Дракон Воздуха

На берегу озера, болтая в воде голыми ногами, сидела девочка. Я сразу узнал ее. Я узнал бы ее через тысячу лет, отличил бы среди тысячи тысяч девочек. Она выросла, была по-другому одета, но все равно я знал, что это она.

Так как она сидела, любуясь веселой рябью воды, я плохо видел ее лицо, а я должен был во что бы то ни стало, я должен был увидеть ее лицо. Я сделал еще одно, видимо, неловкое движение. Шум раздвигаемого бамбука привлек ее внимание. Девочка вскочила, мгновенным движением закрыла голые ноги, обратила в мою сторону настороженное лицо.

Я не хотел, чтобы она испугалась и убежала, я вышел из своего укрытия и почтительно поклонился ей. Она ответила на мой поклон, но не опустила своих глаз – они с любопытством смотрели на меня. Я не мог произнести ни звука от переполнявшего меня желания столько высказать ей, ведь все эти годы я так часто вспоминал, думал о ней. Она первая нарушила молчание:

– Почему ты здесь?

Я не мог, никогда не мог описать ее голос – он был самым прекрасным голосом в мире.

– Сегодня же День посещений! От кого ты прячешься?

И с отчетливой, жестокой ясностью я понял, поверил, что Вэнь Чан не испытывал меня, что это так, что никогда больше не увижу я свою Госпожу Мать. О!! Черная гора бездонного горя навалилась на меня. О!! «Я прячусь от самого себя», – должен был ответить я, но продолжал молчать. Что такое увидела она на моем лице, что подошла, участливо взяла за руку, заглянула в глаза?

Эта девочка совсем не соблюдает правил[40 - По существовавшим строгим правилам женщине не полагалось смотреть в лицо мужчине, первой задавать вопросы. Совершенно не допускался тактильный контакт между мужчиной и женщиной, не связанными узами брака.] – мало того, что она заговорила первая, вот и это – я должен вынуть свою руку из ее руки, должен был, но не мог. Слезы против воли брызнули из моих глаз. Хорошо, что она сообразила отвернуться, выпустила мою руку и отошла в сторону – я мог бы возненавидеть ее[41 - В воспитании особое внимание уделялось доктрине «потеря лица», одним из запретов которой являлись слезы. Тем более запрещалось плакать при посторонних.]!.. Как она догадалась, что я перестал плакать?..

– Меня зовут Синь, – вновь нарушая правила, сказала она, – я приехала сюда с семьей навестить брата. Но мне стало скучно, каждый год одно и то же, вот я и убежала сюда. А ты, что ты здесь делаешь?

В это утро я должен был говорить, моя душа рвалась наружу, жаждала раскрыться, высказать себя. И какое же это облегчение, какое необыкновенное счастье, что она оказалась рядом со мной, что ей я мог открыть свою душу!

– С-и-и-нь, – я попробовал ее имя – веселые звонкие колокольчики и хрупкая, ломкая корочка молодого льда, полет ласточки в бездонном небе. Я никогда не задумывался, как зовут девочку. В моей душе, памяти ей не нужно было имя.

Си-инь – вяжущий вкус недозревшей груши, запах опавших листьев. Синь – это ее имя! И я рассказал ей – о Празднике во Дворце, о девочке с веером, о Хэ, о школе, о Наставнике, о Главной жене, о Госпоже Матери.

– Ах, – она вновь дотронулась до меня, – я знаю, что нельзя жалеть мальчиков, – ее глаза были полны слез, – но мне так жалко тебя и Госпожу Мать!

– Синь, Синь, – теперь я, как мог, успокаивал ее, – не плачь. Я знаю, что ей будет хорошо там, за Звездной Рекой. Я не буду тревожить ее покой, не буду плакать, стану вспоминать все только хорошее.

Девочка улыбнулась мне сквозь быстро просыхающие слезы и, наклонившись над водой, омыла лицо.

– Я не хочу, чтобы они спрашивали, почему я плакала, – объяснила она мне.

Я совсем не думал о времени, о том, что Синь могут искать, что она приехала навестить брата. С отчетливым ужасом я понял, что она должна уйти, что сейчас, вот-вот, она уйдет.

