Зебра полосатая. На переломах судьбы

Однако, все это относится уже к моему более зрелому возрасту, о чем дальше я и расскажу.

Глава 5

Серая полоса черно-белой зебры

Время застоя

Мои года, пучки соломы, сначала травой зеленели, цвели, а потом усыхали – и всегда под веянием переменчивых ветров советской истории. И соответственно этому все этапы моего в ней существования по внутреннему содержанию и внешнему оформлению почти точно совпадали с ее периодичностью. Это особенно становится заметным, когда вспоминаешь свои зрелые годы, выпавшие на период брежневского застоя.

К тому времени из полной разных событий суетливой суматошной молодости конца неспокойных 60-х годов моя жизнь плавно перетекла в ламинарный поток стабильности, постоянства, спокойствия. В чем это заключалось? Ну, как же: я был женат, имел двух детей, кооперативную квартиру и даже автомобиль. Весь джентльменский набор советского благополучия. На работе тоже стоял штиль, стоячую болотную воду нашего научно-исследовательского института лишь изредка морщили редкие волны внутриутробных разборок, связанных с дележом вакансий, должностей, зарплат, квартальных премий, служебных помещений.

* * *

Начинался очередной трудовой день. За окном в утренней спешке ревели суетливые автомобильные моторы, в коридоре торопливо цокали каблучки опаздывавших на работу младших научных сотрудниц. Я сидел за своим рабочим столом и с любопытством рассматривал вчера повешенные в нашей комнате новые настенные часы.

Какой умник придумал эту электрическую торопыгу? – заметив мой взгляд, сказал сидевший за соседним столом гидролог Федор Владимирович.

– Противно смотреть, как у тебя прямо из-под носа минуты и часы уносятся. Как тараканы, мельтешат перед глазами, бегут, убегают. Потому-то я и песочные часы терпеть не могу, они тоже время сведают безвозвратно. Нет уж, ничем не заменить наши старые надежные часы со стрелками, неторопливыми спокойными. Они и время сохраняют, и на мозги не давят. Зачем только их у нас убрали, непонятно.

– Ой, что вы, Федор Владимирович, минуты считаете, – зафилософствовал я, – тут не минуты, не часы и даже не недели, а месяцы и годы отщелкиваются, как костяшки на счетах. Вот у меня, к примеру, после женитьбы время, ужас, как быстро полетело – четыре года одним днём промчались.

– А вы что такое говорите. Тридцать четыре – разве это возраст? – вздохнул Федор Владимирович, которому было лет на 15 больше, чем мне. – Вот после 50 действительно годы летят космической ракетой, за хвост не ухватишь. А сейчас что. – Он помолчал и добавил: – Вы еще вспомните меня, когда вам будет столько, сколько мне сейчас.

Конечно, в том разговоре я слукавил, упоминая о временном переломе на старте своей семейственности. На самом деле, быстротечность времени я ощущал давным-давно. Уже в студенческой стенгазете мои стишки 18-тилетнего юноши сетовали на его нехватку:

Время – вещь какая-то шальная,
Мчится так, что только успевай.
Ведь недавно мы семестр начинали,
А теперь уже экзамены сдавать.

Ныне, на склоне лет чувство стремительно убегающего времени преследует меня намного острее, чем раньше. Наверно, что-то напутал старик Эйнштейн со своей теорией пространства и времени – в прошлом году мне было 20, а в этом уже 40. Вчера мне было 40, а сегодня – 80 (!). Такая вот арифметика. Поистине, дни бегут – за годом год.

Но жизнь не только арифметика, а еще и геометрия. Сначала она параболой резко взмывает вверх, причем, очень важен начальный угол ее наклона – будучи даже совсем небольшим, он дает в дальнейшем большое отклонение. Вот почему так важно в самом начале жизни взять правильный вектор, выбрать удачное направление. Это потом жизнь долго ползёт по длинной пологой дуге. Однако и та не вечна – вдруг переламывается и крутой циклоидой падает вниз, превращаясь в ничто, в точку, в ноль.

