Космонавты живут на земле

– Пейте, Алексей Павлович. Может, вы с вареньем любите? Могу предложить кизиловое и клубничное. Вы же такой редкий гость, хоть и сосед. Хотелось бы почаще открывать вам дверь.

– Смотрите, – повеселел Костров, – я уже начинаю ощущать, что такое соседство молодого холостяка со стариком. Тут поневоле долго не разболеешься.

– А почему со стариком? – улыбнулся Горелов.

– Ну а кто же я по сравнению с тобой? – сказал Костров. Его лицо с блестящими от жара глазами вдруг посерьезнело. – Тебе-то еще и двадцати пяти нет, а мне тридцать седьмой пошел. Я начинал знаешь когда? Вместе с Гагариным к полету готовился.

– Значит, вы его близко знаете?

– Еще бы. Был группарторгом, когда намечался первый полет. А жили тогда знаешь как? Разве о таком городке могли мечтать? Первая группа космонавтов только зарождалась. Единственной комнате были рады. Один из наших друзей «Москвича» купил, так мы шапку по кругу пускали, чтобы на бензин собрать. Летчики из соседних частей посмеивались: вот, мол, экспериментаторы завелись!.. Потом – первый полет. Тогда «готовность номер один» сразу нескольким дали. И мне в том числе. Помню, привезли нас на Ил-18 на космодром – жарища, пыль. Степь необъятная во все стороны расстилается. И ходим мы по ней каждый со своею думою. А чего там скрывать – дума у всех одна: «Вот бы мне приказали быть первым». Человек, Алеша, есть человек: от обиды и боли – бежит, к подвигу и славе, как к огненному цветку папоротника, что расцветает по поверью в ночь под Ивана Купала, – готов потянуться. Понял я по себе, какое настроение ребятами владеет, и зло меня тут взяло. Неужели я настолько слаб духом, что победить самого себя не сумею? – Костров тряхнул головой, прядка черных волос упала на лоб. Вера стояла в дверях. Горелов подумал, что она уже не однажды слышала этот рассказ и все же не может отойти, раз уж муж снова заговорил о незабываемом.

– Ребят бы, мать, шла укладывать, – ласково посоветовал Костров, но она не двинулась. – Самое главное, Алеша, и самое трудное для человека – это победить самого себя.

– Я уже слышал эти слова, – сказал Горелов, вдруг вспомнив Соболевку, свой первый день жизни на аэродроме.

– От кого же? – заинтересовался Костров.

– От своего товарища и соседа по комнате. Он тоже говорил об этом. А вот победить себя не смог. Ушел на ночные полеты больным и разбился.

Костров задумался.

– Бывает, конечно, и так, – протянул он. – Все бывает… А вот наши ребята себя победили. И я победил. Собрал их всех и говорю: товарищи, считаю открытым наше небольшое собрание. Повестка дня: «Клянусь с честью выполнить задание партии и Родины». И продолжаю свое выступление в таком примерно духе: «Сейчас каждый из нас мечтает о полете. Но корабль космический один, кресло в нем пилотское одно, и полет рассчитан тоже на один виток. Все ясно как божий день. Следовательно, полетит кто-то из нас один, остальные останутся на земле. Полетит тот, кому прикажет ЦК… Так вот что, товарищи. Не буду цитировать отрывки из бессмертной поэмы Шота Руставели „Витязь в тигровой шкуре“ о рыцарской дружбе и верности. Мы – советские летчики, первые космонавты. И потому должны с самым горячим сердцем проводить в космос того, кому будет поручено выполнить это задание». Когда окончил свою речь, гляжу, у ребят глаза разгорелись. Стали выступать один другого горячее. Помню очень ясно, Юра Гагарин говорил: «Вся моя жизнь до последней капли крови принадлежит партии и Родине. И если этот полет будет доверен любому моему товарищу, я буду гордиться им так, словно я сам нахожусь на его месте». Взволнованно говорил, хорошо. А вскоре стало известно решение Государственной комиссии. Ему, Юре, приказано было быть первым космонавтом Вселенной…

– А как же другие реагировали?

Костров усмехнулся:

– Реагировали! Слово-то какое. Сказал бы просто: пережили. Пожалуй, пережили – тут больше всего подходит. Конечно, каждый ждал, что назовут его фамилию. Но затаенной зависти я ни в ком не уследил. Не было ее. Помню, один из наших товарищей все же внушал нам некоторую тревогу. Он как-то особенно загрустил, когда было объявлено решение. А настал день пуска, ушла ракета на орбиту, Юра доложил о том, что хорошо все перегрузки перенес, так этот наш хлопец, как ребенок, прыгал: «Гагарин, Юра, давай жми!» – кричал что есть мочи от радости.

– Кажется, вчера все это было… – вздохнула Вера Ивановна.

– От этого «вчера» нас с тобой, Верочка, отделяют годы, – поправил Костров. Он вновь лег, удобно вытянув под одеялом ноги.

– Тебе что-нибудь принести? – спросила она.

Костров покачал головой. Горелов посидел еще немного, потом встал и, поблагодарив за помощь, ушел.

– Смотри же, – сказал Костров, – заглядывай почаще. Впрочем, я и сам к тебе дорогу найду.

