Пилот «Штуки». Мемуары аса люфтваффе. 1939-1945

– Вы еще учились?

Я выдержал ледяную паузу – столь долгую, насколько это было возможно, и ответил:

– Я в совершенстве владею самолетом.

Почти презрительно – или мне это только показалось? – он медленно, с выражением говорит то, от чего у меня по коже пробегают мурашки:

– Я доложу о вас командиру – и будем надеяться на лучшее. Решать ему. Это все. А вы пока ждите, устраивайтесь.

Выйдя из темной палатки, я щурюсь – и не только от яркого света. Пришлось бороться с охватившим меня отчаянием. Но здравый смысл подсказывает: нет причин терять надежду. Адъютант не расположен ко мне, но решать командиру, а он может пойти навстречу, даже если и прислушивается к мнению своего адъютанта. Не может же командир, который меня совсем не знает, составить обо мне негативное мнение, руководствуясь чьими-то словами? В результате этих размышлений я пришел к мысли немедленно явиться к командиру. Нет сомнения, что он будет объективен. И я отправился доложить о себе. Командир небрежно отвечает на приветствие и устремляет на меня долгий изучающий взгляд, затем произносит:

– Мы уже знаем друг друга, – и, сочтя по моему лицу, что я хочу возразить, отмахивается. – Конечно, мне говорил о вас адъютант. Я знаю о вас все, так что до дальнейших распоряжений вы не будете летать в моем подразделении. Если в будущем у нас будет нехватка…

Я не могу дождаться, когда он окончит. Впервые в жизни на меня что-то нашло – словно в живот ударили. Нечто подобное я испытал через несколько лет, когда мой самолет, пробитый врагом, с трудом доставил меня к аэродрому, а большая потеря крови совершенно лишила сил.

Я не помню, сколько еще говорил командир и о чем. Во мне все протестовало, я говорил себе: «Не делай этого… не делай… не делай». К реальности меня возвратил голос адъютанта:

– Вы свободны.

Я с удивлением поворачиваю голову к нему. Я и не подозревал, что он здесь. Адъютант глядит на меня столь же тяжелым взглядом. Я чувствую, что снова способен взять себя под контроль.

Несколькими днями позже начинается операция на Крите. На аэродроме постоянно слышится рев моторов; я же сижу в своей палатке. В битве за Крит немецким ВВС пришлось бороться с английским флотом. Крит – это остров; согласно общепринятым взглядам, только превосходящие морские силы способны освободить остров от англичан. Но Великобритания – это морская держава, Германия – нет. К тому же контроль англичан над Гибралтаром не позволяет перебросить сюда морские силы из Балтики. Тем не менее, вопреки общепринятым взглядам, вопреки английской морской мощи, англичан выбили с Крита при помощи бомб самолетом «Штука». А я в это время сидел в своей палатке.

«…До дальнейших распоряжений вы не будете летать в моем подразделении». Эти слова я вспоминаю по тысяче раз на дню, и каждый раз я чувствую унижение, презрение и насмешку. Из-за стен палатки я слышу оживленный разговор вернувшихся летчиков о полученном опыте и об успешной высадке наших воздушных десантников. Иногда я пытаюсь упросить кого-либо из пилотов слетать вместо него. Это бесполезно. Даже дружеские подарки не приносят мне удовлетворения. Я вижу снисходительность на лицах моих коллег, и от этой снисходительности мне становится горько. Порой хочется зажать уши – лишь бы не слышать вой моторов. Но и заглушить все звуки я не могу. Мне приходится их слушать. Я ничего не могу с собой сделать! Вылет идет за вылетом. Самолеты творят историю в битве за Крит – я же сижу в палатке, готовый рыдать от ярости.

«Мы уже знаем друг друга». Вот уж нет! Ни в малейшей степени. Я уверен, что я мог быть полезным членом боевой группы. Я владею самолетом в совершенстве и хочу участвовать в боевых действиях. Но на пути к моим будущим наградам стоит чье-то предубеждение и нежелание дать мне шанс доказать, что отношение ко мне неверно.

