Пилот «Штуки». Мемуары аса люфтваффе. 1939-1945

Он на мгновение остановился, бросил на меня взгляд и ответил:

– Мой дорогой друг, не думай, что я всегда спокоен. Я выработал свое спокойствие тяжелыми годами горького опыта. Знаешь, когда не видишь своих начальников, когда начальство не понимает, что в столовой надо забыть о разногласиях и что разногласия мешают делу, это становится сущим адом. Самая крепкая сталь получается только на самом горячем огне. И когда ты проходишь свой путь один, хоть и не обязательно теряя связь с друзьями, становишься сильнее.

Наступила долгая пауза – и я вдруг сообразил, почему мы понимаем друг друга столь хорошо. Хотя я знал, что мое замечание имеет мало отношения к военной службе, я сказал ему:

– Когда я был младшим офицером, как-то пообещал себе, что, если мне доверят командование, я ни в коем случае не буду вести себя так, как ведут себя некоторые из моих начальников.

Штейн некоторое время молчал, а потом добавил:

– На меня оказали влияние и другие события. Лишь несколько моих коллег, знающих об одном факте моей биографии, способны понять, почему я так серьезно смотрю на жизнь. Я был обручен с девушкой, которую очень любил. Она умерла в тот день, когда мы должны были пожениться. Кто пережил такой удар, не забудет о нем никогда.

Я не стал продолжать разговор и молча вернулся в палатку. Впоследствии я много размышлял над словами Штейна. Теперь я понимаю их лучше, чем тогда, и знаю, что задушевная беседа способна передать другому жизненную стойкость зрелого человека, придать силы. Военные обычно – люди неразговорчивые. Они выражают мысли иначе, чем гражданские люди. Поскольку война лишает человека всякого рода претенциозности и лицемерия, все, что говорит воин, – и клятва, и простые сентиментальные признания, – он говорит совершенно искренне и неподдельно, и потому его слова гораздо глубже, чем бойкая риторика штатских.

21 сентября прибыли наши 1000-килограммовые бомбы. На следующее утро разведка сообщила, что «Марат» находится в гавани Кронштадта. Русские, очевидно, приводят в порядок корабль после повреждений, нанесенных атакой 16 сентября. Наконец наступил день, когда я покажу всем, на что способен. Я получил нужную информацию о ветре и всех прочих погодных условиях. После этого меня на земле уже ничто не интересует – мне не терпелось подняться в воздух. Если доберусь до корабля, я его потоплю. Я должен его потопить! Когда самолеты взлетают, мы думаем только о предстоящем налете; каждый самолет несет 1000-килограммовую бомбу для этой цели.

На ослепительно-голубом небе ни облачка. То же самое при подлете к морю. Над узкой полосой, занятой русскими войсками, мы встречаем несколько русских самолетов – но они не могут заставить нас отвлечься от цели. Мы летим на высоте 3 тысяч метров; огонь зениток страшен. Примерно в 15 километрах впереди видим Кронштадт; путь до него кажется нам бесконечным. При таком интенсивном обстреле каждый самолет может быть сбит в любой момент. Ожидание делает полет очень долгим. Штейн и я непреклонно продолжаем следовать своим курсом. Я говорю себе, что иваны не стреляют по нашим двум одиночным самолетам – они лишь открывают заградительный огонь на определенной высоте. Другие самолеты летят высоко – и не только не эскадрильей, но даже не звеньями и не парами. Мы считаем, что, изменяя высоту и описывая зигзаги, многократно усложняем задачу зенитчиков. Отдельно летят два штабных самолета с голубыми носами. Один из них бросает свою бомбу. Небо над Кронштадтом усеяно облаками разрывов – угроза быть сбитым очень велика. Мы все еще в нескольких километрах от нашей цели; впереди под углом я вижу «Марат» в гавани. Грохочут орудия, снаряды со свистом летят мимо нас, вспыхивают разрывы серо-синего цвета; все это напоминает стадо баранов, что резвятся вокруг нас. Если бы все это не несло смерть, то подобное зрелище можно было бы назвать воздушным карнавалом. Я гляжу вниз на «Марат». Рядом с ним стоит крейсер «Киров». Или это «Максим Горький»? Эти корабли раньше не принимали участия в обстрелах самолетов. Так же произошло и на этот раз. Они не стреляют по нас, пока мы не переходим в пикирование для атаки. Никогда раньше наш полет через линию обороны противника не казался нам столь медленным и опасным. Использует ли Штейн сегодня свои воздушные тормоза или же при таком сильном сопротивлении от них откажется? А вот и он. Воздушные тормоза выпущены. Я иду следом, бросив взгляд на его кабину. Штейн предельно сосредоточен. Итак, мы пикируем, соблюдая небольшую дистанцию. Угол пикирования, должно быть, между 70 и 80 градусами. Я уже четко вижу «Марат». Мы несемся вниз; корабль медленно растет, постепенно достигая гигантских размеров. Вся его артиллерия теперь направлена прямо на нас. Для нас в данный момент ничего не играет роли, кроме нашей цели: если мы выполним свою задачу, это спасет жизни наших братьев по оружию, воюющих на земле. Но что это? Самолет Штейна внезапно уходит далеко вперед. Может, Штейн убрал воздушные тормоза, чтобы лететь быстрее? Тогда я должен сделать то же самое. Я пускаюсь вдогонку за самолетом Штейна и скоро оказываюсь у него на хвосте, с трудом управляя самолетом. Прямо впереди я вижу искаженное ужасом лицо Леманна, заднего стрелка самолета Штейна. Он боится, что я отрублю винтом хвост и врежусь в него. Я насколько возможно увеличиваю угол пикирования – этот угол, должно быть, составляет 90 градусов – и проскакиваю мимо самолета Штейна на расстоянии волоса. Не предвестник ли это будущей удачи? Корабль точно в центре прицела. Мой «Ju-87» идеально выдерживает курс при пикировании, не отклоняется ни на сантиметр. У меня возникает предчувствие, что промахнуться просто невозможно. «Марат» – большой, как жизнь, – прямо передо мной. Моряки бегут по палубе, перенося боеприпасы. Я нажимаю на спуск бомбодержателя и всем телом наваливаюсь на ручку управления. Успею ли я выйти из пике? Мои сомнения не беспочвенные, поскольку я пикировал без воздушных тормозов и высота, с которой я сбросил бомбы, не более 300 метров. Штурман говорит, что 1000-килограммовые бомбы следует сбрасывать с высоты не менее тысячи метров, поскольку осколки могут разлететься на такое же расстояние, и спускаться низко означает подвергнуть риску самолет. Но я забыл об этом – так мне хотелось попасть в «Марат»! Я жму на ручку, почти не чувствуя пальцев, прилагая все силы. Я ничего не вижу, перед глазами черно – с подобным явлением я еще никогда не встречался. Но если это возможно, я должен вытянуть. В моей голове еще не прояснилось, когда я слышу голос Шарновски:

– Корабль взорвался!

Я осматриваюсь. Мы летим низко над водой – самолет чуть накренился. Позади над «Маратом» – огромный столб дыма, поднимающийся на высоту 400 метров. По всей видимости, бомба попала в орудийные погреба.

– Мои поздравления, командир.

Шарновски был первым, кто меня поздравил. После него меня начали наперебой поздравлять по радио другие экипажи. Со всех сторон несутся слова: «Отличное представление!» Стоп, неужели я слышу голос командира полка? У меня ощущение, какое бывает у спортсмена, когда он выполнил трудное упражнение. Хотелось бы сейчас посмотреть в глаза тысяч благодарных пехотинцев. Но теперь надо лететь на низкой высоте в направлении берега.

– Два русских истребителя, командир, – докладывает Шарновски.

– Где они?

– Гонятся за нами, командир.

Я вижу, как два самолета летят среди облаков разрывов.

– Идиоты! Их обоих сейчас собьют собственные зенитки.

Многословие и, помимо этого, волнение в голосе Шарновски – это что-то для меня новое. Подобного раньше не было. Мы летим низко над бетонными блоками, на которых стоят русские зенитки, и почти задеваем солдат крыльями. Те все еще стреляют в наших товарищей, атакующих другие суда. Некоторое время ничего не видно из-за шлейфа дыма, идущего от «Марата». Грохот на поверхности воды, должно быть, ужасный, поскольку зенитчики замечают мой самолет только тогда, когда он ревет у них над головами. Они поворачивают орудия и стреляют по мне, отвлекаясь при этом от главной группы, что летит высоко надо мной. Я в лучшем положении, чем остальные, поскольку лечу на одиночном самолете. Подо мной мелькает множество зениток, в воздухе полно шрапнели. Но как приятно сознавать, что не все эти пушки стреляют по мне! Теперь я пересекаю береговую линию. Узкая полоса русских войск очень неприятна, а набирать высоту нельзя – я при этом потеряю скорость и безопасной высоты достигну не скоро. И потому я лечу низко. Сзади бьют автоматы и орудия. Русские в панике бросаются на землю. Вдруг Шарновски кричит:

– За нами летит «Рата»!

Я оглядываюсь и вижу русский истребитель примерно в 100 метрах позади.

– Пусть получит, Шарновски!

Шарновски молчит. Иван находится уже совсем близко. Я пытаюсь маневрировать.

– Ты спятил, Шарновски? Огонь! Я посажу тебя под арест! – кричу я ему.

Шарновски не стреляет. Наконец он спокойно произносит:

– Я не стал открывать огонь, командир, потому что подлетает наш «мессершмитт», и, если я выстрелю по «Рате», могу его повредить.

Вопрос закрыт – Шарновски контролирует ситуацию; но я весь в поту от пережитого. Трассы от снарядов справа и слева. Я выписываю невероятные зигзаги.