Хотите пример? Вот, хотя бы, мой послужной список: за первые 9 лет трудовой деятельности я сменил аж 5 мест работы, то-есть, на каждой из них задерживался чуть более 1,5 года, зато потом просидел 6 лет только в одном учреждении – Гипроводхозе. И, наконец, целых 27 (!) лет отдал последней своей работе – в ПНИИИС'е. Вот оттуда асимптотической кривой ушла в бесконечность моя профессиональная жизнь. Впрочем, такими же восходяще-нисходящими линиями катилась по дорогам десятилетий и вся моя машина времени, которая теперь уже без всяких тормозов, как санки с ледяной горки, стремительно летит куда-то в пропасть, тьму, тартарары.

А вот в верности рифмованной формулы “Время лечит то, что времена калечат”, которую то ли я сам когда-то смастерил, то ли где-то услышал, ныне я сильно сомневаюсь. Почти ничего время не лечит, и уж точно никого ничему не учит. Как дети не хотят следовать советам своих многоопытных родителей, так и целые народы пренебрегают уроками мудрой истории. Вряд ли полностью был прав древний грек Ксенофонт, предполагавший, что “история развивается по спирали”. Не мог он из своей античности предсказать распад грекоримской цивилизации, ее смену мраком варварского Средневековья, не мог предвидеть новое возрождение и промышленную революцию, а потом страшное падение в бездну мировых войн и снова взлет, на сей раз, в постиндустриальную информационную эпоху. Нет, не по восходящей спирали движется история, по круглому циферблату столетий ходят времена ее подзема и спада.

Именно так, повторяя круги французской и всех других революций, русские вольности начала XX века после октябрьского переворота 17-го года сменились зверским императорством Сталина. А потом через короткую хрущевскую “оттепель”, как и во Франции при реставраторстве Наполеона III, история снова свернула на спокойный мирнодремотный путь – многолетний брежневский застой.

В нем и успокоилась моя метавшаяся до этого суетливая натура, нашедшая в этом времени тихий уголок.

* * *

Им стал в институте Гипроводхоз так называемый Технический отдел, занимавший одну большую комнату, в которой помещалось 22 сотрудника. И на всех был всего один телефон, стоявший на столе начальника. Но именно этот аппарат, а не его владелец, был нашим лидером, центром всеобщего внимания, ожидания, надежд, тревог. И вместе с тем яблоком раздора, так как каждому был постоянно нужен. “Меня просили позвонить в Минспецстрой”, – говорил кто-нибудь, брал трубку и долго шептался с ней, зайдя за шкаф, приглушавший его ругань со сварливой супругой.

Бывало, что телефон не только напрягал, но и развлекал, например, когда замначальника отдела милейший человек с приятным высоким контральто громко кому-то объяснял: “Вы не расслышали, я не женщина, я мужчина”. И все похохатывали в кулачок. Я тоже иногда работал на публику, заявляя: “Вот сейчас звонит телефон, угадайте, кому? А я вот знаю точно, это мне”. И часто на самом деле угадывал – такая, объяснял я, у меня тонкая натура, чуткая душа, телепатическая способность.

Наверно, в Гипроводхозе я впервые почувствовал вкус к свободному для себя выбору, чем заниматься завтра, через неделю, в будущем месяце. Каждое утро я быстренько расправлялся с разными служебными задрочками: бегом строчил ответы на разные письма, заявления, рапорты, резвым наскоком составлял всякие Инструкции, Рекомендации, Указания. А затем не без удовольствия с неторопливым усердием приступал к каким-нибудь своим, самим собой замышленным делам.

Одной из наиболее привлекательных была разработка и осуществление рацух рационализаторских предложений. Что это такое? Объясню на примере.

В тот день в навозной куче подсунутой мне начальством макулатурной муры, которую я, как всегда, распихивал по разным адресатам, перед моими глазами вдруг сверкнуло золотое зерно. Им было письмо какого-то пожарника из какого-то Угрюмска. В рукодельном конверте из плотной серой бумаги лежал чертеж и описание интересного поливального устройства, в которое превращался обычный пожарный шланг. То было простое и дешевое техническое решение.

