Зебра полосатая. На переломах судьбы

Мне поручалось собрать материалы по гидрологии небольшой речки, где должен был быть построен водозабор для воинской части, квартировавшейся под Чкаловым (теперь, как и до революции, – Оренбург). Меня поселили в большой полупустой визитерской комнате на 12 коек, где было холодно, сыро, неуютно. И я тут же простудился, набрал высокую температуру и пару дней не выходил на улицу.

Но этот простой дал мне повод наблюдать из окна забавно-поучительную картину. В то время на пост министра обороны только что вступил знатный военачальник Г.Жуков, известный своей жестокостью и безжалостностью. Как не странно для такого знаменитого полководца, одним из своих первых дел он посчитал заботу о внешнем виде своих подчиненных. Причем, не только в кабинетах и коридорах самого Министерства обороны, но и во всех вверенных ему воинских частях. Оказалось, что для советской армии строевая выправка не менее важна, чем крепость брони танков и скорострельность дальнобойных орудий.

Чтобы выправить фигуры военачальников, заевшихся на казенных харчах и засидевшихся за письменными столами благодаря мировой “разрядке”, повсеместно была введена обязательная физзарядка. И вот каждые 3 или 4 часа на плацу перед административным зданием той воинской части выстраивались неровной шеренгой далеко немолодые толстопузые капитаны-майоры-полковники. Они лениво махали кривыми руками, неловко подтягивали вверх ноги, а розовощекий молодцеватый лейтенантик, стоявший перед их строем, с видимым удовольствием громко командовал: “Раз, два, три!”.

* * *

Процесс проектирования мною речных водозаборов прервался не по моей вине, а по воле “волюнтариста” Хрущева. Это он ни с того, ни с сего, вслед за компанией повсеместного посева кукурузы, затеял вдруг разгон союзных министерств. Вместо них он решил создать во всех провинциях Советского Союза какие-то не очень понятные местные учреждения с архаичным названием Совнархозы, и один из них велел разместить почему-то в Актюбинске. А какое отношение, спрашивается, лично ко мне мог иметь отношение тот заштатный казахстанский город? Этот чисто риторический вопрос я как раз и задал секретарю комсомольского Комитета нашего института, когда он именно мне доверил высокую честь представлять советскую молодежь в периферийном чиновничестве Казахской ССР.

В случае отказа ехать мне был предоставлен выбор: положить на стол комсомольский билет или быть уволенным с работы. Не долго колеблясь, я решил для себя, что второе приемлемее. И понятно почему – тогда еще были памятны людоедские времена, когда отлучение от партии (а комсомол – ее “авангард”), грозило чуть-ли не зековской зоной. Перемена места работы представлялась мне лучшим вариантом, чем изменение условий проживания. Так что, пришлось на прощанье с грустью пожать руку Давиду Львовичу, и с удовлетворением одарить Ревмиру (про себя), если уж не матерком, то хотя бы чертыханьем. Я ушел и довольно быстро устроился на новую работу.

Так, вместо “Водоканалпроекта” вошел в мою профессиональную биографию некий “Оргводоканал”. Можно было сначала подумать: сменил парень бублик на баранку. Но, оказалось, приставки “проект” и “орг” существенно отличали два “Водоканала” друг от друга.

Этот “Орг” был не институтом, а пусконаладочным трестом. Его работники выезжали на объекты, разбросанные по всей территории великой России, и участвовали в запуске городских водопроводов и канализаций. А функция “наладка”, присутствовавшая в названии, была скорее фикцией. Чаще всего дело работников “Оргводоканала” заключалось в присутствии на процессе разрезания красной ленточки при вводе в строй какой-либо насосной станции или водозабора. И, конечно, в последующем торжественном выпивоне крепких напитков под обильный закусон местными кулинарными изысками.

Вот когда осуществились мои юношеские мечты о путешествиях, поездках, познании неизвестного, открытии новых нехоженых еще мною дорог. От Мурманска на севере до Майкопа на юге, от Калининграда на западе до Магадана на востоке исколесил я всю необъятно толстую и широкую матушку советскую Россию. Сначала я ездил только туда, куда меня посылали, а потом так обнаглел, что сам выбирал из списка те объекты, которые хотел. В основном по принципу “где еще не бывал”.

Должность, которую я занимал, носила рабоче-крестьянское название – руководитель бригады. Но вся эта бригада состояла из одного лишь человека. Кто им был? Да вот я сам, собственной персоной. Иногда мне давали кого-то еще, но это было крайне редко. В таком амплуа я выезжал на “объект”, где проводил дней пять-десять. Потом уже в Москве две-три недели писал “Отчет”, сочинял “Докладные записки”, “Рекомендации”, “Методические указания” и прочую лабуду. А еще считалось, что я готовлюсь к следующей командировке. Такая вот была золотая лафа.