– Синь, – я протянул к девочке руку, сгорая от желания и боясь дотронуться до нее, – Синь, ты ведь не уйдешь просто так? Я ничего о тебе не знаю. Расскажи мне о себе.

Она покачала головой: «Я должна бежать». Как легко, красиво она поднялась, как грациозно, быстро скрылась из глаз! Моя протянутая рука сжала пустоту, легкое колебание воздуха, чуть слышный отзвук ее шагов.

Я ведь не сказал ей, как меня зовут. Я не знаю, чья она сестра, к кому приехала. Как же мы найдем друг друга? Я опустился на колени, погрузил лицо в холодную влагу пруда. Пусть вода смоет следы слез, остудит голову. Теперь я догоню ее и все выясню. Я метался между домиками, забежал на поле для стрельбы, подбежал к Храму, был под навесом для занятий…

Где еще можно искать того, кого ты не знаешь, где искать?.. Мимо меня важно прошествовала семья маленького Цинь – на разукрашенных носилках[42 - Важным сановникам не полагалось ходить пешком. Кроме особо торжественных событий, когда на приемах или храмовых священнодействиях присутствовал Главный правитель, прислужники несли их на специальных носилках.] прислужники несли его отца, я и не знал, что он такой важный сановник! Они направлялись к воротам Школы – все посетители оставляли свои колесницы у ворот. «Господин мой Ли», – только и подумал я, не было времени даже отругать себя. Я бежал, сокращая путь. Перед моими глазами колебалась худенькая спина уходящей девочки…

Они усаживались в колесницу. Сановник левой стороны[43 - В одежде сановников левой и правой стороны соблюдались определенные различия.] – отец – уже занял лучшее место, прислужники переносили мать из носилок, вот она скрылась за щитом, теперь очередь девочек: одна за другой, не поднимая глаз, так положено, они исчезают за щитом. Вот предпоследняя приостановилась, подняла голову, бросила быстрый взгляд.

Может быть, она искала меня? Отсюда, из-за дерева, мне хорошо было видно все. Шедшая последней девочка наткнулась на Синь и чуть не упала. Послышался раздраженный женский голос. Синь еще раз вскинула глаза – она смотрела прямо на меня, на дерево, за которым я прятался, и девочки одна за другой скрылись за щитом. Возница натянул вожжи, всадники сопровождения подняли жезлы с вымпелами, два мальчика – я видел их со спины – склонились в поклоне.

Едва процессия скрылась за воротами, прислужники начали готовить следующую колесницу – явственно слышалось приближение еще одной семьи. Но меня интересовали эти два мальчика – постарше и поменьше. Конечно, я знаю их! Задорно вскинутую голову Хао я с радостью различу в любой толпе. А кто это рядом с ним? – неужели малыш Лю? Никогда бы не подумал, что робкий, застенчивый Лю – младший брат нашего весельчака Хао. А Синь? Она их сестра! Конечно, у такой девочки, как она, и братья должны быть самые лучшие!

Ноги несли меня домой, а я думал о Синь, о том, как и что она сказала, как плескалась вода от движения ее маленьких белых ног, как она посмотрела в последний раз. О том, какие счастливые Хао и Лю, что у них есть такая сестра, о том, что сейчас я еще больше люблю Хао, об улыбке Синь, о ее непередаваемо прекрасном имени.

Хэ, одетая в белоснежные одежды[44 - Белый цвет – цвет печали. Белые одежды – траурные одежды.], встретила меня низким поклоном. Глупая, растерянная улыбка сползла с моего лица.

– Добрый господин Ли, вам следует пойти в Храм, – голос Хэ переполняли невыплаканные слезы. Если бы я мог ударить, наказать себя! Еще не прошел день, как я узнал эту черную весть, а я… О, Госпожа Мать, прости меня в последний раз! Я никогда, никогда больше не огорчу тебя!!

В полутемном, колышущемся от дыма курений Храме меня посетил Главный учитель, наставники, учителя. Согласно ритуалу выражали они мне соболезнования, отдавали почести Госпоже Ван Юнь, моей матери.

Через неделю, совершив торжественное жертвоприношение и воскурив напутственные благовония, я прочел молитву светлой дороги – душа Госпожи Ван Юнь могла отправиться в длинный путь к прекрасным садам за Звездной Рекой. Теперь и я мог покинуть Храм.

