«Ночные летописи» Геннадия Доброва. Книга 2

Спал я там в большой комнате один, кроватей стояло много, но они пустовали. И вот как-то поздно вечером я лежу и слышу – кто-то скребётся в окно. Я приподнялся, смотрю, женская фигура трогает раму, чтобы открыть. Я встал, и эта женщина за окном куда-то скрылась. Потом, через некоторое время, опять пришла, опять скребётся. Но я, конечно, не открыл. Вот такие там ходили больные люди по ночам.

Наутро я встал, пошёл умываться и увидел в соседней комнате маленького голого мальчика. Он, видимо, только проснулся, стоит и смотрит в открытую дверь на меня. А с ним жил другой больной мальчик, я его встретил и спрашиваю: почему там твой друг стоит голенький? Он всё бросил, побежал, и я за ним следом. И вот он говорит тому, раздетому: ох ты мой милый, иди скорей сюда, давай умоемся, начал умывать его, одевать. И всё время приговаривает: милый ты мой, хороший. Потом повёл его на завтрак, стал кормить. Так помогали друг другу дети в этом доме-интернате. Хорошо мне у них работалось, я наблюдал, кто как живёт, некоторые там рисовали.

Рисование с натуры

Я сейчас уже не помню, по какой причине я поехал домой. Из этой поездки в Армению я привёз три больших рисунка. Обычно на один рисунок у меня уходила неделя времени (самое маленькое – это три дня, а самое большое – десять дней). Дома в Москве я уже не прикасался к этим работам. Ещё давно, когда я был маленький, отец меня научил, что главная помощница художнику – это натура. То есть когда есть натура, ты можешь быть совершенно спокоен, что всё сделаешь на хорошем уровне. Но как только ты начинаешь фантазировать – обязательно на порядок всё будет ниже по качеству. Это у древних греков есть такой миф, что античный герой Антей получал силу от соприкосновения с землёй и поэтому был непобедим. И Геракл смог победить его лишь тогда, когда поднял над землёй и Антей уже не мог ниоткуда черпать силы.

Вот то же самое происходит и у меня в искусстве. Когда я общаюсь с натурой, когда я смотрю на неё – я вижу и цвета, и общую форму, и детали, и характер – буквально всё, из чего складывается образ человека, мне подсказывает натура. Поэтому когда я рисовал в домах-интернатах, то старался всё делать с натуры, а когда приезжал домой, то я только фиксировал рисунки специальным лаком, чтобы они не затёрлись. Поэтому они были свежие, незамученные… такими они и остались.

Когда я начал работать над серией инвалидов войны, я понял, что я делаю то, что давно хотел, что это моё. И поэтому в дальнейшем я уже не пытался никуда сворачивать в сторону, а рисовал только то (как я считал), что мне предназначено судьбой. Я не торопился, работал спокойно, поэтому у меня на 35 рисунков ушло примерно шесть лет. И хотя на общие выставки рисунки у меня не брали, я не очень волновался, потому что для себя решил – сделаю 40 рисунков, а потом попытаюсь устроить персональную выставку. Проблема у меня была только с дорогой – чтобы хватило денег доехать и вернуться. А на месте, в самом доме-интернате, у меня всё шло уже по определённой схеме – я приезжал и платил в бухгалтерию за питание столько же, сколько это стоило для инвалидов (там примерно выходило по полтора рубля в день).

После поездки в Армению я задумал побывать на острове Сахалин. Туда надо было лететь на самолёте, но тогда это стоило не очень дорого. Летел через всю страну, видел замёрзший Татарский пролив. Прилетел в Южно-Сахалинск. Пришёл сначала в отдел социального обеспечения и спрашиваю: где тут дома-интернаты, чтобы мне поработать, сделать два-три рисунка инвалидов войны? – Они говорят: вот один есть в Южно-Сахалинске, а другой на севере, в Ногликах. Куда вы хотите сначала? – Я отвечаю: сначала, наверно, в Ноглики, потому что у меня ещё свежие силы, я пока не устал. – Хорошо, поезжайте туда.