О, как я наслаждался этим “щемящим чувством дороги”, от которой, познав ее ни с чем не сравнимую сладость, потом уже, как от наркотика, всю жизнь не мог оторваться. Новые люди, встречи, попойки и… женщины, женщины, женщины.

Хотя вряд ли правильно было считать меня таким уж беспечным разгильдяем, который только и делал, что бездумно прожигал ту свою жизнь. Нет, я неплохо работал, делал карьеру, писал стихи, рассказы, ходил на концерты, в театры, много читал и вообще “повышал интеллект”.

И тогда же во мне окончательно утвердилось некое чувство недостаточности обычной повседневной работы, часто казавшейся скучноватой. Вместо нее тянуло к чему-то новому, представлявшемуся в тот момент более интересным и важным. Наверно, это доставал меня своей неуемностью какой-то внутренний бесенок моего суетного беспокойного характера, не дававшего долго сосредотачиваться на чем-то одном.

Другие, более умные и дальновидные, занимаются только одним делом, бьют в одну точку, и благодаря этому со временем становятся профессорами, академиками, генералами. А я, что я?

Тягу к поиску чего-то постороннего необязательного, но казавшегося на тот момент интересным, я ощутил еще в институтском СНО (студенческое научное общество), где подвязался делать какие-то опыты по гидравлике. Потом и тему дипломного проекта взял не совсем обычную – ГЭС с горизонтальной прямоточной турбиной, такой тогда еще нигде не было применено.

Позже, уже в Водоканалпроекте, я пытался (правда, безуспешно) подсунуть Нусинову для Качканарского гидроузла некий хитрый дельтаобразный плотинный водослив.

А в Оргводоканале у меня окончательно созрело навязчивое притяжение к чему-то нестандартному, необычному, непроверенному, оно оказывалось куда большим, чем будничное выполнение повседневной кропотливой работы. Так, в одной из командировок я увлекся неизвестным ранее методом пневмо-гидравлической промывки загрязненных городских водопроводных труб. По этому делу мной было даже оформлено “Рационализаторское предложение”, и я получил какую-то денежку.

Нос задрал морковкой

Естественной промежуточной вершиной моего вхождения в науку было поступление в аспирантуру научно-исследовательского института “ВОДГЕО”. Это был главный или, как говорили, “головной” научный центр в области моей профессии. Там трудились почти все знатные корифеи нашего гидротехнического, инженерно-гидрогеологического и водопроводно-канализационного цеха.

Неплохо сдав вступительные экзамены, я расчитывал попасть в очную аспирантуру. Однако, фигушки, туда меня не взяли – длинным носом, как и обрезанным членом, не вышел. Причем даже не соизволили дать какое-нибудь формальное объяснение, хотя место, на которое я поступал, так и не было никем заполнено. Честно признаться, я особенно и не горевал – заочная аспирантура тоже была шоколадной конфеткой, так как являла некоторые сладкие приятности. А для такого оболтуса, каким я тогда был, наиболее важной из них был дополнительный двухнедельный оплачиваемый отпуск. Брал я его зимой, несколько дней тратил на сдачу “кандидатского минимума”, куда входили экзамены по обязательному марксизму-ленинизму, английскому языку и профессии. Все же остальное время проводил с веселой компашкой где-нибудь в зимнем пансионате или доме отдыха, наслаждаясь солнечной лыжней, подмосковным лесом и, естественно, разбитными девицами.

Но вот пролетели данные мне для тех наслаждений 4 летучих года, и я задумался, не пора ли мне все-таки браться за ум. Нет, я не был таким уж конченным остолопом – я что-то все-таки делал.

Например, с подачи своего руководителя профессора Ник. Ник. Веригина я вывел формулы для расчета лучевых водозаборов (тема моей кандидатской диссертации). Больше того, в 1961 году престижный академический журнал “Прикладная механика и техническая физика” даже опубликовал мою статью о горизонтальных скважинах конечной длины.

Тогда самым большим авторитетом в области теории фильтрации, которой занимался мой руководитель по аспирантуре, была Пелагея Яковлевна Полубаринова-Кочина. Вторая часть фамилии ей досталась по замужеству от известного российского математика, бывшего ее учителя. Злые языки даже утверждали, что без него она никогда не стала бы не только доктором, но и кандидатом наук. А в годы моего аспирантства, благодаря переезду в новосибирский Академгородок, П.Я. уже получила звание академика. Правда, как и большинство других, откликнувшихся тогда на очередную хрущевскую блажь, она скоро вернулась обратно в Москву.