* * *

У Леонида Дмитриевича Рогова, или просто Лени, как все его называли в редакции большой московской газеты, была за плечами не слишком большая, но насыщенная событиями жизнь. Куда только не забрасывала его журналистская судьба! На исходе января он приехал в городок космонавтов с черным от загара лицом, и это никого не удивило. Из газетных репортажей все знали, что Рогов более двух недель провел на Южном полюсе с научной экспедицией. Передав оттуда по радио все свои корреспонденции и репортажи, выехал на целый месяц в Индию и лишь после Нового года возвратился в Москву.

Рогов не только интересно и живо писал, но был настоящим мастером фоторепортажа. Его снимки, сделанные то на Крайнем Севере, то на юге или в средней полосе России, украшали многие столичные выставки. В городке космонавтов его хорошо знали: Рогов присутствовал на запуске «Востока-2», писал в свое время о Гагарине и Титове. Позднее многие газеты перепечатали его интервью с одним из космонавтов под игривым заголовком: «Нужен ли в космосе букетик ромашек?» Космонавта, к которому Леня обратился за сутки до старта, взволновал этот вопрос. Леня старательно оснастил его простой утвердительный ответ двумя десятками красивых звучных фраз, и с его легкой руки это интервью пошло гулять по страницам газет, журналов и даже книг.

Успел Рогов побывать на целине и выпустил сборник очерков о молодых ее покорителях. Назывался он «Сказы нового Алтая». Однажды в физзале Леня спросил у космонавтов, прочли они эти очерки или нет. Ответы прозвучали сдержанно. Костров сказал: «Ничего», Локтев признался, что еще не прочел. Ножиков, похлопав Леню по плечу, заметил: «Пиши, пиши, тема, брат, сам понимаешь, какая перспективная», а Субботин, пока шел этот разговор, подтягивался на кольцах, переходил с них на турник. Повисая головой вниз в трудном упражнении, успевал чутко прислушиваться. Потом быстро соскочил, обтер руки, как это делают спортсмены, кончая заниматься на снарядах, и громко продекламировал:

Я прочел, мой друг, икая,
«Сказы нового Алтая»,
Встретился бы их редактор,
Он бы у меня поплакал.

Дружный хохот взорвался под сводами физкультурного зала.

– Андрейка, ай да экспромт! – вскричал Виталий Карпов.

– Бросьте зубоскалить. Человек к нам в гости приехал, а вы! – сказал Костров, обнимая Рогова.

Насмешки смолкли, но сам Леня ничуть не обиделся на Субботина. Чуточку заикаясь от волнения, он проговорил:

– А знаете, я с вами согласен. Она мне тоже не нравится, эта книга. Очерки, каких много. Разве так надо сейчас писать?

– Вы напишете, Леонид Дмитриевич, – ободряюще сказал Костров, – вот увидите, напишете. Помните, ребята, какой у него был чудесный очерк: «Восемьдесят пережитых минут»? Читаешь, и слезы навертываются.

Рогов благодарно посмотрел на Кострова:

– Значит, вы мне верите?

– Верю.

– Вот за это спасибо. А шутки и каламбуры – это неплохо. Без них невозможно в любом деле.

Космонавтов влекло к Рогову, но вовсе не потому, что он был свежий человек в городке. Видели они в нем интересного рассказчика. Когда Леня начинал повествовать о своих скитаниях по Африке, о том, как попал однажды в землетрясение, наблюдал в Бразилии ловлю гигантской анаконды, путешествовал с геологами, искавшими в Якутии алмазы, его нельзя было не слушать. Скупыми, точными фразами рисовал он портреты индейцев, изображал бурю в тундре, рассказывал о панике на тонущем танкере.

В сущности, был он добрым покладистым малым. Но если требовали обстоятельства и надо было постоять за свою честь, Рогов становился жестким и непримиримым. Как-то сопровождал он космонавта в поездке по дружественной стране. Выдался жаркий день. После шестого выступления у космонавта голова раскалывалась от усталости… Скорее хотелось на отдых. На большой портовой город упали черные южные сумерки, когда закончилась последняя встреча в летнем театре. Под аплодисменты направился космонавт к своей машине. Но ее обступили десятки людей, тянули портреты и блокноты, выпрашивая автографы, журналисты пробивались с фотокамерами.

– Товарищи, – взмолился основательно охрипший космонавт, – уже очень поздно, поэтому никаких автографов и никаких интервью. Завтра, завтра.

В эту минуту откуда-то вывернулся запыхавшийся полный пожилой человек с «лейкой» на боку и клеенчатой тетрадью в руках.

– Товарищ, – бросился он к гостю, – всего несколько слов. Несколько слов для газеты «Рабочее дело». У нас это такая же газета, как в Советском Союзе «Правда». Всего несколько слов.

Жмурясь от наведенных на него «юпитеров», космонавт недовольно прервал:

– Я же сказал, никаких автографов и бесед.

Хлопнула дверца, и черная машина с космонавтом скользнула плавно вперед, выстрелив в журналиста хлопком дыма. И остался он растерянно топтаться у фонарного столба. Рогов, ехавший с кинооператорами во второй машине, махнул ему рукой.

– Садитесь, помогу встретиться с космонавтом.

Они несколько запоздали в домик у моря, и Рогов догнал космонавта уже на лестнице.

– Вы чего-то подзадержались, друзья, – окликнул их тот, – а это кто с вами?

– Журналист из «Рабочего дела».

– Что? – неожиданно вспылил космонавт. – Я же сказал, что никаких интервью сегодня не будет.

– Пойми, это же из партийной газеты товарищ, из их «Правды».