Рядом была война

Женя, не оборачиваясь, продолжает идти.

– А что, ребята, – говорит Серёга, – ночью мороз был под сорок градусов, лёд думаю крепкий. Рискнём?

– Да ты что! – восклицает Люба. – Думаете, Женька решится идти?

– Но ведь идёт! Смотри! Эх, была не была! Люба, держи мои книги, иду за ней.

Увидев, что мужчины двинулись за Женей, мы с Сашей молча отдали учебники Любе и сбежали на лёд.

– Чего вы меня нагрузили! – кричит Люба. – Я тоже пойду, там у меня сестра, Нинка, – обращается Люба к подошедшей Шаминой. – На, держи книги!

Женька, Женька Кузнецова! Вот уж никогда не думал, что в этой курносой веснушчатой девчонке такая смелость! Кажется, никогда не забуду этот ясный ноябрьский день. Низко над рекой в прозрачной светлой тишине голубоватым светом искрилось на снегу солнце, набежавший ветерок гнал по льду снежную пыль, обнажая густоту и бездонную глубину тёмного от воды льда. Вытянувшись в цепочку, мы медленно и осторожно шли недалеко друг от друга, обходя пугающие своей чернотой круги льда, выбирая более светлое ледяное стекло. Впереди, с маленьким узелком в руке, в старом пальтишке, синем платке, шла Женька, которая никогда ничем не выделялась у нас в классе. Её худенькая фигурка точно гипнотизировала нас, заставляя двигаться вперёд. Сзади, недалеко друг от друга, шли мужчины, за ним Серёга, Саша, я. Шествие замыкала Люба. Не знаю, кто из нас в это время о чём думал, но у меня в голове была только одна мысль: всё будет хорошо, мы дойдём до берега.

Волга, Волга! Ты держала нас на своей поверхности, словно знала, что мы идём к своим родным, знала и жалела нас, крепилась, хотя лёд был тонок и почти незаметно, но колыхался под ногами. Признаюсь, было страшно, но думалось: раз мы вместе – значит, ничего не случится. И мы шли, мужчины ободряющими возгласами подбадривали нас, вселяли уверенность, что всё будет хорошо. Когда сошлись все вместе на противоположном берегу, все оглянулись на Волгу и, кажется, мысленно поблагодарили за то, что она милостиво обошлась с нами. Ф Женька сидела на заснеженной коряге, склонив голову, обхватив её руками, плакала на взрыд. Мы обступили её и с минуту молчали, всё ещё не веря в своё безрассудство. Молчание нарушил мужчина в ватнике, шедший за Женей.

– Эх, девчонка, долго видно тебе жить на белом свете! Кто ты такая шальная! Если бы не ты, мы, пожалуй, не осмелились бы. Бедовая ты, видно, девушка. Не плачь, всё уже позади.

Женя не отвечала, лишь всхлипывала. Мы стали её успокаивать.

– Маму хочу видеть, она, наверное, голодная, вот несу ей поесть, наконец проговорила она, указывая на узелок.

– Ладно, вытри слёзы, радоваться теперь должна. Вы ребята тоже по мамам соскучились? Как обратно пойдёте?

– Теперь не страшно будет, – говорю я, – дорогу знаем.

– Смотрите, день короток. Прощайте хлопцы, спасибо за компанию.

И вот, наконец, мы у глубокого широкого рва, в котором с утра до вечера, трудятся усталые, измученные тяжёлой работой люди. Ров тянется вдоль волжского берега, спускается в лощины. Самую тяжёлую работу, где грунт был твёрдым и его приходится выламывать, выковыривать ломами, обрубать кусками, топором, выполняли преимущественно мужчины. Рабочих нашей фабрики, а среди них своих родных мы нашли в километрах в двух вверх по Волге, почти напротив города. Здесь, за поворотом реки, на заснеженном песчаном плёсе, виднелась маленькая пригородная пристань, около неё небольшой ледокол. Несмотря на застывшую реку, связь горда с мобилизованными на трудфронт была.

Вместе с Сергеем мы нашли наших родных, работавших вместе, мать, увидев меня, воткнула лопату в землю, протянула ко мне руки. Обняв её, я вытер варежкой заиндевевшие ресницы и выступившие на глаза слёзы. Вытащив из потайного кармана пиджака, и отдал ей кусок хлеба граммов в двести, который взял в школу, чтобы съесть на перемене. Жуя хлеб, мать пожаловалась: – Умаялась, сынок, сил никаких нет, тяжело больно, да и сердце барахлит. Завтра последний день копаем, на наше место других пришлют.

– Мам, отдыхай, я за тебя работать буду.

Взяв лопату, начал откидывать землю. Недалеко от нас с Серёгой, помогая матери, копала Женя.

Домой в этот день никто из нас не пошёл. С наступлением сумерек, вместе с родными пошли в деревню, стоявшую на горе. Ночевали в тепло натопленной избе. Я лежал с матерью на разостланных на полуовчинных шубейках и, глядя в тёмный потолок избы, вспоминал прошедший день. Перед глазами снова вставало яркое утреннее, точно обмороженное, солнце. В морозной тишине, среди волжского простора маячила худенькая фигура Жени. Видел бездонность волжского дна, просвечивающегося сквозь лёд. Видел, как люди работали, с каким- то ожесточением. Наверное, главной мыслью каждого была приближающаяся опасность продвижения немецких войск к Волге.