– Вы можете поворачивать, командир. «Мессершмитт» сбил «Рату».

Я гляжу назад. Шарновски говорит правду – русский истребитель лежит на земле. Мимо меня проносится «мессершмитт».

– Шарновски, хорошо бы ты подтвердил для пилота факт сбития самолета.

Ответа нет. Похоже, Шарновски уязвлен, что я не оказал ему доверия в этой ситуации. Я знаю его – он будет дуться, пока мы не приземлимся. Мы уже совершили множество полетов, во время которых Шарновски не произнес ни слова.

После посадки все экипажи выстраиваются перед палаткой эскадрильи. Лейтенант Штейн сообщает, что командир полка поздравил по телефону 3-ю эскадрилью с успехом. Он лично видел очень впечатляющий взрыв. Штейна попросили доложить имя офицера, который пошел в пикирование первым и успешно сбросил 1000-килограммовую бомбу, – этот офицер представлялся к Рыцарскому Железному кресту.

Посмотрев на меня, Штейн произнес:

– Прости меня, но я сказал командиру, что горд за всю эскадрилью, так как считаю, что этот успех принадлежит всем.

В палатке он пожал мне руку и по-мальчишески рассмеялся:

– Больше мы не услышим об этом линкоре в докладах.

Внезапно раздался звонок от командира полка.

– Трудный выдался сегодня день для 3-й эскадрильи. Вам нужно немедленно вылетать, чтобы атаковать «Киров», который пришвартовался к «Марату». Хорошей охоты!

Фотографии, доставленные последним самолетом, показали, что «Марат» разломился на две части. Должно быть, фотография была сделана уже после того, как рассеялся дым от взрыва.

Вдруг телефон зазвонил снова.

– Штейн, вы видели, куда упала моя бомба? Я не видел – как и Пекрун.

– Она упала в море, господин полковник, за несколько минут до атаки.

Пилоты помоложе с трудом сдерживают улыбки. Полковник слышит в трубке сдержанные смешки – и это все. Не нам судить нашего командира полка, который годится нам в отцы, если, не справившись с нервами, он преждевременно нажал спуск бомбосбрасывателя. Он заслуживает похвалы только за то, что отправился с нами на выполнение столь трудной задачи. Между возрастом двадцать пять и пятьдесят большая разница. Особенно при полетах на пикирующих бомбардировщиках.

Мы вылетаем снова, чтобы атаковать «Киров». Самолет Штейна в вылете не участвует – по возвращении с предыдущего задания колесо бомбардировщика попало в неровность на посадочной полосе, машина скапотировала и погнула винт. 7-е звено дает ему самолет на замену, и вот самолеты эскадрильи уже разгоняются и поднимаются в воздух. Но самолет капитана Штейна снова наталкивается на какое-то препятствие и снова непригоден к полетам. На сей раз замены взять негде – самолеты уходят в воздух один за другим. Из штаба никто, кроме меня, не летит. И потому, выбравшись из своего покалеченного самолета, Штейн вскарабкивается на крыло моего.

– Я знаю, что ты обозлишься на меня за то, что беру твою машину, но командую эскадрильей я – я и должен лететь с ней. Я возьму Шарновски для этого вылета.

Раздосадованный и сердитый, я направляюсь туда, где ремонтируются поврежденные машины, и занимаю себя работой инженера. Эскадрилья возвращается через полтора часа. Первого номера – штабного самолета с зеленым носом – нет. Я полагаю, он был вынужден совершить вынужденную посадку где-то на нашей территории.

Как только мои коллеги приземляются, я спрашиваю: что произошло со штурманом. Слышу уклончивые ответы, пока кто-то не произносит:

– Штейн пикировал «Киров», на высоте две или полтори тысячи метров в него попал снаряд. Зенитка повредила горизонтальное оперение, и его самолет потерял управление. Я видел, как он пытался выйти прямо на корабль, используя элероны, но промахнулся и упал в море. Взрыв тысячекилограммовой бомбы серьезно повредил «Киров».

Потеря нашего командира и моего верного капрала Шарновски была тяжелым ударом для всей эскадрильи и стала трагическим завершением успешно начавшегося дня. Этого прекрасного парня Шарновски больше нет! Нет и Штейна! Оба они были образцовыми воинами, и их потеря невосполнима. Им повезло в том, что они погибли в то время, когда еще пребывали в уверенности, что все перенесенные ими трудности принесут победу Германии.

Временно руководство эскадрильей взял на себя капитан из штаба. Я выбрал в качестве бортового стрелка рядового 1-го класса Хеншеля. Его прислали из резервного звена в Граце, где он был со мной в нескольких учебных полетах. Время от времени я беру в полеты других – нашего финансиста, офицера разведывательной службы и, наконец, офицера медицинской службы. Ни один из них не гарантирует мою безопасность с задней полусферы. Хеншель всегда выходит из себя, когда я оставляю его на земле, а его место занимает кто-то еще. Он ревнив, как влюбленная девица.