В Перестройке. 1987—2000. Из дневниковых записок

– Конечно, вру, – пожал плечами Лев Ильич.

Вот такие начальники управляют гласностью у нас, «на местах».

Заходил Коля Иванцов. За чаем рассказывал, как несколько лет назад вербовали его в КГБ, а он отказывался; как проголосовал «против» на собрании, которое клеймило писателя Солженицына[9 - Алекса?ндр Иса?евич Солженицын (1918—2008) – русский писатель, драматург, публицист, поэт, общественный и политический деятель, живший и работавший в СССР, Швейцарии, США и России.] и как выгнали его потом из-за это из газеты. Похоже, говорил правду.

В первом номере журнала «Знамя»[10 - «Знамя» – ежемесячный литературно-художественный и общественно-политический журнал. Издаётся с 1931 года.] прочитали пьесу Шатрова[11 - Михаи?л Фили?ппович Шатро?в (настоящая фамилия – Марша?к), советский и российский драматург и сценарист.] «Дальше, дальше, дальше…», в которой берется под сомнение и Октябрьская революция, и все социалистические завоевания.

Чудо! Чудо, что дожили до таких дней!

Кто-то из героев говорит, что ничего, мол, у нас не изменится, пока там, наверху, будет старый аппарат.

И он прав.

– Есть интересная тема, – Платон вошел на кухню. – Желдаков напечатал статью в «Рабочем», как на Партизанской поляне обокрали машину его друга-генерала, и обокрали пацаны, их тут же, в лесу поймали. Желдаков делает вывод: надо, мол, этих пацанов работой загрузить, чтоб времени свободного у них не оставалось, вот тогда…

А ведь там, в Белых Берегах, когда-то монастырь был, но после революции его разрушили, развезли на щебенку, из которой потом построили дорогу к обкомовским дачам.

– Да, тема отличная… – угадываю мысль. – Стоит написать для московского «Журналиста», а то что-то давно не писал туда.

И два дня сидел в своей комнате, писал, а сегодня читал нам с дочкой: пацаны растут в поселке обслуги, видят, что за проволокой и высоким забором скрыты озеро, дачи, особняки, а в бронированные ворота въезжают и выезжают черные «Волги», вот и мстят, наконец, этим «волгам».

Хвалю, улыбаюсь:

– Под своим именем посылать будешь? – И советую: – Лучше – под псевдонимом, а то опять вызовешь «огонь на себя».

Но он после прогулки говорит:

– Решил поставить свою подпись.

Решил, так решил.

Проснулась с ощущением света и радости, еще не осознав, что сегодня – Пасха.

Потом позвала Платона завтракать, а он:

– Ты бы поставила на стол бутылку водки, нарезала ветчины, положила в тарелку солений, кулич испекла, а потом и приглашал б, – шутливо заворчал.

Но знаю: почти упрекает, что не умею праздновать. Да, не умею, но все же… Достаю кусок сала, что недавно засолила, нарезаю колбаску, что вчера «дали» на работе, ставлю кекс, что вчера же испекла. Еще вспоминаю: есть недопитое сухое вино! Достаю рюмки. Приглашаю опять:

– Вот тебе и ветчина, и бутылка, и кулич…

Удивился… Вошла заспанная Галя, – вчера-то ходила с Олей в церковь слушать, как там поют… а мы слушали запись церковных песнопений с магнитофона, на пианино стояла икона, перед ней горела свеча…

– Выпьем за то, – Платон налил вина в рюмки – чтобы истина, красота, добро всегда возрождались.

– Воскресали, как воскрес Христос, – уточнила я.

И опять взяла магнитофон на работе, хотя на этот раз уж очень дотошно допытывались: зачем нужен… режиссеру? Но дали… всего на неделю, так что вчера ездила к маме и записала целую катушку. Кажется, она устала от своих воспоминаний, и поэтому, если удастся еще раз взять магнитофон, то надо будет составить для нее последние вопросы, а потом… Смогу ли из этих «лоскутков» сшить что-то? Нет, еще не знаю. Но думаю, что в этом поможет мне моя профессия режиссера. А назову «Негасимая лампада», – так хочет мама, – и уже знаю, с чего начну: мама рассказывает об учителе-революционере, который жил у них, и который однажды отрекся от Бога и погасил лампаду, что висела у иконы.

В поезде дочитывала «Котлован» Платонова[12 - Андрей Платонов – русский советский писатель, драматург, поэт, публицист.]… И как он мог так писать? Словно докапывался до первозданности каждого слова. И – мрачнейшая картина! Смесь крови, страдания и слепого энтузиазма тридцатых годов, лишенного здравого смысла.

Все потом думалось: наверное, борьба за справедливость неизбежно рождает ненависть, и самое яркое подтверждение тому – французские революции и наша, в ноябре 17-го. Ведь в конце этих битв за справедливость – реки крови!