Зная, что П.Я. интересуется расчетом горизонтальных скважин, я и послал ей свой опус. За этим последовал неожиданный звонок от известного теоретика, ее ученика (и зятя), Григория Горенблата. Это было для меня приятной неожиданностью. “Пелагея Яковлевна, – сказано было мне, – просит прислать нам краткое резюме по вашей статье”. Вскоре мои длинные дифференциальные уравнения к моей большой гордости и появились на тех академических страницах.

Я ходил, задрав нос морковкой, а Ник. Ник. сказал, что скелет моей диссертации готов, теперь надо нанизать на него мясо, обтянуть кожей, подкрасить, навести глянец и можно выходить в Ученый Совет на защиту.

Но мне казалось, что одних тех моих теоретических изысков для диссертации еще недостаточно. Наверно, из-за того, что они достались мне без какого-либо напряга. Ведь я выводил свои формулы в рабочее время и в промежутках между командировками, вечеринками, попойками, дамскими похождениями. Мне казалось, что нужны какие-то опыты, эксперименты.

Поэтому, как только передо мной замаячило нечто казавшееся мне солидным, значимым, важным, я тут же клюнул на приманку. А заключалась она в том, что Судьба-индейка поманила меня снова сменить вывеску, под которой я коротал свои рабочие недели. Вместо “Оргводоканала” я попал в “Оргэнергострой”. Сменил шило на мыло? Ничего подобного.

Схожесть названий всех этих “оргов” и “водоканалов”, ставших началом моей профессиональной жизни, была такой же обыденной, как повторяемость имен улиц, на которых они стояли – Ленина, Пушкина, Горького. А все потому, что не любят люди новизны, не тянет их к ней, нет у них в ней особой потребности.

Кстати, в отличие от меня, у которого все было наоборот. По молодости лет или по суетности характера?

Плебейское название этого Оргэнергостроя, ставшего новым местом моей службы, не мешало вести там научно-исследовательские работы. На них и взял меня туда некий бельмоглазый долдон – завлаб и партгеноссе Смыгунов, который параллельно тому хотел еще стать кандидатом наук. Вот для последнего я и был им призван в качестве “негра”, которому поручалось сделать начальнику диссертацию. Причем, выходило, что ее тема была такой же, как у меня самого.

Долдон предоставил мне для экспериментов специальный фильтрационный лоток, на котором за два-три месяца я с большим увлечением и старанием провел несколько серий гидродинамических опытов, проанализировал их, обобщил, описал. А затем поступил, как самый последний идиот – результаты всей этой работы взял и вместе со своими теоретическими формулами сунул в какую-то дурацкую брошюрку, изданную “Изд-вом Министерства Коммунального хоз-ва РСФСР” (1962 г). За это я получил такой удар в пах, что потом долгие годы не мог разогнуться.

Мой начальник, испуганный тем, что я первым опубликовал опытные данные (то-есть, по его понятию, своровал их у него), поднял страшный хипиш. Он отстранил меня от работы и забрал рабочий журнал, который позже использовал, чтобы обвинить меня в фальсификации мною же проведенных опытов. Это клеймо отодвинуло мою защиту диссертации на несколько лет, что позволило Смыгунову стать кандидатом раньше меня. А те ученые антисемиты, которых он со страху привлек для подтверждения моего “преступления”, с таким удовольствием и остервенением в меня вцепились, что не разжимали своих клыков и после моей защиты, которую из-за этого даже пришлось перенести в Ленинград.

Длинный список стрессов-нарывов, вздувавшихся время от времени на теле моей долгой жизни, не имел более болезненного гнойного чирья, чем этот. Привил ли он мне какой-либо иммунитет, научил ли меня чему-нибудь? Эх, если бы это было так…

Нехалтурная халтура

К тому же первопроходному периоду моей трудовой жизни относится и начало многообразной и разномастной подработочной деятельности. Это было в старых традициях нашей семьи, да и вообще составляло, видимо, широко распространенный обычай большей части технической (и не только) интеллигенции того времени. Помню, папа, приходя с работы и проглотив наскоро миску щей и тарелку жаркого, ежевечерне садился за письменный стол с логарифмической линейкой делать очередной левый проект. Почему такая работа называлась именно “левой”, а не “правой”, мне было не очень понятно, впрочем, как и ее второе наименование “халтура”, которое вовсе не означало знак минус.

Исходя из собственного подработочного опыта, думаю, что мой отец, как и я, занимался левыми работами больше для удовольствия, чем для денег, хотя, конечно, они тоже ему были очень нужны.

