Прикосновение

Бочкина охватило сильное негодование. Как он умудрился прохлопать эту тетку. Втерлась в доверие. Еще и дитя втянула в воровство. Теперь надо будет докладывать об убытках, то есть краже. И будет разнос от хозяина и вычеты из зарплаты.

Душа приказчика Бочкина негодовала. Он бросил на пол детские кроссовки с наи?денными им раньше башмаками.

Они лежали на полу во всеи? красе своеи? стоптанности и бедности. Как чьи-то потеряшки.

Бочкин вдруг вздохнул. В этои? ненужности старои? обуви было какое-то родство с ним. Бочкин даже не понял еще от чего, но тихая жалость к этим двум умело своровавшим в магазине и им, его охранявшим, стремительно прорастала в нем. У них был один корень одна основа – Потеряшки. Не сумели ничего приобрести, только потеряли. Когда крадешь – тоже ведь теряешь.

Бочкин поднял обувку с пола и сунул в большои? фирменныи? пакет.

– Ничего я не стану говорить хозяину, – решил он. Повеселел вдруг и порадовался за этих женщин.

– С Рождеством вас, милые Барышни, – поклонился он, бросая пакет в урну, подальше от магазина.

Пусть вас кто-нибудь наи?дет.

Он шел домои? и представлял, и думал о том, как эти двое радуются, и может быть на сэкономленные на обувке деньги, мать купит елку и всякие сладости. И они будут веселиться и вспоминать, как они ловко провели продавца.

И Бочкин утвердился, что именно так и будет, и порадовался за них и за себя. Что его почти не огорчила это мелкое воровство.

И еще он почти с нежностью подумал: «… Это ж надо… Золушки».

26 ноября 2012, бестетрадные.

Порода

На интервью с неи?, уже очень и давно популярнеи?шеи? писательницеи?, пришло много журналистов. Что и говорить, она сидела перед ними, не без гордости бликовала бриллиантами в кольцах, на своих пухлых пальцах и ждала своеи? тишины. Тои? тишины, при которои? она могла говорить тихо и не спеша, о своих успехах, своеи? давнеи? популярности, и любви народа к ее? книгам. Таких интервью в жизни ее? было немало. Но это отличалось только тем, что она неосторожно пообещала раскрыть таи?ну ее? давнишних отношении?, с человеком которыи? недавно почил не только на лаврах, а в буквальном смысле – почил, то есть умер. Об их отношениях ходило много слухов и много правды было в тех слухах. Но теперь, журналисты бросились на свою охоту за свежачком и заполонили все пространство ее? дачи. Сама она восседала в огромном деревянном кресле, сделанном из пня дуба. Оно было оригинальным, и она хорошо в нем смотрелась. Как будто была при дубовых могучих корнях.

– Вы обещали рассказать… Что повлияло на вас в жизни. Что заставило вас стать прозаиком. Что двигало вами.

– Только правду, – крикнули с другого места.

Она вдруг замерла от этого простого вопроса.

«Что двигало, сподвигнуло?» Она честно задумалась. И тут голова подбросила угодливо и быстро одно воспоминание. От которого еи? сразу же пришел ясныи? ответ на этот вопрос.

– Зависть. Меня двигала зависть, – неосторожно вслух произнесла она.

Журналисты насторожились. Камеры отразили ее? одутловатое лицо, жесткое, без улыбки.

– Сеи?час расскажу.

– Я из простои? семьи. Мама моя малообразованная женщина, родом из деревни, – тихо начала она банальнои? фразои?.

Да, она хорошо знала всегда, что не дворянка. Крупная кость, грубыи? голос, резкие манеры. У себя во дворе она общалась с такими же детьми, детьми дворников и всякои? малолетнеи? лимитои?. Она с детства слышала грубые разговоры, нецензурную речь, видела затрещины, которые щедро раздавались детям, женам, мужьям. На кого Бог пошлет. Нередко получала их и сама.

Но однажды пришла мать и неуверенно сообщила еи?, что хотела отдать ее? в спортивную школу, но там мест не оказалось, и она записала ее? в музыкальную. На класс какои?-то домры.

– А что такое домра? – спросила она у матери.

– А хрен ее? знает, казахское что-то… Иди, лучше бы в спортивную… ты вон у меня какая здоровая. Но мест нет.

Так она оказалась в филиале музыкальнои? школы по классу домры. Она стала ходить по своеи? улочке, с синеи? папкои? на шнурках – в которои? лежали ноты. Эта папка вызвала уважение к неи? даже у отпетых местных задир. Шел ее? тогда одиннадцатыи? год, и в школе еи? понравилось. И играть она научилась не только на домре, но и на фортепиано. Научилась слушать классическую музыку, петь в хоре и играть в оркестре. И это еи? очень даже пригодилось, образовало ее? и дало мировоззрение.

Но не это оказалось главным в то время для нее?.

Тогда, на уроках игры на домре, она впервые увидела девочку Люсю Эи?т. Она училась у того же педагога, только годом старше.

Прошло столько лет, но она и сеи?час не может сформулировать что так поразило ее? тогда в этои? сверстнице. Ведь они ходили в однои? школьнои? форме, к одному педагогу, учились играть на одном и том же инструменте.

Но в этои? Люсе Эи?т… именно так, с фамилиеи?. Она не была просто Люсеи?. И не могла быть. Только Люсеи? Эи?т. фамилия была загадочнои? и страннои?. Для нее звучала как титул.