А туда ходил поезд. Он долго-долго шёл среди тайги сахалинской и заснеженных сопок. Наконец приехал я в Ноглики, спросил, где дом-интернат. Мне показали. А я привык, что в Армении ко мне уважительно относились, что там какое-то первозданное христианство и никто чужого не возьмёт, – и я думал, что и тут так же. Скинул рюкзак, положил его на снег и пошёл с одним планшетом (думаю – зачем надрываться, отнесу сначала планшет, а потом вернусь за рюкзаком). Пришёл в бухгалтерию, обсуждаем. Они повели, показывают… вот здесь будете жить, в столовой вас накормят. – Я говорю: ну хорошо, сейчас принесу рюкзак и поднимусь в комнату.

Возвращаюсь – рюкзака нет. А там какие-то ребята неподалёку, я спрашиваю: а где мой рюкзак, я тут оставлял? – А вон, говорят, его в ларёк мужик понёс, вытаскивает уже что-то из него в обмен на водку. – Как вытаскивает?! Это же мой рюкзак! – А он нам сказал, что это его рюкзак. Боже мой! Что же это такое?! Я побежал, смотрю – а там уже действительно открыт мой рюкзак, мужик что-то оттуда вытаскивает и суёт в этот ларёк, меняет на водку. (Это были нивхи, местное население.) Я хватаю свой рюкзак, а он его держит, не отдаёт. Я тяну рюкзак к себе, а он к себе дёргает – это, говорит, мой рюкзак! Мой рюкзак! – Я так разозлился, кричу: я тебе сейчас покажу твой рюкзак! В общем, вырвал у него этот рюкзак. А он за него всё равно цепляется, что-то ворчит.

Я думаю – ну и народ тут. Пошёл опять в дом-интернат, зашёл в свою комнату (которую мне отвели). Потом попросил ключ, мне дали. Вскоре меня позвали кушать. И вдруг я вижу, что за моим же столом сидит женщина без обеих рук и пытается есть рыбу. Я спрашиваю: как вас звать? – Она отвечает: Полина. – Я говорю: Полина, а почему вы так сами… – Ну а кто же мне поможет, говорит, вот я сама. И она ртом берёт эту навагу, крутит, вертит по столу – кусочек откусит, проглотит и опять эту рыбу ртом как-то теребит. Я спрашиваю: Полина, будете мне позировать? Я вас хочу нарисовать. – Да, говорит, приходите ко мне в комнату.

Книга о любви

И вот она села – к одной культе у неё прикреплена ложка, на другую руку она опёрлась и задумалась. Перед ней на столе стоит тарелка. Я спрашиваю: Полина, а ты читаешь что-нибудь? – Да, говорит, читаю, вижу хорошо. – А что ты читаешь? – Ну, разные книги читаю, нравится читать книги о любви. И я тогда положил на стол перед ней книгу. Я долго её рисовал, Полина сидела, никогда не жаловалась, что устала, и этот рисунок получился. Я его назвал «Книга о любви». Инвалидка войны, жертва войны (не борец, не солдат с автоматом, а простая мирная жительница, которая во время войны потеряла руки). Так она мне и рассказывала, только жила она тогда где-то в европейской части, а потом оказалась тут, в Ногликах. (Я не всегда записывал истории моих натурщиков, моя задача была создать образы жертв войны изобразительными средствами.)

Рисовал я Полину часа два в день, и у меня ещё оставалось время погулять по этим Ногликам, посмотреть. Я увидел, что селение это было совсем небольшим. Недалеко от дома-интерната, у киоска (где рюкзак у меня украли), находился клуб, в этот клуб вечерами стекался народ, там показывали фильмы. Иду как-то по улице, смотрю на людей, уже почти стемнело. И вдруг сзади громкий топот – бежит человек во всю мощь. Со мной поравнялся и спрашивает: где тут дерутся? – А здесь ещё какой-то парень шёл, и он показывает: вон там, в овраге. И тот побежал вперёд. Не успели мы пройти и пяти минут, как этот, бежавший, уже идёт обратно – всё лицо в крови, руки в крови, но очень довольный. Я спрашиваю: ну что, подрался? – Да, говорит, подрался.

