Повесть «Иван воскрес, или Переполох в деревне», рассказы, стихи. Только в этой книге и нигде больше

В деревне есть пруд. Когда-то перегородили плотиной речку и набрали про запас с миллион кубометров воды, а излишки сбрасывали по трубам дальше в русло. Настоящий водопад. Стукнуло у деда Пахома в голове: а что ежели, берег – то крутой, как в метро, бегущую лестницу соорудить, чтобы легче подниматься бабам на берег с водой. И сделал колесо с лопастями, которое двигало полотно комбайновой жатки. И никаких больших затрат. В благодарность немолодая Аксинья даже решила выйти за него замуж, но Пахом испугался: баба таскала из пруда воду не ведрами, а сорокалитровыми флягами и слегка косила. Скольки раз уже была вдовой. Пахом сам сбивал гробы для четырех ее мужей.

Не надо далеко ходить, даже Фекла, из пятого поколения здешних ведьм, сначала тольки летала на метле, а сейчас подметает ею двор. Метла, кажется, сама по нему мечется, устрашая других. А сундук просто открывается. Фекла приделала к метле управляемую кнопками мобильную машинку. Об этом, может быть, тольки Кузьмич и знал, так как видел ведьму в райцентре в магазине современных игрушек.

И еще: у ведьмы лучшая в селе самогонка, сбивает с ног сразу. Пусть он с одной ногой, а вот специалист администрации Хомяков с двух ног валится. А скока для этого ему надо, он уже рассказывал. Не раз с колокольни его спускали на лебедке. Ха, один раз трос порвался, но Хомякову хоть бы что, когда сильно пьян, никогда не разобьешься. Об этом Кузьмич сам знал, бывало, скатится с высоты по ступенькам, и ничего, встанет и запрыгает дальше.

Ведьме за сорок уж, а выглядит на двадцать. И очень она приветлива, но с загогулинами. Стала продавать метлы. В Выселках все знают: ежели идет мужик по улице с метлой, значит, точно побывал у Феклы.

– Сколько удивительного и невероятного в вашей деревне, даже интересно стало. Поближе бы познакомиться с вашими людьми, – перебил Иван Петров.

– Вот с Феклой и познакомишься. Она никогда замуж не выходила, что еще раз доказывает ее ведьминскую особливость. А горяча. Бабы глупы, не сообразят: всегда ли их мужики ходят к Фекле, чтобы тольки выпить самогонки. Чай, своей есть у каждого с ведро. Я инвалид, и то побаиваюсь надолго оставаться у нее. У меня самогонки хоть опейся, а у нее – особливая, все члены сразу напрягаются, и делаешься полным дураком.

– Дураком можно стать с любого самогона.

– Каким дураком, вот в чем особливость. Моего выпьешь – драться тянет, а ейного – к ласке. Я убегаю сразу до того, как первач станет действовать.

– А что трусишь?

– На вид вроде ничего – не в гроб ложиться, а ты на Феклу посмотри. Я не образован особливо, но сказал бы: баба – царь. И глаза у нее разные: в одном вопрос, чего пришел сюда, в другом – подначка, пень, мол, ты трухлявый. Сбросить бы лет тридцать, уравнял бы ей взгляды, а с одной ногой, только и пить самогонку. Да еще на высоком ветру, удовольствие данное не всякому. – Кузьмич взял в руки железную ногу, посмотрел на нее внимательно и отбросил в сторону, – не пойдет, ремень лопнул, да и тяжелая. Лучше на деревянной, она короче, но куда легче. Правда походка, словно одной ногой топаешь по колее, да ничего, сойдет. Три – четыре обхода выдержу.

Через минуту Иван и Кузьмич спускались с колокольни.

– Девяносто восемь ступенек, пока спустишься, вторую ногу сломаешь, – сказал Кузьмич.

– Не прибавляй, Кузьмич, только сорок девять, когда к тебе поднимался, я считал.

– Это тебе сорок девять, а мне девяносто восемь.

– Почему так?

– А потому, что я с одной ногой и на каждую ступаю дважды, нет, не наш ты, плохо мозгуешь.

– Какой уж есть, – притворился обиженным Иван.

И вот они стучатся в дверь крайнего дома.

– Это особливый дом, – сказал Кузьмич, – такого нигде больше не увидишь. На скатах крыши видишь нотные строчки с бемолями, догадайся для чего?

– Могу предположить, в доме живет музыкант.

– А вот и не угадал, хотя у хозяина гармошка есть. Какой резон пиликать на ней на трезвую голову, он же не пьет почти, если под Новый год тольки, или когда я к нему приду…. И надо – то ему рюмку водки, воробей, который постоянно со мной на колокольне, больше употребляет. Дерется, правда, с птицами тогда, даже одноглазый ворон от него улетает. Посмотри – ка на лоб дома, что видишь?

– Огромный портрет Николая Васильевича Гоголя, писателя – классика.

– Правильно, писателя. Через месяц здесь будет висеть другой писатель, у кого наступит день рождения. Так кто же живет в этом доме?

– Вероятно, талантливый художник. Гоголь, вон, смотрит как живой, с насмешкою в глазах: куда идете, мужички, ждут ли вас тут?

