Алтарь без божества

Как-то в ночь на пасху отец не пошел святить куличи в церковь лично сам, а послал сына-комсомольца. К удивлению, сын не отказался, и утром, когда все логачевские богомольцы возвращались из медынской церкви, принес бате кулич. Крестясь и читая молитву, старик стал разговляться. Разговлялся и сын. Угрызения совести его не мучили нисколько: кулич был вкусный, ароматный – и неудивительно: ведь святился он не водой из поповского кувшина, а утренней росой с вербы, где он, завернутый в полотенце, пролежал всю ночь, так и не побывав в церкви.

После завтрака Георгий ушел в Медынь, где по случаю пасхи собралась тьма народу.

Бабы и мужики в ярких нарядах ходили около церквей (а их тогда в Медыни было три), умиленные и умиротворенные.

Местная комсомолия держалась особняком и что-то, видимо, придумывала. И придумала. В то время, как от церкви донесся колокольный звон, в городском саду загремел духовой оркестр. Как сумели комсомольцы организовать такое выступление, припомнить трудно, но так или иначе звуки «Интернационала» произвели желаемый эффект.

Благодушное настроение у людей было, попросту говоря, смято. А тут еще кто-то пустил слух, что в горсаду, в сарайчике «комса» крутит фильм. Русские люди – люди любопытные – не удержались от соблазна и на сей раз. С опаской, бочком стали заглядывать в сад и верующие. Кино их удивляло, сбивало с толку, захватывало – опомнились они лишь тогда, когда кончилась картина. Стыдливо, но в душе восхищаясь чудом «советских ребят», покидали они горсад.

Так, можно сказать, впервые медынская комсомолия заявила о себе вовсеуслышанье. Почувствовав, что их действия не оставляют равнодушными никого, а, кроме того, оказывают столь благотворное влияние, стала она действовать увереннее, смелей.

Вскоре по инициативе уездного комитета партии была создана ячейка из числа наиболее активных комсомольцев. Вошел в нее и Григорий Балакин. И началась жизнь шумная, задорная, головокружительная. Идеи, мечты – они не давали покоя. Горели пламенем борьбы за новую жизнь комсомольские сердца, зажигали своей верой заскорузлые души крестьян-земляков. Буйное время тридцатых годов будоражило умы и молодых, и старых людей. На медынской земле создавались колхозы.

А Балакин по призыву партии – «Молодежь на промышленные стройки!» – уехал в Ленинград. Работал в порту.

К концу тридцатых годов деревня Логачево насчитывала более 70 дворов. Крепкие, ладные постройки говорили красноречивее всего, что жизнь на селе налаживается. В колхозные праздники на улицах деревни было шумно, весело: неслась бойкая песня ребят, стучали на утоптанных «пятачках» у окон домов каблуки девичьих туфель.

Такой увидел Григорий Балакин свою родную деревню, когда приезжал туда из Армии в отпуск, незадолго до начала войны.

Такой, рассчитывая, видимо, на чудо, он хотел увидеть спустя год, пролетая на второй день после освобождения Медыни от фашистских оккупантов на У-2 рядом с родной деревней. Сердце бойца не вытерпело, и самолет приземлился недалеко от Логачева, на поляне. Обгорелые трубы, сиротливые, навевающие ледяную тоску, встретили старшего лейтенанта Балакина…

– Вот такова моя комсомольская молодость, – закончил рассказ директор Медынского райтопа Георгий Васильевич Балакин.

II

Откуда взялись эти парни в деревне Брюхово, толком никто не знал. Ходили слухи, что когда-то лет семь-восемь назад, они учились в Москве в институте, но за крамолу были исключены и даже будто бы высланы в здешние края. Постепенно эти рассказы и слухи приутихли: народ в то время привык к странным явлениям (время-то было революционное), и парни, благодаря своему живому нраву и уму, прижились в деревне.

…День обещал быть жарким. Утренний туман рассеялся быстро. Роса испарилась. Трава сохла. Косари, усталые, потные, шли завтракать. Аня Бабышкина – восьмилетняя девчонка – нянька местного кулака, работавшая на сенокосе вместе с батраками, плелась сзади. Когда садились к котлу с дымящимся варевом, хозяин раздавал работникам ложки. Анютка пришла последней и ложки, как на грех, ей не досталось. Маленькая, обиженная, она горько безутешно заплакала.