Тем не менее я докажу, что командование заблуждается относительно меня. Но предубеждение не помешает мне добраться до противника. Нет, не так надо относиться к своим подчиненным – я теперь понимаю это. Меня тянет совершить какую-нибудь выходку, но я борюсь с этим желанием. Дисциплина, дисциплина и еще раз дисциплина! Управляй собой, и только путем самоограничения ты сможешь чего-нибудь добиться. Ты должен понимать, что ошибки неизбежны, даже у командования. Лучший способ подготовить себя в качестве солдата – учиться повиноваться. Твой опыт поможет тебе снисходительнее смотреть на ошибки твоих подчиненных. Сиди спокойно в палатке и сдерживай свой норов. Наступит время – и ты за все посчитаешься. Никогда не теряй веру в себя!

Глава 2

ВОЙНА ПРОТИВ СОВЕТОВ

Операция «Крит» завершается. Я получаю приказ перегнать один из поврежденных самолетов в ремонтную мастерскую в Котбусе и дожидаться там дальнейших распоряжений. Возвращаться обратно в Германию я должен был через Софию и Белград.

В Котбусе некоторое время я не получаю ни весточки о своей эскадрилье и теряюсь в догадках, куда меня направят дальше. Ходят постоянные слухи о новой грядущей кампании. Эти слухи основываются на том, что на Восток двигаются многочисленные соединения и летят военные самолеты. Большинство тех, с кем я обсуждаю эти слухи, предполагают, что русские собираются пропустить немецкие войска на Ближний Восток, что позволит нам завоевать нефтяные поля и сырьевые ресурсы противостоящих нам союзников. Но все эти разговоры базируются на пустых догадках.

22 июня в четыре часа утра я слышу по радио, что России объявлена война. Как только рассветает, я отправляюсь в ангар, где ремонтировались самолеты эскадрильи «Иммельман», и спрашиваю: может ли какой-нибудь из самолетов использоваться? Не наступило и полудня, как я заполучил машину, и теперь меня уже ничто не могло удержать на месте. Я полагаю, что мое подразделение расположено где-то на границе Восточной Пруссии и Польши. Долетев до Пруссии, я приземляюсь в Инстенбурге, чтобы разузнать все подробнее. Здесь я получаю информацию непосредственно от командования люфтваффе. Место, куда мне следует направиться, располагается юго-восточнее и называется Рачки. Через полчаса я приземлился там, сразу очутившись среди множества самолетов, только что вернувшихся с задания. После заправки они должны снова совершить вылет. Аэродром буквально забит самолетами. Мне приходится затратить немало времени, чтобы найти своих, что столь холодно относились ко мне в Греции. И на сей раз прием холодный. Для меня у командования нет времени. Оно полностью поглощено подготовкой и проведением операций.

Командующий отдает мне через адъютанта распоряжение: немедленно доложить о себе командиру 1-го звена. Я докладываю о прибытии командиру звена, лейтенанту, который, как и командование, находится в дурном расположении духа, но встречает меня дружелюбно только по той причине, что в эскадрилье ко мне приклеился ярлык «поганой овцы», а командир звена не доверяет своим коллегам. Тем не менее мне приходится отдать тот самолет, который я перегнал из Котбуса, с обещанием, что в следующий вылет отправлюсь со всеми, хотя и на очень старой машине. С этого дня я ставлю перед собой задачу: «Я покажу вам всем, что знаю свою работу и все предрассудки на мой счет несправедливы». А пока мне предстояло летать ведомым у командира звена. Также я должен отвечать за техническую готовность самолетов звена в то время, когда мы не совершаем вылеты. В мои обязанности, обязанности старшего ремонтника, входит следить за тем, чтобы самолетов в исправном состоянии было как можно больше, а также поддерживать связь с военным инженером эскадрильи.

