В Перестройке. 1987—2000. Из дневниковых записок

В перестройке. 1987—2000
Галина Семеновна Сафонова-Пирус

«В перестройке. 1987—2000» – мои дневниковые записки, в которых – отношение нашей семьи к происходившему в те годы. Допускаю, что наблюдая всё слишком «близко», мы не всегда делали правильные выводы, но то было наше восприятие тех событий и, возможно, кому-то будет интересно об этом узнать.

В перестройке. 1987—2000

из дневниковых записок

Галина Семеновна Сафонова-Пирус

© Галина Семеновна Сафонова-Пирус, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1. Восемьдесят седьмой

В восемьдесят седьмом году шёл второй год, как генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Сергеевич Горбачев[1 - Генеральный секретарь ЦК КПСС в 1985—91, президент СССР в 1990—1991 годах.] ездил по России, в другие страны, и нам было интересно слышать его живую речь, видеть улыбчивое лицо, несравнимое с теми напряженными, изношенными масками, что виделись чуть раньше на экране телевизора.

Да, он был тогда для нас тем самым светом, что – «в конце тоннеля».

Летучка. У моего начальника Афронова лицо красное, напряжённое, – видать только что получил нагоняй из Обкома:

– Зачем надо было в эфире упоминать Качанову о загрязнении Десны и мусорных кучах города?

И зло смотрит на меня, режиссера, потому, что автора на летучке нет.

– Ну и что? – смотрю и я на него, – Горбачев призывает…

– Горбачев в Москве, – прерывает, – а мы – здесь.

И отмечает лучшей передачу недели, в которой поэтесса и редактор молодежных передач Ницкая спрашивает у пятилетней девочки:

– Ты рада, что твоя мама – делегат Областной партийной конференции?

О-о!..

Отмечают и очерк «Сто пятьдесят лет фабрике имени Коминтерна» за находку режиссера, – она вставила эпизод из фильма тридцатых годов: актриса идет по цеху и поет: «В буднях великих строек…»

– Хорошо-о! – хвалит начальник.

А я… а во мне опять: потерянные годы на этом телевидении. И слезы – вот-вот…

Закрытый показ фильма – только «для узкой общественности»! – Тенгиза Абуладзе «Покаяние», но вначале – лектор:

– Варлам – где-то Берия, где-то Сталин. Его усы…

Думал: не поймем?

Есть отличные эпизоды: очная ставка Сандро и Михаила; Немезида, которую гэбист тащит в кусты; обезумевший от пыток Михаил с его ответом следователю: да, он шпион и ему было дано задание прорыть тоннель от Бомбея до Лондона; сон Нины: они с Сандро бегут по улицам, по полю и всюду за ними на машине – хохочущий, наглый, побеждающий Варлам; и снова – они, но уже зарытые в землю… и только их еще живые головы – на вспаханной земле, и обреченные взгляды.

Я – на работе.

После пятичасовой записи спектакля вымоталась – до чертиков!

Стою на остановке, жую яблоко, – мой оператор Саша Федоров принес аж целый мешочек из своего сада, – а тут подходит мужичок лет тридцати пяти в курточке, в шляпе, в очках и словно заморенный, – мелкое, худое, напряженное личико.

– Дайте яблочка, – смотрит хмуро. – Ничего еще не ел сегодня.

Когда вошла в троллейбус, подумалось: «Хотя бы не подсел!», но как раз рядом и сел.

И сразу заговорил: он – экскаваторщик шестого разряда, проработал на Севере двенадцать лет, хорошо зарабатывал, но вот потянуло на родину:

– Человек должен домой возвращаться… просто обязан, – хрустит яблоком в паузах и все рассказывает и рассказывает: сменил здесь много мест работы, а сейчас опять: – Хоть уходи! По две недели ничего не делаю, а зарплата идет. А зачем мне эти деньги? Я же хочу честно: заработал – отдай положенное, а не заработал… – кусает яблоко, вяло жует. – Но начальник говорит: «Не уходи. Хочешь, буду еще больше платить? Я ж на тебя положиться могу, ты, когда нужно, все хорошо сделаешь». – И вдруг повышает голос: – Сделаю, да. Умру, но сделаю, если обещал. – На нас оглядываются, и он неожиданно замолкает, смотрит в окно, а потом резко взмахивает рукой с искусанным яблоком: – Помощник мой ни-и-и черта не умеет! А получает семьдесят процентов от моего оклада. «Да не нужен он мне!» – говорю как-то начальнику. Нет, не убирает, по инструкции, видите ли, положено. – Снова замолкает, словно устал. Но опять: – Когда пришел к нему устраиваться, сказал: «Видишь тот экскаватор? Отремонтируешь – возьмем». Ну, я и отремонтировал. Без всякой помощи, – говорит опять громко, с нарастающей болью и на нас снова посматривают, а он, словно не замечая этого, громко возмущается: – Ни столовой рядом, ни обедов не привозят. Как собаки! – И вдруг бьет себя кулаком по колену: – Девчонка-контролер весь день на холоде работает! – Смотрю на его руки: они в царапинах, мозолях, большой палец сбит, остальные скрючены, как в судороге. – Думаешь, грязные? – замечает. – Да нет, вообще не отмываются. – И продолжает: – Так вот… Девчонка эта целыми днями на холоде и сегодня аж посинела вся. А у нее, между прочим, через два дня свадьба. Свадьба у нее! – выкрикивает с болью. – Ведь простудиться может на всю жизнь! А он… – закашливается, молчит с минуту, а потом негромко продолжает: – А он не может ей даже будочку поставить возле ворот, чтоб теплей было и только все: «Давай, давай»! – Опускает голову, с минуту сидит, покусывая яблоко. – Ладно уж мне… Я двенадцать лет на Севере оттельпужил и сейчас на своем экскаваторе без окон работаю. Пальцы, думаешь, отчего не разгибаются? От холода. К рычагам приросли… Так вот, ладно – я, а ей за что все это? – снова выкрикивает и на нас опять оборачиваются. – Говорю сегодня начальнику: «Чтоб будку к зиме поставил! По-ста-вишь! Ты меня знаешь»! – Искусанное яблоко повисает у меня перед глазами, зажатое в кулаке, а потом медленно опускается вниз.