А парень тот, который шёл, объясняет мне: это местный баклан. Это такие люди, им лишь бы подраться – ему даже неинтересно, кто там с кем дерётся, по какой причине. Ему важно принять участие, кому-нибудь морду набить, и ему в это время набьют, и он доволен, что подрался, что энергию свою выплеснул. (Я потом как-то зашёл там в сельсовет – сидит работает русская женщина, я спрашиваю: как вы тут с нивхами живёте, они такие воры, драчуны? – Она говорит: да они просто все пьяницы, а после пьянки у них всегда драки происходят.)

Однажды я Полину спрашиваю: а с кем ты дружишь? Тебе же трудно одной? – Она говорит: а здесь есть один парень. Хочешь, сходим к нему? – Я отвечаю: давай пойдём. А он оказался рядом, в соседней комнате. Открываем дверь, и сидит типичный уголовник, будто только что из тюрьмы вышел. Весь выколотый, здоровый, крепкий, голова подстриженная, и – без обеих ног. (У Полины, значит, нет рук, а у него нет ног.) И он говорит: Полин, давай садись, чаю попьём. У него на столе уже заварка, сахар, всё есть, и он тут угощает.

Я его спрашиваю: где вы ноги потеряли? – А я, говорит, вор. Украл в поезде у своих же подельников, и они мне решили отомстить. Но драться со мной бесполезно – я могу одним ударом сразу убить наповал. Тогда, говорит, они меня сперва напоили, я ослаб. И после этого меня потащили за руки в тамбур и посадили между вагонов на эти стыковочные «блины». И когда поезд под горку пошёл, вагоны сошлись, и этими «блинами» мне раздавило сразу обе ноги. А после этого они бросили меня тут же, между вагонами, под поезд. Они думали, что меня там разрежет на части, но я уцелел, поезд надо мной прошёл. А ноги мне все раздробило этими «блинами», ноги потом в больнице отрезали. Но, говорит, я вор, я не жалею ни о чём. Как был вором, так и умру им. (И он действительно выглядел сурово, руки огромные, весь выколотый.)

Когда я выходил днём, то видел множество собак. Огромные лайки – и рыжие, и белые, и чёрные – жили совершенно свободно и бегали по улицам целыми стаями. А у нас в доме-интернате жарили рыбу, картошку варили (кормили очень хорошо) и остатки выбрасывали прямо в снег. Собаки сбегались и кушали. Главное, они были хотя и огромные, но все очень добрые – никогда не бросались, не лаяли, не кусались. А если подойдёшь и погладишь, то они сразу начинали ласкаться. И одна чёрная собака так ко мне привыкла, что всё время сидела и смотрела на дверь – когда я выйду. И как только я выходил, она сразу виляла хвостом, прыгала мне на грудь передними лапами, тянулась своей мордочкой и хотела лизнуть меня в лицо, в общем, выражала самые ласковые свои чувства, я тоже её обнимал. Я полюбил эту собаку, она стала мне другом.

Она всегда прыгала, прыгала вокруг меня, как бы спрашивала – куда пойдём? – А я ей показывал: сегодня пойдём туда в лес. И она бежала. Обгонит немножко, обернётся, посмотрит, что я иду, и опять мчится вперёд. Потом забежит куда-нибудь в сторону и оттуда наблюдает, как я иду. А через некоторое время обратно возвращается ко мне, трётся о ноги, просит, чтобы я её погладил. В общем, замечательная была собака, она ко мне очень привязалась, а как я её полюбил, можно и не говорить, потому что у меня там не было знакомых, только Полину я рисовал. Эта чёрная собака – просто чудо! Я иду по глубокому снегу, и она рядом – проваливается в снег, но всё равно не отстаёт. И вот мы с ней по этому перелеску идём, идём, куда глаза глядят.

И так вот мы с ней шли, шли, стемнело уже, звёзды на небе. И вдруг я смотрю – что это такое? Куда мы пришли? За ёлками (а ёлки там редкие и небольшие) стоят ракеты вертикально, смотрят вверх – крылатые ракеты. Я ей говорю: куда это мы с тобой зашли? Ну-ка пойдём скорее обратно, а то нас тут ещё арестуют. И действительно слышу – там люди разговаривают, фонарики у них, что-то они там освещают. В общем, я понял, что там какие-то пограничные части стоят, близко нельзя подходить. Мы повернули и пошли обратно.