Во время операций мой самолет, как хвост, сопровождает ведущего. Потому поначалу ведущего беспокоит – не протараню ли я его случайно; однако он скоро удостоверился, что я хорошо управляю самолетом. К вечеру первого дня мы совершили четыре боевых вылета в район между Гродно и Волковыском. Русские двинули вперед огромные массы танков и вспомогательных колонн. По большей части мы видим «КВ-1», «КВ-2» и «Т-34». Мы бомбим танки, противовоздушную артиллерию и оружейные склады. То же самое повторяется и на следующий день. Мы поднимаемся первый раз в воздух в три часа утра, а последнюю посадку совершаем в десять вечера. О том, чтобы выспаться, не было и речи. Каждую свободную минуту мы использовали для того, чтобы, растянувшись под самолетом, немного поспать. Когда нас кто-то окликает, мы выбираемся из-под самолета, с трудом соображая, с какой стороны нас позвали.

В первом же своем вылете я замечаю бессчетное количество укреплений вдоль границы. Эти укрепления идут далеко в глубь России на протяжении многих сотен километров. Частично позиции еще не завершены. Встречаются наполовину построенные аэродромы; их бетонные взлетные полосы только созданы, и небольшое число самолетов уже стоит на этих аэродромах. К примеру, у дороги на Витебск, по которой шли наши войска, располагается один из незавершенных аэродромов, набитый самолетами «мартин».[1 - Видимо, имеется в виду «СБ», похожий на американский бомбардировщик «мартин». (Примеч. пер.)] Должно быть, у этих самолетов не было экипажей или топлива. Пролетая над этими аэродромами, над укреплениями, хотелось сказать: «Хорошо, что мы ударили…» Выглядело так, словно Советы создавали базу для вторжения против нас. На кого еще на Западе Россия могла напасть?[2 - Эти слова Руделя противоречат его же утверждению, что советские укрепления шли на сотни километров в глубь советской территории. Укрепления в тылу создаются не для нападения. (Примеч. пер.)] Если бы русские завершили свои приготовления, не было бы возможности остановить их. Мы летали на острие наступления наших армий – поддерживать их было главной задачей.

На короткое время мы останавливались в Улле, Лепеле и Яновичах. Наши цели те же: танки, машины, мосты, заводы и объекты ПВО. Временами мы вылетаем на бомбежки железнодорожных путей. Один раз нам приказано уничтожить бронепоезд – когда Советы выдвинули его для поддержки своей артиллерии. Любое препятствие перед боевыми порядками наших армий должно было быть уничтожено, чтобы увеличить скорость продвижения и наступательный порыв наших войск. Степень сопротивления русских различна. Наибольшую опасность для нас представляет наземная артиллерия – от ручного оружия до зенитных пушек; пулеметы самолетов противника оказывали мало действия. Единственным самолетом, которым располагали в это время Советы, был «И-15» – «Рата» много хуже нашего «Ме-109». Где бы самолеты «И-15» ни появлялись, их сбивали, как мух. Они не могли сравниться с «мессершмиттами», но были маневренны и, конечно, намного быстрее, чем «Штуки». Поэтому мы не могли совершенно их игнорировать. Советские военно-воздушные силы, истребительные и бомбардировочные соединения, были беспощадно разгромлены – как в воздухе, так и на земле. Их истребительные силы были малы; самолеты наподобие бомбардировщиков «мартин» и «ДБ-3» по большей части принадлежали к устаревшим конструкциям. Можно было видеть крайне мало новых машин типа «Пе-2». Действия авиации были едва заметны до того, как и на Восточном фронте благодаря поставкам появились американские двухмоторные «бостоны». Часто на нас совершали налеты лишь небольшие самолеты – они нарушали наш сон да разрушали дороги, по которым подвозили боеприпасы и продовольствие. Ущерб от этих самолетов был невелик. Нам пришлось испытать их действие под Лепелем. Несколько моих коллег, спавших в палатках в лесу, получили ранения. Когда пилоты этих «проволочных клеток», как мы называем маленькие, скрепленные тросами бипланы, замечают свет, они немедленно сбрасывают наполненные шрапнелью бомбы. Такие самолеты летают повсеместно, даже над линией фронта. Чтобы совершать налеты бесшумно, пилоты часто заглушают двигатели и совершают планирующий полет. В этом случае мы можем слышать только шум ветра в проводах. Маленькие бомбы падают на землю – и немедленно после этого двигатели начинают рокотать снова. Для нас такие самолеты скорее не оружие, а раздражающий фактор.

