И в сотый раз я поднимусь

И в сотый раз я поднимусь
Галина Марковна Артемьева

Лабиринты души #7
У судьбы две руки – дающая и отнимающая. Саша с детства знала, что за все хорошее приходится платить, но иногда цена оказывалась так высока, что едва хватало сил, чтобы сжать зубы и идти дальше. Разочарование в любви, предательство – все то, что казалось ей некогда концом жизни, стало лишь проверкой на прочность, закалившей девушку. И теперь, когда на горизонте маячит счастье, Саша уже ищет в себе силы для новых испытаний. Она готова подниматься вновь и вновь – и в первый раз, и в десятый, и в сотый…

Галина Артемьева

И в сотый раз я поднимусь

Роман

Ольге, Захару, Павлу Артемьевым.

С неизбывной любовью и уважением

И червь шипел в могильной яме,
И птицы пели мне с ветвей:
– Не шутит небо с сыновьями,
Оберегайте сыновей!

И даже через хлопья пены
Неутихающих морей
О том же пели мне сирены:
– Оберегайте дочерей!

    Леонид Мартынов, Дедал

На тот большак, на перекресток…

Прилетаешь в родной дом, жизнь сразу смыслом наполняется. Самоощущение сильно меняется в Москве. Ускоряются мысли и реакции. Вот в Берлине, например, идет Саша в магазин. Просто – встала и пошла. Ну – туфли, пальто, сумка, дверь. И по ступенькам мраморным вниз. Иди – думай думу свою. В Москве все не так просто. Тут надо действовать пошагово. Надо все время делать мгновенный выбор, принимать быстрые, порой неординарные решения. Из двух зол причем. Говорят, надо меньшее выбрать. А ты попробуй за доли секунды взвесь, какое меньшее. Сейчас надо совершить простое действие: выйти на улицу, чтобы оплатить Интернет. На родине это не входит в телефонную плату, как на чужбине. Тут надо быть начеку и вовремя спохватиться. И найти номер и пароль, потому что без них плату не примут. Ничего, пункт оплаты зато в соседнем доме, можно по-быстрому: туда и обратно. Жаль – зима и мороз. А то бы выбежала в чем есть. На пару минут всего!

«Выбежала!» Саша улыбается самой себе в зеркало, обматывая шею шарфом. «Выбежала! Забудь!»

Она открывает одну железную дверь, смотрит в глазок на лестницу. Вроде – никого. Вроде-то вроде, но вот только что по телевизору в новостях… Ворвались, когда хозяйка дверь открывала, чтоб на работу уходить. Поджидали, видно. И не важно, что Сашин дом в самом центре, в посольском районе, не важно, что домофон. Кому надо – войдут.

Саша открывает дверь, громко и очень, по ее мнению, естественно крича в сторону пустого пространства квартиры: «Мужчины! Ау! Я пошла! Рекса выгуливать не надо! Только покормите! Я там сырую говядину для него оставила! Два кило на подоконнике! Скоро вернусь! За супом на плите следите! Не скучайте!» Текст этот наработан годами, только имя собаки выкрикивается, какое в голову придет, главное, чтоб внушительное имя было. Куся, Муся, Мася – не годятся никоим образом. Надо, чтоб размер чувствовался. И грозная мощь. Настолько грозная, что не лает за дверью, а, затаившись, ждет. Хорошее имя Байкал, Амур, Крас. Рекс вот сейчас подвернулся – ничего, сгодится.

Обошлось!

Теперь надо по-быстрому принять решение, как спуститься вниз с четвертого этажа. На лифте или пешком. Наступает это самое «из двух зол». С одной стороны, пешком даже скорее и проще, лифта не ждешь, сбегаешь себе бодренько, хоть через три ступеньки прыгай, как в школьные годы: «Ля-ля! Ля-ля!» Правда, тут существуют свои «но». Каждый раз разные, наверное, чтоб мозг тренировался на мгновенность реакций. Если исходить из абсолютно истинного и веками подтвержденного утверждения насчет того, что все к лучшему, что бы ни делал Бог.

Сегодня, например, включаются звуковые предупреждения, а бывает, обоняние кое-что подсказывает. Снизу раздается целая гамма звуков, чем-то отдаленно напоминающих грузинское полифоническое пение горцев. Только чувствуется, что певцы пели долго, возможно, не одну неделю пели и пили. И немножко выдохлись. Охрипли немножко. И теперь один пищит тонко, а другой взрывается мощным храпом, чтоб поддержать первого. И значит это, что в подъезд пробрался бомж. И спит у батареи. Хорошо, если один. У них поодиночке энергетика не такая, как у нескольких. А если два или три! Могут, лежа, схватить за ногу, например. Или, опять же, ограбить. Но даже если он один и просто спит-греется… Ее долг, как живущей в доме, его немедленно прогнать. В этом есть свой резон. После ночлега бездомного человека в любом подъезде остается лужа и кучка. Размякнув во время сна в тепле, человек не хочет справлять нужду на морозе. И вот результат. Значит – надо гнать. И он, если один, уйдет. Встанет и пойдет, даже в глаза не заглянет укоризненно. Просто побредет себе на мороз, как не имеющий прав на тепло этого дома. А вот этого себе простить не получится. Значит, надо не видеть, не слышать, не нюхать. Значит, лифт. К тому же этажом ниже слышится голос неугомонной и вездесущей Элизабет. Опять, что ли, деньги собирает? Вот на кого бы глаза не глядели!