Но человека-то делает человеком только любовь!

Сегодня на ПТВС делаю запись первомайской демонстрации трудящихся.

День – чудо! Я – в любимом костюмчике с белой крепдешиновой кофтой, в новых туфлях. Ходим с операторами по площади, обговариваем возможные варианты, и я чувствую себя молодой, красивой… Вдруг подходит Погожин, секретарь Обкома по идеологии. Когда-то, в молодости, я была даже немного влюблена в него, и был он тогда «растущим комсомольским работником» с тонким, интеллектуальным лицом… и вот сейчас здоровается, поздравляет с праздником, берет под локоть и, как бы, между прочим, говорит:

– Я всё смотрю во-он на ту камеру, что стоит на карнизе гостиницы прямо над центральным входом. Не упадет ли на людей?

– Ну и что? – шутит оператор Володя Бубенков. – Под ней же только одни гебисты стоят, так что…

Все смеются. Улыбается и Погожин.

– Не-е, Володя, нельзя, – смягчаю я. – Гэбисты тоже люди, у них даже дети есть.

Опять все смеются, а Погожин наклоняется ко мне и тихо так говорит почти серьезно:

– Это вы хорошо сказали.

А перед началом записи вызывают меня из ПТВС и говорят, что во-от тот-то хочет меня видеть. Подхожу. Молодой гэбэшник начинает объяснять, что б не записала, «если вдруг кто-то выбросит недозволенный лозунг… как в прошлом году». Выслушиваю, киваю. Что ответить? Ведь если и запишу, то обязательно, когда приедут просматривать, вырежут.

Перестроились…

Конечно, Перестройка изменит что-то в нашей экономике, но не верю, что провозглашенный партией «принцип коллективного руководства предприятием» что-то улучшит в промышленности. И потому не верю, что «коллектив» не способен на риск, только хозяин, только личность может это делать, а, стало быть, идти вперед.

Сижу во дворе Комитета среди березок, единственном тихом островке среди строительства нового здания студии и читаю в журнале «Новый мир» Варлама Шаламова[13 - Варлам Тихонович Шаламов – русский прозаик и поэт советского времени.]. Рассказ – из Колымских, «Надгробное слово»:

«…Все умерли… Умер Носька Рутин. Он работал в паре со мной. Умер экономист Семен Алексеевич Шейнин, напарник мой, добрый человек. Он долго не понимал, что делают с нами, но в конце понял и стал спокойно ждать смерти… Умер Дерфель, французский коммунист, член Коминтерна. Это был маленький, слабый человек… Побои уже входили тогда в моду, и однажды бригадир его ударил, ударил просто кулаком, для порядка, так сказать, но Дерфель упал и не поднялся…»

Нет, не могу – дальше… И чтобы успокоиться, начинаю пристально всматриваться в то, что рядом: а листья-то у березы совсем еще весенние… дожди идут часто… и травка, словно в мае… ласковая… тишина, муравьишки хлопочут рядом. А какой удивительной музыкой шелестят березы!.. Но тут вижу: Мурачев идет ко мне, наш студийный художник! Не-хо-чу!.. Нет, подошел, и, конечно, опять начал о своей очередной голодовке: он так хорошо прочистил желудок, и теперь вот осталось только прочистить мозги. Смотрю на него, слушаю, а у самой:

«…умер Семен Алексеевич, добрый человек… Умер Дерфель, француз…»

А Мурачев говорит и говорит. Долго, взахлеб! Но я смотрю на его пеструю майку и почти не слышу его потому, что давно поняла: ему нужен только слушатель, а не собеседник, пусть говорит…

– А вчера… слышь?.. – замечая мое отсутствие, заглядывает в глаза, – Случилось со мной ЧП: Наташка угостила меня семечками, а я взял и слузгнул парочку… слышь? – расхохотался. – И тут вспомнил: ба-атюшки, что ж я сделал?! Ну, быстро поехал домой, промыл желудок… слышь?.. а в кровь-то уже питание поступило? – трагически выкатывает глаза. – И пришлось начинать голодать с самого начала.

Открываю журнал и все же решаюсь его прервать:

– Кстати, о голодных. Вот, послушай:

«…самое страшное в голодных людях – это их поведение. Все, как у здоровых, и все же это – уже полусумасшедшие. Голодные всегда яростно отстаивают справедливость. Они – вечные спорщики, отчаянные драчуны. Голодные вечно дерутся. Кто покороче, пониже, норовит дать подножку, сбить с ног противника. Кто повыше – навалиться и прижать врага своей тяжестью, а потом царапать, бить, кусать его…»

Мурачев стоит, слушает. Потом интересуется, что я читаю. Говорю. Кивает головой, как бы оценивая, а потом снова начинает объяснять: почему голод так полезен для организма.

О-о!