У нас новый командир, капитан Штейн. Он прибыл к нам из той самой школы, где я проходил обучение полетам на «Штуке». Капитан быстро перенимает мой метод следовать близко за ведущим и старается сохранять дистанцию всего в несколько ярдов даже во время пике. Его искусство прицеливания превосходно – в тех редких случаях, когда кто-то из нас мажет, второй обязательно поражает мост. Следующие за нами самолеты могут сбросывать свой груз на зенитные батареи и другие объекты. Штейна очень хорошо приняли в эскадрилье. Как-то его спросили: «Как вам летается с Руделем?» – и он ответил: «Это лучший, с кем я когда-либо летал». После этого у меня установилась прочная репутация. Штейн сразу увидел, как точно я поражаю цели, но предрек мне недолгую жизнь, назвав «сумасшедшим». Слово «сумасшедший» в его устах скорее похвала, признание храбрости одного пилота другим. Штейн видит, что я обычно спускаюсь очень близко к земле, чтобы наверняка поразить цель и напрасно не тратить бомбы.

«Когда-нибудь ты непременно врежешься в землю», – заключает он. Может, когда-либо его пророчества сбудутся, но я твердо верю в свою удачу. К тому же с каждым вылетом набираюсь опыта. Тем не менее я многим обязан Штейну и считаю, что мне повезло с моим вторым номером.

В те дни похоже было на то, что Штейн в своих предсказаниях прав. Противовоздушный огонь из одной из атакуемых нами русских колонн заставляет один наш самолет совершить вынужденную посадку. Самолет с трудом приземляется на небольшом поле, с трех сторон окруженном кустарником и русскими. Экипаж выбирается из кабины и укрывается под самолетом. Я вижу, как пули русских пулеметов взрывают песок вокруг машины. Если не забрать моих коллег, они погибнут. Но сделать это трудно – красные совсем близко к самолету. Черт! Я должен вывезти этих летчиков сам. Выпускаю посадочные закрылки, и мой самолет планирует к земле. Я вижу защитного цвета гимнастерки иванов в кустах. Бац! Очередь из пулеметов попадает в мой двигатель! Приземляться с поврежденным мотором нет смысла – взлететь не удастся. Мои товарищи поняли это. Их ждет смерть. Я вижу машущие в прощании руки. В двигателе что-то бешено стучит, но он еще работает, потому самолет может перевалить через рощу. Я со страхом жду, когда застрянет какой-нибудь поршень. Если это случится, мой двигатель остановится навсегда. Подо мной красные; лежа на земле, они стреляют в меня. Остальные самолеты моего звена поднимаются примерно на 300 метров и уже вне досягаемости от огня с земли. Но мой двигатель все же продолжает работать, потому я могу дотянуть до линии фронта. Попав к своим, я немедленно приземлился. На аэродром меня доставляет армейский грузовик.

Здесь меня ждал Бауэр, с которым я познакомился в Граце, когда находился в резервном звене. Бауэр позднее весьма отличился и оказался одним из немногих выживших в русской кампании. Но для меня день его появления оказывается неудачным – я повреждаю правое крыло моего самолета, при приземлении ослепленный густым слоем пыли, не могу избежать столкновения с другим самолетом. Требуется заменить крыло, но на аэродроме запасного нет. Имеется лишь поврежденный самолет на нашем предыдущем аэродроме в Улле. Известие о выходе из строя бомбардировщика приводит Штейна в ярость: «Ты полетишь снова только тогда, когда твой самолет будет отремонтирован, – и не раньше». Отстранение от полетов – суровое наказание. И я делаю в этот день еще один вылет, чтобы приземлиться в Улле. Со мной вылетают два механика из другого звена, чтобы мне помочь. Всю ночь мы возимся с крыльями, пытаясь отсоединить их от одного поврежденного самолета и присоединить к другому. Нам помогают два пехотинца. Работу удается завершить лишь к трем утра. К этому времени нам ничего не хочется, кроме нормального отдыха. Тем не менее я докладываю, что готов к боевому вылету, который должен быть произведен в половине четвертого. Старший пилот в ответ на это только улыбается и качает головой.