"Но пасаран" – вспомнил я вдруг слова на испанском языке. Несколько лет назад, когда над небом Испании кружили фашистские стервятники, мы в школе, в знак солидарности испанскими республиканцами, сражавшимся за свою свободу, сгибали правую руку в локте и громко произносили эти слова: – "Но пасаран!"

И тут же по-русски переводили: – "Фашисты не пройдут!"

Буханка хлеба

От Советского Информбюро: – "Провал немецкого плана окружения и взятия Москвы! Шестнадцатого ноября германские войска начали второе генеральное наступление на Москву. До пятого декабря наши войска вели ожесточённые оборонительные бои. Пятого декабря войска Калининского, Западного и Юго-Западного фронтов, измотав противника, перешли в контрнаступление и отбросили захватчиков от нашей столицы…"

С молниеносной быстротой эта весть распространяется по посёлку. Всюду только и разговоров об этом радостном событии. Наконец-то! Немецкие оккупанты мечтали ещё до наступления зимы захватить Москву и Ленинград. Теперь эта сумасбродная идея лопнула! Москва выстояла! Выстоит и окружённый захватчиками Ленинград!

С бодрым настроением возвращаюсь из фабричной бани. Сейчас приду домой, где меня ждёт целая кастрюля варёной картошки, чай с сахарином. Пообедаю и схожу в больницу, куда недавно положили заболевшую мать.

С такими мыслями шагаю домой и, проходя мимо хлебного магазина, вижу Юрку Ширманова, прозванного за его худобу Шкаликом. Стоит он недалеко от перил магазина, словно кого-то поджидает. Что-то подозрительное было в его пугливом озирании, в его диковатом взгляде, каким он провожал людей, выходивших из магазина с хлебом. Замедляю шаг. Из магазина выходит мальчик лет двенадцати, прижимая к груди буханку чёрного хлеба, спускается с лестницы. Замечаю, каким хищным взглядом смотрит на него Шкалик и, как только мальчуган заворачивает за угол магазина, Ширманов быстро идёт за ним, соблюдая дистанцию, метров пять.

Двигаюсь за ним, наблюдая за Юркой. Мне знаком этот мальчуган, шедший впереди. Не знаю только, как его зовут, но часто вижу, как рано утром водит маленьких сестрёнок в детсад. Живут они за небольшим оврагом на улице, где живёт Люба. Вот мальчик сворачивает к мосту через овраг. У самого моста, возле кладовок, Шкалик вдруг бросается к пацану. Слышу отчаянный крик мальчугана, что есть силы бегу к нему.

Вижу: Юрка с буханкой хлеба в руках тщетно старается освободиться от вцепившегося в его ногу пацана. Бросив сумку с бельём на дорогу, с налёту сшибаю шапку с головы Шкалика, левой рукой захватываю в кулак его косматые волосы и, резко дёрнув на себя, отрываю его от мальчика. Юрка вскрикивает, правой рукой со всей силой ударяю его в подбородок. Юрка роняет хлеб, ударяю его по уху. Шкалик падает на снег.

Поднимаю буханку, стряхнув снежную пыль, подаю ревущему мальчугану. Помогаю ему встать, поворачиваюсь к опешившему, сидящему на снегу, Ширманову.

– Знаешь ли ты гад! – дрожа от охватившего негодования, сжимая кулаки, угрожающе подхожу к Шкалику. – Знаешь ли ты, что этого пацана ждут голодные сестрёнки и мать! У кого ты гад отнимаешь кусок хлеба?!

Закатываю ещё оплеуху, оборачиваюсь.

– Иди домой, пацан, не бойся.

– Спасибо дяденька, – тихо и жалобно произносит мальчик и, торопливо оглядываясь, идёт по мосту, потом бросается бежать.

Юрка дико смотрит на меня.

– Неужели ты совсем совесть потерял, чтобы отнимать у малого последний кусок хлеба?

– Не хрен мне мораль читать! – зло бросает он. – Я жрать хочу!

– Все мы голодны! Ты же паёк по карточке получаешь!

– Я три дня не жрамши!

– Почему? Карточки потерял?

Юрка не отвечая, поднимает шапку, надевает на голову, замечаю, какой у него тоскливый взгляд.

– Какое твоё собачье дело! – говорит он.

– Ладно, мне до этого дела нет, но учти, не вздумай повторить свой налёт, ты знаешь, что за это будет. Понял?

Поднимаю брошенную сумку с бельём и медленно ухожу. Юрка идёт за мной. Идём молча, мне почему-то становится жаль его. Оборачиваюсь.

– Ты что, в самом деле три дня не ел?

Юрка молчит. Мне становится не по себе. Думаю: раз молчит, значит, правда, а главное не полез в драку со мной, конечно, я всё равно одолел бы его, видно, что он обессилел.

– Слушай, Юрка, знаешь что, пойдём ко мне.

– Это ещё зачем?

– Пойдём. У меня пожрать найдётся, картошка, чай.

– Дал по морде, а теперь, пожалуйста, закусить! Смеёшься! Топай себе!

– Чёрт с тобой, как хочешь!