Там у нас в доме-интернате на втором этаже тоже жил художник, нивх. Что с ним было, почему он там жил – я уже не помню, кажется, он не мог ходить. И как-то он увидел меня и говорит: приди ко мне. Я пришёл. Он показывает на ножницы: я тоже рисую, только я рисую не карандашом, а ножницами. – Я удивился: как так? – А вот, говорит, смотри.

Он берёт старую рентгеновскую плёнку и без всякой подготовки, без эскиза ножницами начинает вырезать (крутит эту плёнку ножницами туда-сюда, туда-сюда). И я смотрю – вдруг появляется северный олень с ветвистыми рогами, как бы несётся по тундре. Просто ювелирная работа! Я говорю: подари мне этого оленя. – Он: конечно, бери, я сейчас тебе ещё сделаю. Я этого оленя в свою папку положил. Он мне ещё делает – прямо на глазах, начиная с копыта. И такая точность, такое изящество, все изгибы оленьих ног соблюдает – это удивительно, я первый раз видел такого талантливого человека. Он говорит: ой, у нас тут столько художников – вырезают и на плёнках, и режут из моржовых костей разные фигурки – и собак, и чаек, и оленей в упряжках, и чумы эти – всю жизнь свою изображают. Я думаю – вот это да! Потом, когда в Москву приехал, прицепил этих оленей к абажуру над столом, и когда горела лампа и светился абажур, то олени эти силуэтом как бы там бежали.

Однажды (я всё ещё Полину рисовал) мне говорят: тут море недалеко, туда пойдёт бронетранспортёр с рыбаками, можешь с ними съездить, посмотреть Охотское море, и с ними же вернёшься обратно. Сели мы в бронетранспортёр и поехали. И вдруг я вижу реку – огромная широкая река, а растительности почти никакой, только маленькие берёзки на берегу и верхушки больших деревьев торчат изо льда. Я спрашиваю: а как же летом тут люди ездят? – А вот, говорят, ломают моторы об эти затонувшие деревья. Эти ели и сосны прямо со дна стоят вертикально, иногда их тросами вытаскивают на берег, а иногда они скрываются под водой, так что сверху их не видно. (Рыбаки мне рассказали.)

Вот мы ехали, ехали по этому снегу, абсолютная белизна кругом. А потом – раз, и мотор заглох. Я думаю – как же мы теперь? Ни справа, ни слева, ни впереди, ни позади – ни одной живой души. И я даже испугался, что мы тут замёрзнем, я вообще был легко одет. Уж не говоря о том, что вдруг мы провалимся под лёд, и никто нас не будет спасать на таком морозе (даже подумать об этом страшно). А эти рыбаки тоже в каких-то телогрейках, шапках-ушанках…

Но потом этот бронетранспортёр завёлся, и мы опять дальше поехали. И я уже далеко-далеко увидел море, серое море среди этой белизны. А здесь река начинала поворачивать налево, и стояла избушка, куда мы приехали, она находилась на песчаном острове. Мы подъехали, рыбаки пошли в избушку. А я думаю – сейчас дойду до воды по этой песчаной косе. Пошёл, иду, и вдруг ноги у меня стали проваливаться прямо по колено в этот песок, а вскоре уже чуть ли не по пояс. Я хочу выбраться из этого песка, отталкиваюсь руками, а песок и под одной моей рукой оседает, и под второй. И я уже по-пластунски там пытаюсь вылезти, кричу… Рыбаки услышали, выскочили, подбежали ко мне, руки мне подали. Говорят: ты куда пошёл? Это же зыбучие пески, тут нельзя даже наступать на них – тебя затянет, и ничего не останется, ни воронки, ничего, это пески, которые движутся. В общем, я чудом тогда не погиб в этих песках. Это вот, пожалуй, самое сильное впечатление было – как я хотел посмотреть Охотское море поближе.