Через несколько дней меня переводят в 3-ю эскадрилью, и я прощаюсь со своим 3-м звеном. У Штейна нет связей, чтобы помешать моему переводу, и потому я вынужден распрощаться с 3-й эскадрильей. Но едва я прибываю в новую эскадрилью, как у нее меняется командование. И кто же новый командир? Капитан Штейн!

– Твой переход был не так уж и плох, как тебе казалось, – произносит Штейн, приветствуя меня. – От судьбы не уйдешь!

Когда он присоединяется к нашему столу в палатке столовой аэродрома в Яновичах, раздался оглушительный взрыв. Какой-то старый рабочий пытался заправить свою зажигалку из большой канистры с бензином. Когда он наклонил канистру, она залила его руки, но этот человек продолжал щелкать зажигалкой, проверяя, работает ли она. Раздался оглушительный взрыв. Это досадная потеря бензина – местные старушки очень рады продать нам яйца за совсем небольшое количество бензина. Торговать бензином нам, конечно, запрещено, поскольку топливо предназначалось вовсе не для изготовления варева, что заливается в лампадки перед их иконами. Даже одна капля этого варева обжигает кожу. Но это уже вопрос традиций. Здание местной церкви превращено в кинотеатр, а часовня – в конюшню.

– Разные люди, разные обычаи, – замечает капитан Штейн со смешком.

Целью многих наших вылетов является большая автострада Смоленск – Москва; она переполнена русскими войсками. Грузовики и танки едут друг за другом, часто тремя параллельными колоннами. «Если эта масса выплеснется на нас…» – думаю я, переходя в пикирование. В несколько дней мы усеиваем дорогу множеством обгоревших обломков. Поступательное движение немецких армий продолжается. Скоро мы уже поднимали самолеты с аэродромов в Духовщине, неподалеку от железнодорожной станции Ярцево, за которую потом разгорятся упорные бои.

Однажды откуда-то сверху на наши самолеты пикирует самолет «И-15» и таранит Бауэра; «И-15» разваливается, и Бауэр возвращается домой на сильно поврежденном самолете. Вечером московское радио рассыпается в славословиях по поводу советского пилота, который «совершил таран и сбил свинячью „Штуку“». Должно быть, им на радио виднее. Все люди с детства любят волшебные сказки.

Примерно в трех километрах от нас солдаты готовятся к очередной крупной операции. Поэтому для нас довольно неожиданным оказывается приказ перебазироваться в другой район. Наш пункт назначения назывался Рехильбицы; он располагался примерно в 150 километрах к западу от озера Ильмень. С рассвета и до захода солнца мы осуществляем поддержку армии в восточном и северном направлениях.

Глава 3

ПОЛЕТЫ В ПЛОХУЮ ПОГОДУ

В летние месяцы в Рехильбицах очень жарко. Как только служебное время кончается, мы немедленно забираемся в прохладу палаток и ложимся на походные койки. Штурман нашего самолета живет с нами в палатке. Разговариваем немного, поскольку прекрасно понимаем друг друга без слов. По характеру мы удивительно схожи. Вечером, после разбора полетов, мы прогуливаемся в лесу или бродим по степи. Когда я не сопровождаю его, то делаю продолжительные пробежки вокруг аэродрома или бросаю диск. Все это дает возможность восстановить силы после трудных дневных полетов; утром мы уже полны сил. После прогулок сидим в палатке. Мой сосед спиртное почти не пьет и мне не предлагает, поскольку я не пью совершенно. Немного почитав, он поднимает взгляд в потолок и спрашивает себя:

– Ну, Вайнике, ты, должно быть, сегодня сильно утомился? – и, не дожидаясь, что ему ответят, тут же добавляет: – Ладно, тогда ложись спать.