В Люсе Эи?т было что-то такое, что разделяло их пропастью. И коса заплетена была также, и платьице с передником. Ан нет. Коса украшала ее? бледное лицо, как корона. Светлые волосы очень сочетались с темными огромными глазами. И щеки были чуть впалыми и придавали лицу незнакомыи? нам, дворнягам, аристократизм. Все в неи? было утонченным. Даже медиатр, которым она играла, казался драгоценностью в ее? тонких, необычаи?но чистых для этого возраста, пальцах. Вся она была в каких-то незнакомых моему детству, подробностях. Не было в ее? движении резкости, быстроты. Не было форте в ее? интонации голоса, никогда. Чулки, хоть и грубые, обтягивали ее? ноги очень ладно, а туфли были начищены. От нее? исходила незнакомое мне сияние чистоты и света. Женственности, которую я в своих кругах не встречала ни дома, ни в школе.

И представить себе, что какои?-нибудь мальчишка-одноклассник бье?т Люсю Эи?т учебником по голове – невозможно. Что ее? могли дразнить в школе из-за страннои? фамилии? Нет! Никогда. В неи? была какая-то незнакомая мне защита. И я уже тогда понимала, эту защиту она пронесет через всю жизнь. И тут я ясно поняла, что во мне ничего этого нет. И никогда не будет. Не ляжет так коса, не натянутся чулки, и говорить тихо я никогда не смогу. И таким изысканным жестом перелистывать ноты. И так изящно наклонять голову, когда читаешь их. Эи?т была девочкои? из другого мира. Другои? Природы. И мое сердце пронзила зависть. Впервые в жизни я завидовала, не предмету, а состоянию человека. Его несуетности, чувству собственного достоинства и непонятнои? свободе, и спокои?ствию.

И я тут же начала у нее? учиться. Начала ставить ноги носками чуть врозь. До этого ходила носками внутрь. Потом стала следить за ее? интонациями, набором слов в предложении, какои? воротничок в форме, и как он пришит. Попросила поиграть ее? медиатором. Она мне тут же подарила. Это были мои первые курсы благородных девиц. Люся Эи?т совсем не догадывалась о своем влиянии на мою жизнь. Она была вежлива, приветлива и все равно сидела на какои?-то вершине самои? высокои? горы. На которую мне так хотелось забраться.

Это детское сильное впечатление перевернула все. Я иначе стала относиться ко всему. И я очень старалась научиться этои? неизвестнои? мне породе. Это потом я поняла, что породе не научиться никогда. Люся Эи?т родилась с этим. А мне предстоял долгии? путь совершенствования. И я встала на этот путь и совершенствуюсь до сих пор. И вот, глядя на свои толстые пальцы и дряблые щеки, и читая отзывы своих читателеи?. Восторженные. Я четко понимаю и сегодня. Что я – далеко внизу. Я ширпотреб природы, и жизнь моя, и книжки – это все ширпотреб. Он нужен конечно. И принес пользу и мне, и моим читателям. Только я знаю одно. Люся Эи?т не стала читать мои книги. Не станет. Она вообще не помнит меня. Мало ли кто там с кем учился. А я вот помню. И завидую тому, чего никогда не достигну. Породы.

– Виктория Семеновна!!! Что же вы молчите? – услышала она волнение журналистов, наконец.

И тут только она поняла, что сидит молча на своем дубовом пне. Напряженная тишина повисла над братиеи? журналистов. И все по-прежнему ждут от нее? откровении?.

Еи? очень хотелось рассказать кому-нибудь о девочке Люсе Эи?т, которая так круто изменила ее? жизнь. И зависть к ее? недоступным человеческим достоинствам заставила писать о собственном несовершенстве.

Она глянула на дружную братию элитных журналистов.

И вдруг поняла, что девочка Люся Эи?т никогда бы не позволила себе восседать на этом дурацком пне, и рассказывать чужим людям хоть какую-то малость из своеи? жизни.

Она покраснела во все щеки от стыда за себя, свою примитивность, свою доступность в творчестве и жизни. Неожиданно расплакалась, встала резко и ушла.

– Переживает, – по своему поняли ее? репортеры. – Такого покровителя потеряла.

А она, запершись на веранде, тихо плакала. И сама не знала о чем. Хотя сеи?час можно было и не врать себе. Знала. Она плакала о Люсе Эи?т.

Эи?-Т! Звучало, как оклик.

18 января 2013, бестетрадные.

Его величество

Он был великолепен. Он вошел в ее? сердце сразу.

Величественныи?, мощныи?, редкии? в наше время по габаритам.

Хотя и выглядел он слегка, и даже можно сказать не слегка, обшарпанным, от контактов с жизнью. Но это придавало ему настоящего шарма. Вид у него был надежныи?, ладныи?, в высоту и ширину. Но тои? самои? виньеткои? совершенства был настоящии? тяжелыи? замок, которыи? накрепко соединял верх и низ, и выглядел очень строго. Это была любовь с первого взгляда. Она только сеи?час поняла, что встречи этои? ждала и знала, что она будет. Просто это желание никогда не формулировалось в неи?, а сеи?час просто бросила ее? к этому «первому встречному», и она обняла бы его, если бы хватило рук.

Она подбежала и, все еще не веря своим глазам, стала ощупывать это сокровище руками. Да, это был тот сундук из ее? детства, которыи? стоял в избе ее? бабушки и теток, которыи? вмещал в себя весь скарб тогдашнего ее? дома. Он вмещал в одном отделении скатерти, белье и рушники. В маленьких отделеньицах были нитки и другие предметы для рукоделия, а в самом центре всегда лежали, приложенные белым льняным рушником, хлеба, которые пекла бабушка, и поэтому когда она в очереднои? раз открывала крышку, по избе всегда распространялся запах хлеба. Будто он был только испечен.