В этом доме-интернате был один нивх, тоже инвалид войны. Мне его показали, и я сначала хотел сделать его портрет. Но я долго рисовал Полину, никак не мог закончить рисунок. А он всё ждал, когда я за ним приду. Но я так за ним издали иногда наблюдал – думал, как его нарисовать. И вот однажды вижу – он тащит какое-то огромное бревно. Верёвкой его поддел, перекинул верёвку через плечо и тащит по снегу на кухню, чтобы там расколоть и топить печку. Я думаю – может, его нарисовать, как он тащит это бревно? Но я рисовал инвалидов войны, которые явно были инвалидами. А у него руки-ноги есть, всё на месте. Мне сказали, что он жил один в своём доме, но трудно стало себя обслуживать. А тут готовят, кормят, стирают, и по этой причине он здесь. Я извинился перед ним, но и времени у меня уже на него не оставалось, нужно было ехать обратно.

Когда я собрался ехать обратно, меня подзывает директор и открывает сарай. А в сарае стоят бочки с рыбой. Вот он одну бочку открыл, а внутри бочки здоровенная красная рыбина согнута дугой. Он берёт её и протягивает мне: вези в Москву. – Я говорю: это легко сказать «вези», у меня рюкзак, у меня планшет, да сам я одет по-зимнему – куда я её возьму? – Он опять: вот угостишь там, скажешь, что был на севере. – Я так посмотрел, подумал, как я буду с этой рыбой таскаться? Спасибо, говорю, большое, но я её не возьму. Так и не взял. Упаковал я портрет Полины, простился с этими Ногликами и поехал обратно.

Приехал в Южно-Сахалинский дом-интернат, а там, наверно, три четверти интерната – корейцы. И в самом городе тоже много корейцев. Там были районы, застроенные почерневшими от старости домами, края крыш у которых подняты вверх, как в китайской архитектуре, в этих домах жили корейцы. А на остановке однажды я увидел красивого белого человека с голубыми глазами, но в одежде нивхов, в этих шкурах. И я там спрашиваю: кто это? – А это, говорят, айн. (Эти айны – древнее население Сахалина, они, как европейцы, с голубыми глазами, со светлыми волосами, высокие, плечистые, красивые – сейчас их осталось совсем мало, они вымирают.)

Начал я рисовать одного инвалида войны, который был штыком ранен в горло. К старости ранение осложнилось, у него стояла трахеостомическая трубка, сам он дышать не мог, дышал через трубку. У него там была ещё салфетка марлевая, которая прикрывала немножечко трубку, которая постоянно свистела, и он всё время придерживал пальцем это отверстие в горле. Я его спрашиваю: а как вы справляетесь? – Он говорит: да неудобно, всё время эту трубку приходится промывать – вот спирт у меня здесь находится, ватка и такие зажимы, корнцанги они называются. Я ими зажимаю тряпочку или ватку, в спирт окунаю и потом протираю трубку. Постоянно, говорит, приходится протирать.

Старая рана

Я вот так его и нарисовал – зеркало перед ним, в руке у него корнцанг, зажим медицинский, тут стоят баночки со спиртом, и он перед зеркалом проделывает эту процедуру. Человек оказался удивительный. Я спрашиваю: давно вы здесь живёте? – Он отвечает: да вот как жена бросила, так перешёл сюда. – Я удивился: а почему так вышло? – Ой, говорит, такая красавица была. Я работал, для неё ничего не жалел, и она ни в чём не нуждалась. У ней, говорит, «шуба – не шуба», «туфли – не туфли». А чулков сколько! У нас, говорит, в доме один угол был завален горой этих чулков, 90 пар как-то насчитал.

Он работал сварщиком, сваривал газопроводы, газопроводные трубы. Зарабатывал хорошо и так вот баловал свою жену. Говорит с горечью: что я ей только не покупал, все её желания исполнял, и всё равно она ушла. Грустную историю он мне поведал.

Глава 51

1 февраля 2006 г.

В Южно-Сахалинске я опять рисовал по два-три часа в день, потому что моему натурщику было тяжело сидеть. Потом я отдыхал, гулял. И однажды иду по городу – стоит баня, думаю – надо сходить (потому что я стеснялся пользоваться общим душем в доме-интернате). Захожу, разделся, а там в большом зале помывочного отделения сидят корейцы и все стирают своё бельё. У них там как у хорошей хозяйки – целые кучи белья, у всех тазики, они туда наливают воду, мылят, полоскают и опять мылят. И все-все, весь зал стирает бельё.