Таким образом, мы ложимся рано. «Живи сам и давай жить другим» – вот девиз моего соседа. Военный опыт Штейна во многом схож с моим. Штейн хочет максимально использовать свои знания для того, чтобы стать лучшим командиром, чем те, под началом которых он служил. Во время операций его действия оказывают большое влияние на всех нас. Штейн не любит мощный огонь зенитной артиллерии так же, как и каждый из нас, но даже самый плотный огонь никогда не заставит его сбросить бомбы с большой высоты. Он хороший товарищ, исключительно хороший офицер и первоклассный пилот – а такая комбинация встречается очень редко. У Штейна в экипаже самый возрастной задний стрелок в нашем подразделении – унтер-офицер Леманн. У меня же в экипаже – самый молодой из нашего подразделения, капрал Альфред Шарновски. Альфред – тринадцатый ребенок в незнатной семье из Восточной Пруссии. Он редко говорит, и, возможно по этой причине, ничто его не трогает. С ним мне можно не бояться вражеских истребителей, поскольку никакой иван не может быть мрачнее моего Альфреда.

Здесь, в Рехильбицах, нас застигают ужасные бури. Над обширными территориями России континентальный климат, и потому холодный воздух приходит с сильными ветрами, которые порой превращаются в настоящие бури. В середине дня внезапно становится темно, тучи спускаются к самой земле, дождь льет как из ведра. Даже на земле видимость ограничена несколькими метрами. Когда мы в воздухе сталкиваемся с бурей, то стремимся облететь ее стороной. Однако меня не покидает предчувствие, что рано или поздно мне предстоит познакомиться с этим явлением ближе.

Мы осуществляем поддержку войск при наступлении и обороне в районе Луги. Временами приходится летать глубоко в тыл противника. Целью одного такого вылета является железнодорожная станция в Чудове – связующее звено на железной дороге между Москвой и Ленинградом. По предыдущим вылетам мы знаем про силу зенитного и истребительного прикрытия этой территории. Особенно силен артиллерийский огонь – но до того, как на этот участок прибудут новые подразделения истребительной авиации, мы не ожидаем каких-либо сюрпризов.

Незадолго до нашего взлета аэродром атакован русскими штурмовиками, которых мы называем железными густавами. Мы прыгаем в узкие окопы, вырытые позади нашего самолета. Лейтенант Шталь прыгает последним – и прямо мне на спину. Это большая неприятность, чем налет густавов. Наши зенитные орудия открывают огонь, густавы сбрасывают свои бомбы и уходят прочь на небольшой высоте. Теперь уже мы делаем вылет в северо-западном направлении на высоте трех километров. На небе ни облачка. Я лечу вторым, следом за самолетом штурмана. Во время полета я захожу сбоку, крылом к крылу с его самолетом, и гляжу в кабину. Лицо штурмана излучает спокойную уверенность.

Через некоторое время впереди начинает поблескивать озеро Ильмень. Сколько раз мы уже летали в этом направлении – на Новгород, расположенный у северной оконечности озера, или на цели в районе Старой Руссы у южной оконечности озера! Оба этих места являются важными объектами, и у меня в памяти живо всплывают особенности подхода к целям. Но по мере того как мы летим вперед, становится заметнее темная стена шторма. Где этот шторм – впереди нашего пункта назначения или позади? Я могу видеть, как лейтенант Штейн изучает карту; а мы уже летим сквозь густые облака – передовой отряд штормового фронта.