Год назад объявилась.

– Ми сапираем теньги на хемонт подъесда. Мое имя Элисбес. Ви будете платить?

Грамотно так сказала. С небольшим британским акцентом. Интонация надменная. Имидж соответствует выговору. Кожаные мокасинки, юбочка суконная просторная, свитерок кашемировый, все натуральное, неброское. Вересковые поля. Характер в стиле гимна «Правь, Британия, морями». Настойчивая, убежденная. Принципы сформированы раз и навсегда девять столетий назад.

– Мы каждый год собирали деньги на ремонт подъезда. А не должны. ЖЭК должен. Мы – нет, – пыталась втолковать Саша свою гражданскую позицию. Говорила она, как ей казалось, очень внятно и лаконично. Но Элизабет все равно не поняла и переспросила, слегка приподняв по-птичьи голову:

– Джек? Почему Джек должен?

– Ладно, пусть не ЖЭК – РЭУ, ДЭЗ, как там теперь называется. – Саша спешила, гостей ждала, и разговор какой-то абсурдный… Почему-то это воплощение миссис Марпл в молодости должно лезть в их дела с домоуправлением, откуда она взялась вообще?

– Ми хотим делать хемонт. Ви будете платить? – не сдавалась Элизабет.

– Вы сколько в этом доме живете? И вообще – в Москве? – задала Саша резонный вопрос. Английское упрямство обязательно раскрошится твердыней загадочной русской воли. Это лишь вопрос времени.

– Ми хотим делать хемонт, – повторила Элизабет.

Все-таки не очень большой у нее словарный запас, поняла Саша. Твердит одно и то же. Было неприятно, что в их дела, можно сказать, в их изнурительную борьбу с домоуправленческими гадами лезет иностранка. Не понимает, а лезет. И уверена так в себе. Вот, мол, русские дикари, учитесь жить, я наведу у вас порядок. Сделаю вам «хемонт». Увидите, как подобает жить в цивилизованном обществе. Саша тут же устыдилась своей досады, поэтому сказала, что заплатит. Но только тогда, когда заплатят все остальные. Только после всех. Она-то знала, что этого не будет никогда. Она это сказала так, как если бы своему соплеменнику пообещала бы деньги «когда рак свистнет».

Элизабет достала аккуратную тетрадочку с маленькой ручкой и записала напротив номера Сашиной квартиры: «She will pay».

От этих английских слов Саша внутри прямо зашлась. Обступили! Повсюду – или эта англо-американская гнусавость, или тындыр-мындыр братьев наших молочных, вскормленных советской властью и брошенных на произвол судьбы во время гонок на выживание. Обложили со всех сторон и учат, учат, недовольны всегда нами. А мы терпим. Все сносим. И с востока и с запада.

– Вы не так написали, как я сказала. Вы написали «она будет платить». И все. А я поставила условие, – очень жестко отчеканила Саша.

Элизабет чуть-чуть, едва заметно дрогнула. Не ожидала от дикой русской, что та поймет.

– Я буду помнить, – пообещала она, закрыла свою книжечку и быстро-быстро пошла по ступенькам наверх.

Не бежать же за ней!

А надо было бежать. И заставлять писать так, как сказала она, Саша. И не было бы теперь этой гнуснятины, этих новых выяснений отношений.

В итоге Элизабет со своим русским мужем-режиссером, ненавидящим все русское так, как способны ненавидеть только эмигранты-семидесятники, то есть мелочно и (по большому счету) беспричинно, сделали по-быстрому ремонт на первом этаже за свой счет. Стены выкрасили в розовый цвет (в сталинском доме эпохи «дворцового социализма»!), повесили новые почтовые ящики и зеркало. Цвет был неприличным, как старушечье исподнее. И Саше он бил в глаза немым укором, что, мол, с ее безмолвного попустительства еще и это унижение со стороны чужаков. Платить, конечно, отказались почти все. Так и сказали: «Нет». Без рассуждений про ЖЭК и РЭУ. И честная Элизабет в своей книжечке напротив таких квартир поставила минус. Сумму же, затраченную на ремонт, она безмятежно разделила поровну на тех, кто сказал, что заплатит. В том числе и на Сашу. И доля оказалась возмутительной. К тому же Саша заявляла совсем обратное! Разговор был. И Элизабет сказала, что будет помнить. А теперь требовала деньги. Показывала запись в книжечке. И отмечала, что все, у кого такая запись, как у Саши, свою долю внесли. Проверить это было невозможно. Саше делалось стыдно и противно. Она говорила тогда о розовом цвете, что подъезд испохабили, сделали из приличного подъезда вход в бордель, что надо чувствовать эпоху, дух дома, а не распоряжаться по-своему в дорогом для других месте. Элизабет спокойно слушала и просила отдать деньги. Хорошо еще, что Саша бывала в Москве наездами, иначе вообще с ума можно было бы сойти и от обилия розового, и от несправедливости, и от акцента Элизабет, становящегося, впрочем, раз от разу все менее заметным. Или уже ухо приспособилось?