Мне всегда было интересно делать что-то новое, не входящее в круг моих повседневных обязательных рутинных занятий. Надо сказать, что почти всю свою инженерскую получку (“аванс” и “зарплату”) два раз в месяц я приносил домой, и ею распоряжалась жена. Но, признаюсь, в разное время и в зависимости от потребности я все-таки оставлял себе этакую небольшую “заначку”. А вот всякие сторонние доходы я без всяких угрызений совести почти целиком пускал на так называемые “карманные расходы”. Бывало, их хватало и на новый галстук или даже на зимние сапоги.

Каковы же были мои левые работы? А вот они.

Рядом с местом моей тогдашней службы находился Всесоюзный научно-исследовательский институт патентной экспертизы (ВНИИПЭ). Он осчастливливал многочисленных изобретателей Советского Союза красивыми листками плотной бумаги с цветными гербами и гордым обозначением “Авторское свидетельство”. Я начал работать внештатным экспертом по гидротехнике и быстро освоил немудреные хитрости экспертизо-обманного производства.

Заключались они вот в чем. Получив очередную техноглупость от очередного технопатентного маньяка, ушлый эксперт, не утруждая себя долгим разбирательством, писал отрицательное

Заключение. На него от обиженного изобретателя непременно приходило письмо с возмущенным возражением, на которое эксперт снова отвечал отказом. И только на второй (и последний разрешенный) запрос изобретателя, если его предложение не было совсем уж абсурдным, ему чаще всего выдавалось Авторское свидетельство. Таким образом, рассмотрение одной и той же заявки давало эксперту-хитрованцу аж тройную оплату – за два отказа по 2,7 и за выдачу 3,5, всё вместе 8,9 рубчиков. Чем плохо?

Последующие места моих подработок были столь же разношерстны, сколь разнообразны и неразборчивы были интересы и вкусы их работника, ну и, конечно, сколь велики были его способности.

После ВНИИПЭ на извилистом пути моего совместительства (так это официально называлось) лежал ВИНИТИ – Всесоюзный институт научно-технической информации. Там такие, как я, внештатные сотрудники брали распечатки статей из русских, американских и прочих…ских ученых журналов и составляли по ним рефераты.

Со временем я настолько обнаглел, что стал реферировать даже японские, китайские и всякие другие мудреные тексты на самых экзотических языках. Как я это делал? Да очень просто. Конечно, ничего не переводил, а смотрел на картинки, схемы, рисунки и их описывал так, как понимал. То же самое делал с теоретическими статьями – формулы они и на хинди формулы, чего там особенно понимать? Естественно, в моих рефератах иногда оказывалось даже не совсем то, что было в статьях на самом деле. Поэтому, случалось, я попадал пальцем в небо и молол какую-нибудь чушь. Но кто мог меня проверить, и кому надо было что-либо проверять?

А за иностранные тексты платили куда лучше, чем за русские…

Надо признать, что обе те приработки, кроме денежного интереса, представляли для меня и значительный профессиональный, особенно вторая. Мне не нужно было корпеть над толстыми подшивками журналов в Ленинке и глотать пыль в нашей институтской библиотеке. Свежие новости об интересных изобретениях, открытиях, продвинутых технологиях и теориях ежемесячно ложились на мой рабочий стол. И я раньше многих моих коллег узнавал какие новые конструкции лучевых водозаборов разработаны в Нидерландах и какие расчеты горизонтальных скважин применяются в США.

Этими двумя левыми работами моя внештатная накопительно-поглотительная деятельность и ограничилась. Все остальные были уже в основном раздательными. Я писал статьи и книги, впрочем, это занятие на звание доходного никак не тянуло, гонорары платились очень смешные.

Другое дело, чтение лекций в обществе “Знание”, которым я одно время весьма успешно занимался, успевая в свое рабочее время рассказать ткачихам фабрики “Красная заря” о летающих тарелках или разъяснить фрезеровщикам и токарям “Инструментального завода” проблему загрязнения окружающей среды.

Преподавал я и в высших учебных заведениях. Вел несколько предметов для вечерников в Геологоразведочном (МГРИ), Землеустроительном (МИЗ), Заочном Сельско-хозяйственном (ВСХИЗО), Заочном Строительном (МЗИСИ) институтах и на Высших Инженерных курсах Госстроя.

Надо признаться, что, кроме удовольствия от познания своей значимости для хоть какой-либо пусть не очень продвинутой аудитории, моя речевая деятельность доставляла мне и куда больший доход, чем писательская. Так что, со временем этих моих приработков стало хватать не только на галстуки, носки, ботинки, но и на новый выходной костюм или модный двух кассетный магнитофон.