Поддерживаемый Вэнь Чаном – всю эту неделю в храме он замещал мою родню – я возвращался домой, легкий и пустой, как облетающие осенние листья. Ясно и тревожно чувствовал я все оттенки цветов и запахов, ухо улавливало мельчайший намек на звук.

С низким поклоном подала мне Хэ питье. Впервые за неделю губы мои коснулись влаги, впервые после недели поста мое нёбо обожгла еда. Еще месяц не снимал я белые одежды, еще месяц не выходил из дома.

Все, даже Тан, посетили меня, выразили положенные соболезнования. Добрые же друзья мои каждую возможную свободную минуту проводили со мной. Иногда вместе, иногда по отдельности, нисколько не смущаясь и не смущая Хэ, они старались подбодрить и по возможности отвлечь меня. Постепенно дым курений развеялся, я больше ел, меньше сидел, погруженный в странные видения-размышления. Проходила горечь первых дней, я не сердился, никого не обвинял, я смирился.

Все интереснее становились рассказы друзей, все меньше я стыдился самого себя, когда вспоминал Синь, все больше думал о ней.

Через месяц – в этот день Госпожа Мать пересекла Звездную Реку – я вновь отправился в Храм[45 - Речь идет о верованиях и обрядах, связанных с представлениями о физической смерти и дальнейшей жизни духа. Об умершем полагалось говорить как об ушедшем. Первую неделю после смерти кровные родственники постились в храме, молясь, принося жертвы, помогая душе усопшего очиститься и подготовиться к трудной дороге к Звездной Реке (Млечный Путь). Траур с определенными ограничениями длился месяц. По истечении траурного месяца родственники совершали определенные обряды в храме. Считалось, что дух усопшего благополучно преодолел Звездную Реку.]. Это был грустный день, наполненный тихой печалью и надеждой. Мои жертвоприношения и молитвы славили госпожу Ван Юнь, я желал ей отдохновения и покоя в цветущих небесных садах. Ушла госпожа Ван Юнь, не стало моей Госпожи Матери, но ничего не изменилось! – все так же наступал рассвет, зимние тяжелые облака затягивали небо, маленькие серенькие птички испуганно вспархивали с отдыхающего поля. Хэ, смахнув украдкой слезу, продолжала прислуживать мне, мои добрые друзья были поглощены повседневными школьными заботами. Исчез целый мир, прекрасный мир моей Госпожи Матери, а солнце по-прежнему сияло, и люди продолжали свои будничные дела!

Со страхом, с болью, со стыдом все чаще я ловил себя на том, что занятия, друзья все больше и больше вытесняют из моих мыслей, из моей жизни образ Госпожи Матери. И вправду, учиться становилось все интереснее и интереснее.

Прошло то время, когда я с трудом справлялся с бегом, прыжками, борьбой, когда часами, учась сдерживать раздражение и находить удовлетворение во всякой хорошо сделанной работе, выписывал бесконечные знаки, сидя с малышами у низкого столика. Теперь каждый из нашей группы мог выбрать, какое из занятий он хотел бы продолжить: я и непоседливый Хао выбрали счет, Шэнь и Се, у них это получалось очень красиво, продолжали занятия письмом, а И-цзю и Кан решили, что правила поведения – это то, что им больше всего нравится, хотя И-цзю всему на свете предпочел бы занятия музыкой, а Кан готов был с утра до ночи драться, кувыркаться, поднимать тяжести.

Кроме этого, мы обязательно продолжали заниматься физическими упражнениями – они становились все сложнее, требовали большей подготовки тела и духа, не разрешили нам оставить и занятия музыкой, и, как ни странно, каждый из нас научился находить что-то для себя важное и в этих не очень любимых поначалу занятиях.

Стрельба из лука при кажущейся простоте требовала постоянных настойчивых упражнений. Да, сейчас у каждого из нас было свое кольцо из слоновой кости, свои налокотники, но не это, наконец-то мы поняли, было главным – умение сосредоточиться, мгновенно принять нужное решение, как ни странно, это было не менее важно, чем физическая сила и умение удерживать тяжелый лук.