Вот тогда-то, наверное, случайно, и подошел к ней один из бывших студентов, кажется, Степан, участливо тронул за плечо и сказал сочувственно:

– Что, девка, горек хлеб хозяйский, – а потом вздохнул, взглянул в детские наивные глазенки и добавил, – учиться бы тебе надо, а не гнуться на чужой стороне.

А вскоре деревня судила да рядила о новой затее «студентов». Решили они, как говорили, ликвидировать безграмотность среди местного населения.

Зажиточные мужики (по сути дела, кулаки) косились на парней: не дело это крестьянину грамоту знать, ни к чему вовсе. Сторонники же новой затеи – беднота, сокрушались, что нет подходящего места для ученья и нужных пособий. Но выход был найден. У бабки Пелагеи выпросили от старого кухонного стола крышку, покрасили ее в черный цвет, и стала из крышки школьная доска для письма. Занятия решили проводить в крестьянских домах по очереди, то у одного в доме, то у другого.

Всю зиму бегала Анютка урывками в «школу», и к весне на радость свою и учителей читала уже, хотя по складам, книжки.

…Начало тридцатых годов на деревне, как и по всей стране, было бурным. Создавались колхозы. С собственническими пережитками люди расставались нелегко. Горячилась «комса». Анна Бабышкина – член комитета местной комсомольской ячейки на собраниях взывала: поменьше ухарства, ребята, среди людей пропаганду вести надо.

– Как?!

– Агитбригаду создать следует. Выступим в своей деревне, в соседней.

Идея понравилась. Начали ее претворять в жизнь. На первых порах решено было поставить спектакль. Тема революционная.

Премьера состоялась, конечно, в своей деревне. Спектакль удался. Много было интересного в постановке, но самым примечательным явлением были, пожалуй, декорации, состоявшие в основном из лозунгов и призывов.

Потом были многочисленные поездки к соседям – за 15-20 километров. «На своих двоих» после рабочего дня отправлялись агитбригадовцы к крестьянам отдаленных деревень – несли пламенные слова и убеждения партии. Интересное было время. Комсомольская кровь кипела в жилах, бродили дерзкие мысли в голове.

…Сейчас Анна Алексеевна Бабышкина – председатель Никитского сельсовета, вспоминая о комсомольской юности своей, мечтательно закрывает глаза и говорит голосом, полным восторга и радости:

– А какая была дисциплина у нас! Звание комсомольца несли мы с честью. Помнится, как-то агроном Иванов, член нашей комсомольской организации пришел в клуб чуть-чуть «навеселе». И незаметно даже было, что он выпивши, – так немножко запах чувствовался. О, что тогда было! Сразу же собрали комитет и такой нагоняй устроили «любителю спиртного», что он потом чуть ли на коленях заверял всех – не будет больше подобного. Люди в деревне после этого случая к нам еще с большим уважением относится стали.

Да, авторитет и действительно у комсомольцев был немалый. Шутка ли, Анну Бабышкину, семнадцатилетнюю девушку на колхозном собрании бригадиром назначили. А в бригаде-то немного немало – 42 человека. А вскоре возглавляла уже Анна и весь колхоз.

– Молодежи было у нас много, – вспоминает Анна Алексеевна, – работать мы умели. Колхоз богатеть начал. Первыми в районе из всех прочих колхозов приобрели мы грузовой автомобиль. Сейчас – это даже забавным кажется, какой он был новинкой и диковинкой на селе. Помнится, комсомольцы наши пляской его встречали. И росло бы наше молодежное хозяйство, крепло год от году – да война помешала.

Голос Анны Алексеевны становится глуше, лицо суровым, в глазах появляется строгость.

– Война… К этому времени я была уже членом партии…

III

– Володя! Вы помните войну?

Владимир Яковлев долго и задумчиво смотрит куда-то мимо собеседника, потом нехотя отвечает.

– Помню.

Тихо опускается на деревенскую улицу августовский вечер. Один за другим вспыхивают огоньки электрических лампочек в окнах домов напротив. В открытое окно ветер заносит свежий ароматный запах зрелых яблок из совхозного сада. Слышится смех. Это молодежь идет в клуб: привезли новый кинофильм.