Автор предлагал гибкий резиновый брансбойд по всей его длине оснастить пружинистой металлической лентой. В нерабочем положении свернутый цилиндрической бухтой он, как и все его прототипы, лежал в кузове машины. Для приведения в рабочее состояние при орошении полей подаваемая в шланг вода своим напором его распрямляла, вытягивала и далеко выбрасывала струю для полива. После завершения работы и прекращения подачи воды шланг под действием одетой на него пружины сам сворачивался обратно в бухту.

Что он заменял? Целую ирригационную машину. Применявшиеся тогда разные “Волжанки”, “Фрегаты” и другие дождевальные гиганты для полива посевов и посадок должны были по ним проехать, а значит, навредить: утрамбовать почву, помять поросли, поломать ветки. А еще требовались всякие эксплуатационные затраты: аренда техники, зарплата машиниста, расход дизельного горючего и прочее. А тут ничего этого было не надо.

Я списался с тем пожарником, взял в компанию ребят из отдела мелиорации, с которыми мы разработали рабочие чертежи, сделали в институтских мастерских опытный экземпляр, провели испытание и попытались заручиться поддержкой в Минводхозе для использования на практике. Но не тут-то было, мы, по обыкновению тех старых традиций планового социализма, сразу же воткнулись в резиново-каменную стену. Министерское начальство держало все калитки в ней на крепком запоре.

Оказалось, дешевизна и простота нашего внепланового не спущенного сверху новаторства не только не нужна, но даже вредна. Потому что его принятие означало отказ от уже заказанных по выгодному сговору с подрядчиком машин, съеживание кошелька левых бабок, потерю блатных служебных кресел и прочих привычных привилегий. Могла ли бюрократия допустить такое? Конечно, нет. Поэтому в Отделе новой техники Минводхоза нашу рационализацию замотали, заговорили, зачернили, и после длительной стандартной волокиты бесцеремонно похерили.

Это был типичный пример осуществления пустопорожнего лозунга родной коммунистической партии, провозглашавшего, что “экономика должна быть экономной”. В период брежневского застоя гнобилось любое обновление техники и технологии. Почти всему новому, совершенному, передовому в науке и технике суждено было в своем большинстве оставаться лишь в замыслах, прожектах (а не в проектах), в лучшем случае – на красивой бумаге.

Вот и у меня на самой дальней полке шкафа уже много лет пылятся 20 листков плотной тисненой бумаги с большими цветными гербами СССР и яркими красными ленточками, завязанными изящными бантиками. Это в моем архиве скучает по настоящему делу коллекция никем не востребованных государственных “Авторских свидетельств на изобретения”.

Сколько мозговых извилин и нервных клеток перенапряг я для того, чтобы их создать, описать, продвинуть, привлечь к ним внимание, получить одобрение влиятельных научных чинов и чиновников. Однако почти все мои гербоносные бумаги оказались лишь жидким маслом для сердца, лубочным украшением послужного списка, латунной брошкой на груди трудовой биографии, услащением моего жалкого тщеславия. А теперь их стоимость совсем упала до цены туалетной бумаги.

Я вижу, как после моей смерти, устало разбирая старые пожелтевшие листки папок моего архива, дочки наткнутся на пачку этих красивых Свидетельств прошлых профессиональных достижений своего папаши. Вряд ли им придет в голову что-либо прочесть, скорее всего, они небрежным движением руки просто бросят их на пол в кучу прочих производных его научной карьеры, ждущих очереди на выкидыш в мусорное ведро.