– Не боись, ждут. К Репину почти никто не ходит, все время портреты свои малюет, меня сидячего на каланче разрисовал.

– К Репину? Был с такой же фамилией профессиональный художник.

– Этот наш, в Выселках родился. Помню, с детства петухов рисовал, из разных дворов. Чай, одинаковы они, говорили ему. Он не соглашался, дескать, главное не форма, а содержание, и черты лица у них разные. А Гоголей он срисовывает по клеткам, и так, что не отличишь. Зайдем к нему, ты, главное, сыграй с ним в шашки: на самогон. Проиграешь партию, в наказание он нальет тебе стаканчик первача. Подозреваю, что он того, но не говорю, что надо делать наоборот. Сам задарма и без всяких умственных усилий, бывало, так налижусь, что не дохожу до дому. Вот как бы сделать, чтобы он напился?

– А если я в шашки не умею играть?

– И хорошо, захочешь – не выиграешь, и честно будешь пить самогонку. Репин у меня иногда по пять шесть шашек берет, а я не возражаю.

– Раз тебе хочется, напоим его. Когда – то в школе у меня был юношеский разряд по шашкам.

– Чего же ты молчал? Репин, когда выпивши, поет, а мелодию выводит на гармошке с отставанием, чудно, посмеемся.

Репин оказался добрым малым с пухленьким розовым личиком. Пиджак его был не только в клеточку, но и исполосован красками, видимо, художник, рисуя, вытирал об него кисточки. Сразу, с порога, предложил сыграть партию в шашки, а когда играл, выполнял целый ритуал. После первой дамки начинал потирать руки, после второй топал ногами, а после третьей напевал: «для меня и детворы лучше шашек нет игры…»

В первых партиях Петров делал ходов восемь – десять, и все – перед ним уже стоял вновь наполненный стаканчик самогонки. Притворившись, что захмелел, он сделал ценное рационализаторское предложение: сливать рюмки в банку, а потом употреблять все сразу, чтобы морщиться и кривиться только один раз, так как напиток настоян, видимо, на тертом хрену с редькой. Всем очень понравилось такое новшество, особенно Кузьмичу. Он даже усовершенствовал предложение Петрова: не надо наливать самогон и в рюмки, зачем, если можно по проигранным партиям подсчитать необходимый для употребления объем огненной жидкости. Все согласились, и Петров начал выигрывать, раз, два, три…. В банке скопилось солидное количество самогонки, и Репин побледнел, так как согласно договору предстояло все это выпить. И он решился, умрет, но не опозорится. Сделав глотков пять, поморщился и выдохнул:

– Твоя, Кузьмич, действительно лучше, ты же ее гонишь в разряженном пространстве.

– Причем пространство, из дерьма не надо гнать. Сгниет картошка, ты ее на самогон пускаешь.

– Сахарной свеклы у меня нет, – обиделся Репин. – Ладно, замнем, лучше я, пока не свалился, нарисую карандашом портрет Петрова. Таким, представляю, был и Илья Муромец, наш русский богатырь. Хочу написать свою картину «Три богатыря». С Портоса напишу Алешу Поповича, а Добрыню – с себя. Ну, ну, не заводись, Кузьмич, увеличу свои объемы раза в три – четыре.

– Вижу твой суррогат начал на тебя действовать, заговариваешься: с себя он Добрыню напишет. Да, у тебя морда первоклассника, как выглажена, а глаза – у японца шире.

– Воображение у художников неизмеримо, можно многое округлить и расширить. Иначе будет пресно и несмотрибельно.

– Чаво, чаво, неприбыльно?

– Несмотрибельно.

– У тебя картина на лбу дома висит, куда уж смотрибельней. А на счет Петрова ты прав, он не тольки на Илью Муромца похож, еще и первый воскресший после Иисуса Христа человек.

– А ведь, правда, он умер. Почему же сидит у меня?

– А потому, что воскрес. Пришел из загробного мира. Все село уже знает, а знаменитый художник, – Кузьмич подмигнул Ивану, – нет. За это и тебе надо выпить, чтобы у Ивана все было хорошо. Тольки сначала срисуй с него Муромца. Подожди, а как же ты нарисуешь его портрет. Они же с Муромцем будут похожи? И Илью объявлять, что ли, воскресшим? Это надо обмозговать, но не сейчас. Рисуй, давай.

Репин действительно был мастеровитым художником, он расчертил лицо Ивана клеточками под номерами, и такие же разлиновал на бумаге. Через полчаса все было готово.

– Вот так бахчи делят, – похвалился художник.

– Так ты тогда дай нам и арбуз, в огороде у тебя их скольки? – предложил Кузьмич.

– Два осталось, хорошо, один дам, ради воскресшего Ивана. Подпрыгнуть хочу, замечательный будет Илья Муромец. Ведь в чем соль? Он из наших Выселок, в этом будет особая ценность картины.

– Да, и фамилия у вас знаменитая – Репин, – заметил Петров.

– А я бы картину на колокольню повесил, пусть все видят, други радуются, а вороги боятся, – предложил Кузьмич.

– И это правильно, такого шоу нигде нет и, видимо, не будет, я за, – одобрил Иван.