Мне неловко тревожить в этот мягкий спокойный вечер в человеке тяжелые воспоминания. Кто я есть? Что знаю? В войну я был несмышленышем, ходил под стол пешком, да и жили мы далеко в тылу. Помню лишь День победы. Красный флаг над колхозной конторой. Улыбки у прохожих на улице. Радостный бегу домой, а там мать плачет. Позднее понял почему – убили отца.

– А мой отец умер после войны. Сказались немецкие приклады. Все эти места были немцами оккупированы. Отец мой инвалид был. Жил в оккупации вместе с нами: с женщинами, да малыми ребятишками. Во время войны мне ведь было тоже не так уж много лет. Как-то отца немцы угнали за деревню окопы рыть, а мы с братишкой в соседнюю деревню пошли к тетке. Отец видел. А тут как раз начался налет наших самолетов. Бомбежка. Отец было кинулся к нам, хотел в подвал спрятать, немцы и набросились на него. Прикладами избивать стали. Да все по голове, по спине. А батька-то горбатый был.

Молчим.

– А что, после войны долго восстанавливали хозяйство? – продолжаю спрашивать.

– Восстанавливали? – горько усмехается Владимир, – заново все отстраивать пришлось. В землянках жили. Немцы, отходя, все кругом пожгли. Ведь, где стоит наша центральная усадьба, ни двора, ни кола не оставили. А раньше какая деревня была. Больше 400 домов. Но Вам об этом старожилы лучше расскажут – они помнят довоенную жизнь…

– Да, – вздохнул Михаил Артемович Козлов, – деревня была богатая. Ореховней звалась. Колхоз тут раньше был. А до колхоза кулачье властвовало. Шерстобитные мастерские содержали, трактир был. Знаешь, как новая жизнь давалась тяжело тогда. Как ни говори, тяга к собственности велика. В колхоз шли с сомнением. Да тут еще кулаки ведут пропаганду. Но председатель был молодец у нас. Тверд, крут и партийную линию прямо вел. Разбогател колхоз. Школу десятилетку построили, больницу. Добрую память оставил о себе наш председатель. Егор Голенков. А война началась, первым ушел на фронт. Погиб он. Эх, да мало ли людей положили свои головы за родную землю-матушку…

– В войну я танкистом был, – поведал мне Иван Васильевич Волченков. – По окончании войны, после демобилизации ни на завод, ни на фабрику не поехал, а сразу сюда. А здесь все повыжжено. Еще раз пришлось фронтовикам, прибывшим на родную землю, пережить горечь военного времени. Но мы работали. И вот посмотри, какой совхоз возник на пустом месте. Интересное это дело хлеб растить, да вот беда: молодежь что-то не очень у нас приживается.

Залечены раны, нанесенные войной. На месте старой Ореховни стоит центральная усадьба совхоза «Поляна». И есть здесь и школа, и медпункт, и пошивочная мастерская, и парикмахерская, и баня, и Дом культуры. Строятся каменные жилые дома. Но молодежи в совхозе не очень много.

– Разговариваешь с ребятами, – делится мыслями далее Волченков, – каждый готов за большое дело отдать всего себя. Хорошо, но великое складывается из малого. В нем-то и надо себя проявить. Я не знаю, о чем думал Егор Голенков, организуя в районе маленький колхоз, но в результате он делал великое дело. Недаром мы сохраним память о нем…

Хорошо сказано! Впоследствии, опираясь на эти жемчужные крупицы высказываний своих давних знакомых, сделал я, работая в «Сельской жизни», обзор писем трудящихся, озаглавив его непритязательным, но, кажется, притягательным заголовком «Родники нашей памяти». Думается, он имеет полное право занять очередное место в этой книге.

По мотивам редакционной почты

Еще раз вчитываюсь в письма. Вроде бы много подобных им прошло перед глазами – взволнованных, берущих за душу и сердце. Но в этих есть что-то такое, особое.

«У каждого края, города и даже самого небольшого села, – пишет А. В. Федотов из татарского селения Большое Шаймурзино, – есть своя история, своя судьба. У больших населенных пунктов она известна – стоит взглянуть в учебник или в специальный справочник. А вот наша деревня – всего лишь небольшая точка на карте района. Она – глубинка. Но, где бы ни были люди, они всегда хотят, чтобы память о них самих, об их отцах и дедах, об отчем крае вечна жила в народе. И вот мы решили создать музей».