Но уже подъезжаем к моей остановке, надо выходить. Он замечает это, с сожалением поднимается:

– А на родину человек должен возвращаться, – словно закругляет свой рассказ. – Нельзя ему без родины, без родных, должен человек кого-то любить, кого-то ругать…

Выхожу из троллейбуса, оглядываюсь: через забрызганное стекло вижу улыбку… нет, гримасу на его маленьком, издерганном личике и взмах руки со скрюченными пальцами, искусанным яблоком…

Борис Платонович Каченовский (Платон), мой муж.

По просьбе друга-художника Платон начал писать статью для «Рабочего» о том, что в Худ фонде некоторые художники занимаются только тем, что на «производстве» бюстов Ленина заколачивают большие деньги, а сегодня приходит мрачный:

– Получил щелчок по носу. – И рассказывает: – Попросил у секретаря Союза художников, чтобы подготовил данные о зарплатах, а он, дабы выиграть время, сказал, что этот список бухгалтерия сможет показать только через три дня. Хорошо, через три, так через три. Прихожу сегодня, а он: «Вот Вы в прошлый раз предъявили мне свое журналистское удостоверение, а сегодня я Вам – своё». И показывает книжечку члена Обкома партии. «Я знаю об этом», – отвечаю, а он опять: «А раз знаете, то я бы посоветовал вам вначале выяснить свои отношения с редакцией», мол, станет ли она печатать статью? Какая сволочь!

Но все же сел дописывать ее и теперь думает послать, если «Рабочий» не напечатает, в центральные газеты, а назовёт ее «Под башмаком у корысти».

Сегодня ровно год, как обрушилось на нас это бедствие – авария на Чернобыльской атомной электростанции[2 - 26 апреля 1986 года.]. Помню, как несколько дней спустя, машина нашего собкора, попала под сильный дождь, когда ехал он из облученной Красной горы[3 - 233 км. от областного центра (Брянска).]. Проверили ее дозиметром на посту, а радиация превышает норму в двадцать раз. Помыли чем-то – вошла почти в норму, но после этого у Володи несколько дней кружилась голова и давило в висках. Да и меня все качало, быстро уставали нервы, и было одно желание: забиться в уголок, свернуться калачиком и лежать, лежать.

Только спустя несколько дней сообщили нам тогда в программе «Время»: в радиусе тридцати километров от аварии все жители вывезены; восемнадцать человек – пожарники, которые тушили атомную станцию, – погибли от облучения, а тринадцать – в тяжелом состоянии.

Да, понемногу забываем об этой беде, а тогда… Тогда были напуганы и не знали: что можно есть, чего нельзя пить? И желтоватые пузыри на лужах после майских дождей казались зловещими. Вот несколько моих записей тех дней:

Приехали в Красную гору ученые из Ленинграда измерять радиоактивность, направились в близлежащие деревни и возвратились назад, – испугались, что очень высокая.

А рассказывала об этом Лида, наша проявщица, – у неё там сестра живёт.

И еще: возле Красной горы есть Крижановские болота, так над ними повисло радиоактивное облако и тамошние жители уверяют, что оно ночами светится.

Вчера Лида звонила сестре опять, – у той трое детей и меньшей девочке один год, – так рассказала ей та, что всем дают таблетки от радиации, а детей от них рвет; еще выдали людям робы, шляпы, постригли наголо и не советуют выходить на улицу, а беременным делают аборты даже и в пять месяцев; кое-кого вывезли оттуда, а оставшимся не рекомендуют есть зелень, ягоды, пить молоко, а коров велят сдавать на мясо.

Стараюсь, чтобы и мы не ели щавеля, зеленого лука, молока не пили, но разве убережешься от этой радиации? Зато часто едим салаты из морской капусты, – говорят, что она выводит какие-то нуклиды. Ну что ж, пусть выводит, тем более, что капуста эта дешевая.

И снова Лида пробовала позвонить в Красную гору, но не дозвонилась, – сказали, что там нет электричества. Врут, поди.

Достала дозиметр на пару дней и совала во все углы и даже в грибы, что собирали осенью, – вроде бы все нормально. А вот в Карачеве, в саду нашего знакомого Володи Рыжковского, у скамеек из гранита, на которых они так любят сидеть, вдруг так запикал, что едва успевали считать. И барьерчик из мраморной крошки, что у автовокзала в Карачеве, на котором обычно все сидят в ожидании автобуса, тоже с тридцатью бэрами.

Ну, что ж, раз так любит радиация мрамор, сидеть на барьерчиках больше не будем.