А когда я кушал в столовой в доме-интернате, там тоже – всё сплошь корейцы. Чай все наливали из одного большого чайника, я тоже хотел налить, а мне врач говорит: не пейте из этого чайника, я вам дам другой, и стакан дам другой. – Я удивился: но я же всё равно вместе с ними кушаю. – А он рассказывает: комиссия приезжала из Москвы, с этого чайника взяли пробы на глисты и нашли там яйца гельминтов – и на ручке, и на самом этом чайнике, и на крышке. Но их, говорит, всё равно не заставишь чище мыть руки, они ничего не слушают. – Я спрашиваю: а почему так много здесь корейцев? – А вот, говорит, они тут жили раньше, а потом, когда война кончилась, они остались, только часть переехала в Корею. Теперь, говорит, они переписываются, много лет мечтают соединиться, потому что семьи оказались разрозненными. Но всё пока остаётся по-прежнему.

Перед отъездом я попрощался со всеми в доме-интернате, а мой натурщик пошёл провожать меня до автобуса. И говорит: хочешь заповедь тебе скажу, по которой я живу? Не верь, не бойся, не проси – вот будешь так жить, и всегда на душе будет спокойно. Но жить по ней тоже нелегко. (Это известная воровская заповедь, вот он по ней жил.) Подошли мы к дороге, и издалека тянется этот газопровод на подставках – огромные трубы, диаметром метра полтора. Он говорит: вот на этом газопроводе я работал, швы варил, хорошо зарабатывал.

Простился я с Сахалином. Заехал к матери на Дальний Восток, повидался с ней. Вернулся в Москву. И следующую поездку мне хотелось устроить куда-нибудь в Ленинград или в Белоруссию, потому что там и бои проходили, и партизанские отряды сражались, и очень мне нравился этот край озёр (когда я работал санитаром, у меня была туда поездка, на озеро Лепель я возил больную). Но поездка в Белоруссию не получилась. У меня набралось уже немало рисунков этой новой серии, но для персональной выставки всё же их не хватало. И я решил поработать в Подмосковье.

Первая поездка состоялась в Серпуховской район, там недалеко от Приокско-Террасного заповедника находилось село Данки. Приехал я туда зимой, пришёл и вижу, что это психиатрическая больница, что везде там ходят люди в длинных рубашках, держатся за стенку, идут, качаются. Спрашиваю про инвалидов войны. Мне говорят: да-да, есть у нас один инвалид войны, грузин. Привели к нему, познакомили, его звали Алексей Чхеидзе. Я договорился с ним, и он мне стал позировать. На ампутированные руки он надевал протезы на лямках с чёрными перчатками, открытые глаза его не видели, там тоже находились протезы, а в голове у него были вставлены пластины. Я сперва даже рисунок хотел назвать «Человек-протез».

В войну он был морским пехотинцем – это такие части, которые снимались с кораблей и воевали на берегу. Во время освобождения Будапешта пришёл приказ – сохранять памятники культуры. И перед группой, куда входил Чхеидзе, встала задача – овладеть королевским дворцом в центре Будапешта. Это красивейшее здание с великолепными башнями и куполами казалось неприступным. Тогда морские десантники воспользовались внутренними секретными картами дворца, проникли внутрь по какому-то тайному канализационному входу и почти без выстрелов захватили там немецкий генералитет, верхушку армии.

Работа над портретом Алексея Чхеидзе

Но на обратном пути их флотилия подорвалась на мине. Алексея Чхеидзе сильно контузило, его вытаскивали из воды уже без рук, без глаза, с повреждением головы. Сразу положили в госпиталь, потом перевезли в Россию. Он был молодой, высокий, крепкий. Подлечили, стали выписывать. А он говорит: я не могу ехать домой в таком виде, меня там все начнут жалеть, слёзы лить, нет, я не поеду в Грузию. И он остался в России, оказался в этих Данках. За окном виднелись развалины другого крыла этой больницы, разбитой немцами. И вот его покалеченная фигура и эти развалины за окном казались дыханием войны, дыханием тех страшных лет. Да ещё эта психиатрическая больница – стоны, крики безумных. Я, кажется, даже там не ночевал, ездил домой в Москву. А с ним договаривался, что, допустим, приеду через день. Так постепенно я его нарисовал. Портрет назвал «Освободитель Будапешта».

