почти зрелым хлебом. Кола рассказывал со своей обычной старческой болтливостью некоторые эпизоды из болезни Алиджи; он рассказывал об ужасной роковой язве, исцеленной прикосновением Божьей Матери. С обеих сторон дороги чудные колосья переросли в живые изгороди, напоминая красивую, слишком полную чашу.

– А вот и церковь! – воскликнула Ипполита, указывая на здание из красного кирпича, возвышавшееся посреди запруженного народом луга.

Через несколько минут коляска подъехала к толпе.

6

Это было поразительное и ужасное зрелище, неслыханное и невиданное скопление вещей и народа, состоящее из таких странных, кричащих и разнообразных элементов, что оно превосходило самые невероятные картины, рисуемые кошмаром. Все унижения и страдания вечного раба, все гадкие пороки, все ужасы; все страдания и уродства крещеной плоти, все слезы раскаяния и смех обжор; безумие, жадность, хитрость, распутство, обман, идиотизм, страх, смертельная усталость, окаменевшее равнодушие, безмолвное отчаяние; священные песни, завыванье бесноватых, крики акробатов, звон колоколов, звуки труб, стоны, мычанье коров, ржанье лошадей; треск огня под котелками, кучи фруктов и сластей, ларьки с домашней утварью, материями, оружием, украшениями, четками; грязные пляски уличных танцовщиц, конвульсии эпилептиков, свалки дерущихся, бегство воров, преследуемых в толпе; весь цвет разврата, вынесенный из грязнейших закоулков отдаленных городов и вылитый на невежественную и растерянную толпу; целые облака безжалостных паразитов, напоминающих рой слепней, кружащихся над стадом, густая толпа народа, неспособная защищаться от них; всевозможные низменные искушения для грубых аппетитов, все виды обмана, простоты и глупости, все гадости и безобразия, проявляемые совершенно скрыто; одним словом – всевозможные элементы были собраны тут и кипели, и кишели вокруг дома Божьей Матери.

Этот дом был массивным зданием грубой архитектуры из красного кирпича без штукатурки и без всяких украшений. У внешних стен, около колонн портиков, торговцы священными предметами воздвигли свои навесы и прилавки и торговали. Вблизи высились конические бараки акробатов, украшенные огромными картинами с изображением кровавых битв и трапез людоедов. Мужчины с косыми взглядами и неопрятной подозрительной внешностью трубили и кричали у входов. Нахальные женщины с огромными ногами, вспухшим животом и отвисшей грудью, плохо прикрытые грязными трико и блестящими тряпками, расписывали на грубом языке чудеса, скрытые за красной занавеской позади них. Одна из этих растрепанных продажных баб, казавшаяся дочерью карлика и свиньи, кормила из своего слюнявого рта гадкую обезьяну, а рядом с нею клоун, намазанный мукой и кармином, с остервенением тряс оглушающий колокольчик.

Богомольцы являлись длинными вереницами, неся распятие и распевая гимны. Женщины держали друг друга за край платья и шли в полном экстазе и отупении, с расширенными и устремленными вперед глазами. Женщины из Труньо были одеты в ярко-красные с мелкими складками суконные платья, застегнутые на спине и подпоясанные пестрыми кушаками, образовавшими сзади настоящие горбы. Они шли согнувшись, усталой походкой, с трудом передвигая растопыренные ноги в тяжелых, как свинец, туфлях и напоминая каких-то странных горбатых животных. У некоторых женщин были зобы, и золотые ожерелья блестели на их шее под этими красными сухими опухолями.

Да здравствует Мария!

Над толпой возвышались ясновидящие, сидевшие в узких высоких ложах, одна против другой. Лица их были завязаны, оставляя открытым только неутомимый рот, из которого постоянно текла слюна. Они говорили нараспев, возвышая и понижая голос, отбивая такт движениями головы. Время от времени они с легким свистом втягивали внутрь накоплявшуюся слюну. Одна из них кричала, поднимая руку с засаленной игральной картой:

– Вот якорь доброй надежды!

Другая, с огромным ртом, в котором мелькал изредка покрытый какой-то желтой массой язык между испорченными зубами, сидела, нагнувшись к слушателям, и держала на коленях огромные руки с вспухшими венами; в подоле ее лежала куча медных монет. Окружающая публика внимательно слушала ее, стараясь не пропустить ни одного слова, не шевелясь и только изредка смачивая языком сухие губы.

Да здравствует Мария!

Новые толпы богомольцев являлись, проходили и исчезали. Там и сям, в тени бараков, под огромными голубыми зонтиками или прямо под палящими лучами солнца старухи спали от усталости, сидя с опущенной на руки головой на высушенной солнцем траве. Другие молча сидели в кругу, вытянув ноги на земле, и с трудом жевали хлеб и овощи, не оглядываясь по сторонам и относясь вполне безучастно к окружавшей их жизни; по их желтоватой, морщинистой, как панцирь черепахи, шее видно было, с каким усилием они глотали слишком крупные куски.

Некоторые женщины были покрыты ранами, корками, шрамами; некоторые были без зубов, без ресниц, без волос; они не спали и не ели, а сидели неподвижно и с покорным видом, точно ожидали смерти, а над ними кружились, как над падалью, густым роем назойливые насекомые.