Элизабет уже закончила что-то выяснять на нижнем этаже. Сейчас пойдет наверх легкой своей девичьей походкой. Ричмонд-парк нашла себе здесь! Саша быстренько вызвала лифт и глянула в лестничный пролет: так и есть – близится. Запустить бы в нее голубем бумажным с надписью многозначительной. Типа – янки, гоу хоум! Она не янки, но ведь прародительница их!

Тут за металлической лифтовой дверью раздались характерные звуки, что-то будто раскачивалось, решалось на дальнейшие действия, определялось в выборе. Тоже – немецкий хваленый лифт! Престижной марки. Два года как заменили родные старые, с сетками, решетками, застекленными деревянными дверями и зыбкими полами. В этот входишь, как в газовую камеру. «Херцлих вилькоммен! Добро пожаловать!» Надежно, как в сейфе. Немецкий лифт в неродной обстановке быстро опустился, обрусел. Стал задумываться перед тем, как открыть двери. Конечно, кому охота быть сортиром на стальных тросах! Или чтоб в тебя пинали ногами забавы ради, или поджигали что-то быстровоспламеняющееся и вонючее! Словом, проблемы возникли. У неодушевленных предметов, состоящих в контакте с одушевленными, тоже появляется некое подобие души и нервной системы. А душам положено болеть и временами пребывать в смятении. Не далее как прошлым знойным летом Саша оказалась наглухо закрытой в лифте на первом этаже. Вошла в подъезд, удушенная выхлопными газами Садового кольца, и хотела поскорее домой, под кондиционеры. Несчастный немец долго не закрывался и покряхтывал. Намекал, видно, как потом догадалась Саша. Но где ей было понять, когда все мысли о себе и своем комфорте! Стальные двери дрогнули, дернулись и медленно, медленно, оставляя пассажирке право выбора до последней секунды, стали задвигаться. И – ни туда, ни сюда. Хорошо, свет не погас, иначе вообще – как пережить… Сначала даже было забавно. Пришлось опять же варианты прокручивать, что предпринять в первую очередь. Закричать «Помогите!»? Застучать по двери ногами? Или диспетчера попробовать вызвать? К лифту снаружи как раз подошли. Повозились у двери. «Вызывают, видно», – догадалась Саша. «Помогите, пожалуйста! Я в лифте застряла!» – бодро позвала она соседей на выручку. Снаружи помолчали. Потом донеслось: «Опять лифт не работает! Ладно, пошли пешком!» И все! И все, представляете? Людей, что ли, тут у нас не осталось? Кого это она сейчас просила помочь? Они ее не слышали! Она их – да, они ее – нет! Новые жильцы престижного дома. За невероятные деньги квартиры приобрели. Где же раньше-то жили, что не умеют ни поздороваться, ни дверь придержать, ни улыбнуться соседу? Или вот – как сейчас… Или мусорное ведро просто выкинуть в лифт… А самим гордо сесть в «Лендровер» и стартануть, возвышаясь над всеми!

Нельзя удивляться! Нельзя удивляться! Жизнь – лес. Что-то нравится – восхищайся. Что-то пугает? Проходи мимо. Или прислушайся, соблюдая осторожность. Но «караул!» не кричи – некому отозваться, даже эхо в лесу не живет.

Саша нажала на кнопку вызова диспетчера. Пошел звуковой фон, потрескивание. «Вы меня слышите?» – принялась взывать Саша. Никто не отзывался, но вольный дух эфира обозначал свое присутствие хрипловатым дыханием. Пока еще было смешно. Саша принялась петь: «Поможитя, люди добрыя! Сами мы-ы не-е местны-е! В лифте за-мурова-ны! Он стоит, не движет-ся!»

«Че дурью маесся? – ожил вдруг эфирный дух. – Выдь с лифта, эт те не игрушка, кнопки жать!»

«Я застряла в лифте! – объявила Саша тоном профессора риторики. – Я не могу выйти».

«А че тада орешь?» – не поверила ожившая кнопка «Диспетчер».

«А мне че – молча помирать? Такая теперь поправка к конституции – помирать молча в лифтах, если застрянешь?» – озлобилась Саша, переходя на доступные для собеседницы интонации – склочно-скандальные.

Та поняла и отреагировала уже по-деловому: «Адрес называйте! Членораздельно только!»

Саша старалась как можно членораздельнее произнести адрес, чувствуя, что начинает задыхаться – засиделась в камере-то своей.