Освободитель Будапешта

Однажды я пошёл по палатам смотреть, кто там ещё живёт. Захожу в одну палату, смотрю – так чисто, красиво, подушки сложены одна на другую, на стенах какие-то вышитые рушники. И молодая женщина сидит без обеих ног, что-то вяжет. Пошёл в зал. А там играет девушка на пианино, она на коляске, играет очень хорошо. Другая молодая женщина в зале толкает перед собой табуретку и, опираясь на неё, с трудом передвигается. Я поговорил с ней, её звали Рая. Может, она телефон мой попросила, теперь не помню. Но вот уже лет тридцать, наверно, она мне время от времени звонит. Она в Данках жила сначала, потом в Кучино переехала (а я в Кучино потом тоже рисовал, видел её там). А теперь ей дали квартиру в Москве, я навещал её один раз. И вот она мне частенько звонит: Гена, как ты там? Помнишь, как ты приехал в Данки, а я там жила? Хочешь, я тебе песню спою? – Ну, спой, говорю, Рая.

И она начинает петь звонким, чистым голоском, поёт песни, арии. А я слушаю и думаю – вот человек беспомощный с рожденья, но она умеет радоваться жизни, быть довольной, потому что ей помогают. Она мне часто говорит: Гена, какое у нас правительство хорошее, какие чудесные люди. Ведь я была совершенно брошенная, мать за мной не ухаживала, я всегда спала на железной койке без матраса, без всего. Потом мать меня вообще бросила, думала, что я умру, но я вот как-то выжила. А теперь у меня и квартира отдельная, и пенсия большая, и социальный работник приносит продукты, и занавески красивые, и кошка есть – я просто счастлива. А у неё всё тело изуродовано, ножки маленькие, скрюченные, не держат, передвигается только с табуреткой. Но благодарности ко всем нет предела. И это удивительно на фоне жалоб и обвинений властей совершенно здоровыми людьми.

Когда я стал рисовать под Москвой, я не ставил уже себе целью нарисовать в одном месте обязательно два-три рисунка, я рисовал столько, сколько получится. После Данков я поехал в Кучино. Там жил бывший солдат без обеих рук, но он научился писать пальцами ног. Смотри, говорит, я сейчас товарищу напишу. Тут у него чернильница-непроливашка, бумага, конверт «С Днём Победы». И вот он пальцами ноги зажимает ручку, макает в эту чернильницу-непроливашку и начинает писать. Написал «поздравляю». Я читаю, всё понятно, как бы даже ровно. Он говорит: так и рисуй меня, а я буду писать письмо. Начали работать. Вдруг прибегает другой инвалид (с руками, с ногами) и зовёт его: Вася, в туалете вода хлещет из бачка сверху. Невозможно зайти, кругом всё заливает.

Письмо другу-однополчанину

Этот мой Вася соскочил, побежал туда в туалет. Я тут остался, жду, думаю, может, через час вернётся. А он приходит уже через 15 минут – весь мокрый, в извёстке какой-то (там вода хлестала в потолок, в стены). Я спрашиваю: ну что? – Как что? Починил, говорит. – Я поразился: Вася, как же ты мог починить, там же высоко? – Ну вот, говорит, принесли мне стремянку, я залез и ногами там всё сделал. – Я едва поверил ему: ой, Вася, как же ты так умеешь? – А я, говорит, почти всё умею. Ты видел, как я на лыжах катаюсь? Завтра, говорит, посмотришь.

Назавтра выхожу, а он уже на лыжах стоит. Тут как-то ему надели пиджак, пуговички застегнули. И он покатился на лыжах. Эти пустые рукава болтаются во все стороны, а он едет. Ой, до чего натуры сильные, какие непреклонные были характеры. Вот, думаю, у этих людей надо учиться жить, учиться преодолевать трудности – без слёз, без истерик, без каких-то жалоб и обвинений.

Лыжная прогулка

Эти люди, у которых настоящее горе, они всегда бодрее и как-то веселее тех людей, у которых горе мнимое или его ещё совсем нет. А здесь – боже мой, что за люди! Это какие-то героические личности.