* * *

Многие верят в существование предначертания Свыше своего жизненного пути – конечно, проще довериться дальновидности великомудрой Судьбы и ничего самому не думать, не гадать. Хотя, существует ведь и свобода выбора. Вот она-то и подвергла меня в долгое и тягостное раздумье. Став дипломированным инженером, я оказался на развилке трех профессиональных путей: производственного (стройка), проектного и научно-исследовательского. Папа всю свою трудовую жизнь провел проектировщиком и многие годы успешно работал в серьезной должности главного инженера проекта. Маме, по мере возможности даже в трудные антисемитские годы, удавалось заниматься исследовательской работой, которая для человека с высшим образованием всегда считалась более престижной, чем какая-либо другая.

Я же, опробовав “прелести” строительного производства в Куйбышеве на Великой стройке коммунизма, возвращаться на этот убойный путь больше не хотел. В то же время скучная рутина и каждодневная занудность проектного дела тоже мне не нравилась. Поэтому мой беспокойный характер тянулся к научной работе, представлявшейся мне более живой, динамичной, интересной.

Но еврею беспартийному просто так попасть на нее было, ох, как нелегко. Взять, хотя бы ту мою безуспешную попытку устроиться в институт “Водных проблем” Академии наук. Я и сейчас, вспоминая о ней, удивляюсь своей тогдашней глупости, наглости и недомыслию – неужели я, и впрямь, мог расчитывать на хоть какое-то местечко в фундаментальной науке? Дурак был, да и только.

Однако, слава Богу, существовала еще в СССР наука прикладная, называемая отраслевой, куда, как показывал опыт моей мамы, нужных кадров с 5-м пунктом все-таки вынуждены были на работу брать.

В июле 1970-го года счастливый случай с той стороны и постучал мне в дверь. Вернее, не постучал, а позвонил в телефонную трубку.

_ – Слушай сюда, старик, – сказал мой приятель Ефим Дзекцер, – у нас тут в лаборатории бурения освободилось место старшего научного. – Я понимаю, это тебе не очень интересно, но, если хочешь, могу о тебе сказать. Там надо какие-то формулы сочинять, а это для тебя – орешки щёлкать. Соглашайся.

Я согласился, и с этого момента начался отсчет самого длительного и самого последнего периода моего трудоустройства.

Фима оказался прав – мне, действительно, не стоило больших усилий составить методику расчета скорости колонкового бурения для отбора образцов мерзлого грунта. Теория фильтрации, которой я до того занимался, оперировала теми же дифференциальными уравнениями, что и теория теплопроводности, поэтому моих тощих математических познаний хватило на решение этой задачи. И я очень скоро на блюде с голубой каемочкой принес своему новому начальнику Борису Михайловичу Ребрику новые расчетные формулы, а тот без какого-либо смущения, включил их в свою докторскую диссертацию, как свои собственные.

В знак одобрения моих трудов я был осчастливен приятным и престижным участием во всесоюзной конференции в Новосибирске, потом награжден экзотической командировкой в Норильск на Таймыре, а вскоре и вообще мне было позволено делать все, что заблагорассудиться. Чем я с энтузиазмом и воспользовался, с удовольствием занявшись интересными для себя полунаучными исследованиями и изобретательством.

Жизнь плавно потекла речным руслом тихого дона и привольно разлилась тихим океаном.

Но вдруг… О, эти досадные неожиданности и непредвиденности. Какие черные дыры прорывают они в благостном полотне нашей спокойной жизни, какие грозные водопады обрушивают они на ее мирное ламинарное течение, разрывают его грозной стрессовой турбулентностью.

Турбулентность

В неожиданном и болезненном взрыве того застойного спокойствия была не только моя беда, но и моя вина. Это я своей разработкой формул расчета буровых установок ускорил составление и защиту Ребриком его докторской диссертации. А удокторившись, он сразу же навострил свой и так острый пробивной нос, чтобы побыстрее перебраться на непыльную льготную и престижную должность заведующего кафедрой в МГРИ (Московский геолого-разведочный институт). В результате этого трансферта место завлаба нашей немногочисленной трудовой компашки вдруг освободилось. Поэтому перед дирекцией института встал непростой вопрос: кем эту должность заместить? По всем параметрам им должен был бы быть я, и кто-то из знакомых уже мне звонил, чтобы поздравить. Но…