Я не могу разглядеть землю внизу – ее заслоняет шторм. Судя по часам, мы находились недалеко от цели. К тому же местность однообразна, и взгляду не за что зацепиться. Мешают и отдельные облака. Какое-то время мы летим в полной тьме, потом снова выбираемся на свет. Я приближаюсь к соседнему самолету, – чтобы не потерять в облаках из виду самолет штурмана. Приходилось мириться с опасностью столкновения. Почему бы Штейну не повернуть обратно? Мы определенно не сможем произвести атаку в такой шторм, это просто невозможно. Пилоты, летящие за нами, наверняка думают так же. Возможно, штурман стремится определить по карте линию фронта, чтобы атаковать цели. Какое-то время его самолет ведет нас всех вниз, но облака есть и на этой высоте. Наконец Штейн отрывается от своей карты и внезапно разворачивает свой самолет на 180 градусов. Возможно, он понял бессмысленность продолжения полета в столь плохую погоду – но совсем забыл о близости моего самолета. Моя реакция молниеносна – я тоже резко поворачиваю, еще более резко, чем штурман, и только это спасает самолеты от столкновения. Но поворот столь стремителен, что я почти переворачиваюсь через крыло. Самолет несет 700 килограммов бомб, и их вес заставляет самолет клюнуть носом, в результате чего я на большой скорости проваливаюсь в облака.

Вокруг меня кромешная тьма, я слышу свист и завывание ветра. По фонарю стучит дождь. Время от времени все освещается молниями и становится светло, как днем. Свирепые порывы ветра трясут самолет; сильные удары пробегают по всему фюзеляжу. Земли не видно. Не видно и горизонта, по которому я смог бы выровнять самолет. Стрелка индикатора вертикальной скорости перестает колебаться. Шарик и стрелка должны показывать положение самолета по отношению к поперечным и продольным осям и должны располагаться точно друг над другом. Стрелка вертикальной скорости на нуле. Индикатор показывает, что скорость самолета быстро нарастает. Я должен что-нибудь сделать, чтобы вернуть машину обратно в нормальное положение – и чем быстрее, тем лучше, поскольку высотометр указывает, что я стремительно несусь к земле.

Индикатор скорости показывает 600 километров в час. Ясно, что я падаю почти отвесно. На высотометре 2300, 2200, 2000, 1800, 1700, 1600, 1300 метров. При такой скорости всего через несколько секунд я столкнусь с землей – и это будет конец. Вода течет с меня. Это дождь или пот? 1300, 1100, 800, 600, 500 метров на высотометре. Постепенно все приборы начинают функционировать нормально, но я продолжаю борьбу, поскольку ручка управления давит мне руку, а это значит, что я продолжаю падать. Индикатор вертикальной скорости показывает на максимум. А кругом – черно. Вспыхивающие во тьме молнии еще больше затрудняют ориентирование. Чтобы перевести самолет в горизонтальный полет, я тяну ручку обеими руками. Высота 500, 400 метров! Кровь приливает к голове, мне трудно дышать. Что-то во мне говорит – смирись и не оказывай сопротивления силам стихии. К чему продолжать борьбу? Все усилия ничем не увенчались. Внезапно меня пронзает мысль – высотометр показывает 200 метров; стрелка чуть колеблется, как у барометра. Это значит, что катастрофа последует совсем скоро. Нет, задержись на этой высоте, дорогая, чего бы это ни стоило. Оглушительный грохот. Ну, теперь я покойник… Возможно. Но если я – покойник, то как я могу думать? Кроме того, я продолжаю слышать звук мотора. Вокруг все так же темно, как и раньше. И вдруг невозмутимый голос Шарновски произносит: «Похоже, мы во что-то врезались» – или что-то в этом духе.

Спокойствие в голосе Шарновски лишает меня дара речи. Но в одном я уверен: я снова владею самолетом. И осознание этого дает мне силы сконцентрироваться. Правда, даже на полной скорости я не могу лететь быстрее, но мой самолет набирает высоту, а пока что и этого достаточно. Компас показывает строго на запад; это не самое плохое направление. Остается надеяться, что компас все еще исправен. Я внимательно всматриваюсь в приборы, словно гипнотизируя их. Наше спасение теперь зависит исключительно от приборов! Мне приходиться тянуть ручку изо всех сил – иначе «шарик» снова уползет в угол. Я управляю самолетом осторожно, словно он – живое существо.

Шарновски прерывает мои мысли:

– У нас две дыры в крыльях – и из них торчит пара березок. Мы также потеряли большой кусок элерона и посадочный закрылок.