Но самое, самое главное – нас начали обучать искусству управления колесницей! Это было трудно, но необычайно интересно! Надо было много знать и уметь. Сколько раз понесшие кони сбрасывали кого-нибудь из нас в сырую грязь или дорожную пыль, сколько раз чудом спасались мы от копыт разгоряченных лошадей, сколько раз выползали, все в синяках, из-под перевернувшейся колесницы!

Управлять колесницей! Не зря это называлось искусством! И начиналось оно с умения ухаживать за лошадьми, кормить, чистить их, следить за копытами и зубами. Нас учили различать характер каждой лошади, понимать и жалеть ее, правильно подбирать их в пары, запрягать, проверять исправность сбруи и колесницы. А еще надо было научиться метко и быстро стрелять, стоя в подпрыгивающей вслед несущимся на всем скаку лошадях колеснице. Не было времени скучать и плакать, предаваться размышлениям и сожалениям.

Дни, недели, месяцы летели, сменяя друг друга чередой рассветов и закатов. Вдруг наступал праздник, и после торжеств в Храме мы с удивленными улыбками смотрели, разглядывали друг друга. Когда, как успели мы вырасти, повзрослеть? И снова в налаженную занятость каждой минуты дня врывался День посещений, и я с замиранием сердца искал среди приехавших семью Хао, а среди них – незабываемое лицо, тонкую фигурку.

Мне не надо было видеть ее, чтобы помнить. Ее лукавый взгляд мелькал где-то впереди среди спутанных ветвей лесной дороги, и я гнал, горячил коней в безумном стремлении догнать ее. Я просыпался, снедаемый жаром мучительных желаний, а ее белые обнаженные ноги, легкое покачивание стана сверкали передо мной в темноте душной комнаты. Но все равно, следя жадными глазами, как она спускается из колесницы, как, скромно потупив глаза, следует вместе со всеми к дому Хао, я, перебираясь от дерева к дереву, прячась за ними, с восхищением видел, что она еще прекраснее, еще недостижимее, чем я представлял себе.

Целый день провел я, бродя по берегу озера. Я искал ее в каждом укромном уголке, в каждую минуту представляя и боясь, что она ждет меня в каком-то другом месте, и я бежал и с замиранием сердца вслушивался, всматривался и ждал… И вдруг я понял, что день кончается, а она не пришла и уже не придет и надо бежать, бежать, чтобы хоть как-то успеть увидеть ее.

Семья уже усаживалась в колесницу. Она стояла, скромно ожидая своей очереди. Я должен был, но я не мог подойти – нельзя нарушать единство семьи в такие минуты. Как я подойду, что скажу, как мне ответят, что подумают?!

Не важно, я все равно подойду.

Я опоздал! Она скрылась за щитом, так и не подняв глаз, ни разу не посмотрев по сторонам, не подарив мне прощального взгляда.

Разъехались все гости, тихо, безлюдно стало у ворот школы. Почему я так ждал ее, на что надеялся? Я задавал себе эти вопросы, не зная, боясь искать и найти ответ.

Хэ угощала Вэнь Чана. После того как мы с Хэ остались одни, Наставник стал часто наведываться в нашу скромную комнату. Иногда он просто молча сидел, наблюдая, как неутомимые руки Хэ ткут и ткут бесконечное полотно, потом так же молча, поклонившись, уходил, иногда затевал долгий и неспешный разговор с Хэ, выспрашивая ее о днях молодости, о песнях, о преданиях. Но главное – это наши с ним тихие откровенные беседы: о чем только не говорил я с мудрым, всезнающим Вэнь Чаном!

Я мог рассказать ему, как скучаю о Госпоже Матери, как корю себя, что все реже вспоминаю о ней, мог разобрать с ним сложную задачу, заданную учителем на уроке счета. Соглашался и не соглашался с ним, когда мы обсуждали мои отношения с Таном. Он уважал мои печали, поддерживал в дни сомнений и разделял мои радости. Он знал обо мне все и продолжал любить и уважать меня. Я знал это, знал потому, что сам любил и уважал его как никого другого. Единственное, о чем я никогда не говорил с ним, единственное, что он не знал обо мне, – это она!

Вэнь Чан отставил в сторону пустую посуду, поклонился Хэ.