Извивы судьбы. Современный любовный роман

Соловьев же, утопая в мягком и глубоком кресле, закинув, как он сам выражается, «ходули» одна на другую, наслаждаясь комфортом, смотрит в небесной голубизны потолок. Видно, что погружен в воспоминания. О чем? Не трудно догадаться – о встрече у памятника Пушкину. И главный вопрос, на который пытается ответить: это случайность или рок судьбы? Соловьев не верит в мистику: все участники встречи, по его мнению, искали друг друга, шли навстречу друг другу и нашли все то, что искали. Еще одно реальное подтверждение любимой и затертой до дыр его отцом поговорки: кто ищет, тот всегда найдет.

Соловьев, косясь на склоненного над столом Осинцева, думает: тому сильно повезло, что у него появился столь расторопный товарищ, как он, Соловьев. Если бы не он, Соловьев, то Осинцев ни за какие пироги не подошел бы первым к девчонкам и не стал бы на улице знакомиться; Соловьев убежден, что виной всему – непомерная гордыня Осинцева. Подумав так, тотчас же завистливо вспомнил, как на «педагогических балах» на Осинцеве студентки гроздьями висли. Что находили? Чего в нем такого притягательного? Вот он, Соловьев, другое дело: у него нос так нос, как у греческих богов, острый и длинный, к тому же с симпатичной горбинкой, как опять-таки он сам выражается, настоящий «рубильник»… Не то, что у Осинцева. Да, Осинцев, мускулист и широк в плечах, но зато на лицо – по-мужицки простоват: черты отталкивающе грубы, топорны. Проще говоря (Соловьев хмыкает), интеллигентности ни на грош. Конечно, девчонки любят грубую мужицкую силу, но природная интеллигентность, как у него, Соловьева, – тоже не последнее дело. Осинцева бы в хорошую семью, считает Соловьев, – мог бы получиться великолепный парень, ну, просто загляденье.

Осинцев, придвинув поближе к себе старинную настольную лампу с абажуром из зеленого стекла (горничная сказала, что именно в этом номере когда-то останавливался Ромен Роллан, следовательно, сидел за этим же столом и мог пользоваться этой же лампой), читая, шевелит губами: привычка с детства. В суворовском ребята подшучивали над ним, глядя, как он молча шлепает довольно пухлыми губами, или как они выражались, брылами. Осинцев остановился, крутнул головой, хмыкнул и записал на листе фразу, привлекшую его внимание: «Степан Аркадьевич не избирал ни направления, ни взглядов, а эти направления и взгляды сами приходили к нему, точно так же, как он не выбирал формы шляпы или галстука, и брал те, которые носят».

Соловьев заметил. Слегка привстав, заглянул через плечо Осинцева и проскользил по фразе, прежде записанной, в самом начале тетрадного листа: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Легко прочитав (почерк у товарища, отметил он, четкий и аккуратный, как и у него, Соловьева), прыснул.

– Чужими мыслями питаешься?

Не отрываясь от книги, которая вновь у него перед глазами, Осинцев пикирует:

– Что делать, если своих недостает?

– Ну-ну, – Соловьев крутит в руке пустой спичечный коробок, оставленный прежними постояльцами номера. – Не читал, что ли?

– Что «не читал»? – переспрашивает Осинцев, слушая товарища в пол-уха.

– Роман этот… В одиннадцатом проходил…

Осинцев хмыкает.

– Ты прав: именно «проходил»… Я в суворовском тоже «проходил»… А стоило изучать… Читал, но как-то так – через пятое на десятое. Дурачком был.

Соловьев смеется.

– Значит, с той поры поумнел?

– Похоже на то, – Осинцев кивнул и тоже усмехнулся. – Читаю и заново открываю Толстого.

Соловьев крутит головой.

– У меня – не получается. После третьего абзаца, а они у Толстого предлинные – в две-три книжных странички, засыпаю.

Осинцев согласно кивает.

– Непростые тексты… Мозговых усилий требуют…

Соловьев спрашивает:

– Не страшно?..

– Не понял?

– Дослушай, – Соловьев, подкалывая, смеется, – и тогда поймешь.

– Ну, слушаю.

– Чего понукаешь? – Соловьев продолжает смеяться. – Я – не лошадь.

Осинцев всерьез относится к словам Соловьева.

– Извини… Дурная привычка. Пытаюсь избавиться, но иногда все равно прорывается.

– Я – пошутил, Лёх. Что ты, в самом деле? Шуток не понимаешь?

Осинцев кивнул.

– Не понимаю… Особенно, когда замечание, по сути, в самую точку. Да, – Осинцев поворачивается в сторону товарища, – ты оставишь меня в покое или нет? Не видишь, занят?

– Вижу… Но скукотища смертная.

– Возьми книгу да почитай.

– Я – не ты: книжные магазины обегаю стороной.

– Возьми, – Осинцев кивком указывает на край стола, где лежит еще одна книга в бумажном переплете, – мою.

– О чем книга?

– Я еще не читал, однако слышал… О работе разведчиков в прифронтовой полосе. Богомолов написал…

– Такого писателя не знаю.

– Я тоже не знаю… Прочитай и узнаешь.

– Про войну, да?

– Да. Называется «В августе сорок четвертого». Книга вызвала шум. Вроде бы, в книге нестандартные мысли писателя. Короче, критикуют. В Свердловске гонялся за романом, но безуспешно, а в Москве купил свободно.

– Зачем читать, если критикуют?

– Чтобы иметь не навязанное, свое мнение. На пустую книгу так яростно не нападают: смысла никакого нет, чтобы кусаться.

– Умный такой… Не страшно, Лёх?

– Чего «страшно»?

– Что станешь шибко уж умным?

– Нет, Никит. Быть «шибко уж умным» не столь опасно, сколько оказаться совершенным тупицей.

– Книжно выражаешься… Результат чтения, да?

– Возможно.

– Не надо, Лёх, умничать.

– Это еще почему?