Женский портрет

Женский портрет
Генри Джеймс

Элегантная классика
Генри Джеймс – англо-американский писатель, признанный классик мировой литературы и мастер тонкого психологического романа.

"Женский портрет" – наиболее значимое его произведение и один из величайших романов в истории литературы.

Изабель Арчер – молодая аристократка, которая отвергает женихов, мечтая перед замужеством увидеть мир. Получив внушительное наследство, она отправляется в путешествие, в котором влюбляется в брата своей подруги. Выйдя замуж, Изабель постепенно понимает, что связала свою жизнь с коварным и жестоким человеком.

Генри Джеймс

Женский портрет

© В. Тулаев, перевод на русский язык, 2024

© Н. Абдуллин, перевод на русский язык, 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

* * *

Том 1

Предисловие

«Женский портрет», как и «Родерика Хадсона», я начал во Флоренции, когда остановился там на три месяца весной 1879 года. Подобно «Родерику» и «Американцу», новую книгу я рассчитывал опубликовать в Atlantic Monthly, где она и стала печататься по главам в 1880-м. Были и некоторые отличия от двух предшествующих романов: «Женский портрет» также принялись публиковать в выпусках английского Macmillan’s Magazine. Таким образом, мне повезло, что роман одновременно вышел в двух странах, ибо потом отношения в области литературы между Англией и Соединенными Штатами изменились.

Книга получилась длинной, и писал я ее долго; помню, как трудился над ней в поте лица, приехав на несколько недель в Венецию. Там я снял комнаты на Рива дельи Скьявони, на верхнем этаже дома близ канала, ведущего к церкви святого Захарии; звуки речной жизни и непрерывный гомон венецианских улиц свободно втекали в мои окна, перед взором представала чудесная лагуна. Я то и дело прислушивался и присматривался к городу в бесплодных попытках выстроить композицию романа: вдруг на просторе голубого канала корабликом скользнет удачная мысль, хорошая фраза или достойный поворот сюжета?– одним словом, новый точный штрих для моего холста. Живо припоминаю, что на самом деле мои неустанные призывы к Венеции пропадали втуне: как выяснилось, красота и романтика исторических мест, которыми изобилует земля Италии,?– сомнительная помощь, не дающая сосредоточиться на книге, ежели сами они не присутствуют в сюжете. Места эти живут собственной насыщенной жизнью и слишком напитаны собственными смыслами для того, чтобы дать художнику простую подсказку, как исправить неуклюжий оборот. Они отвлекают от мелких вопросов, предлагая взамен более важные, и через какое-то время чувствуешь себя так, словно обращаешься к армии прославленных ветеранов с просьбой задержать жуликоватого коробейника, недодавшего сдачи.

В книге есть страницы, перечитывая которые я снова вижу широкий изгиб Ривы, разноцветные пятна домов с балкончиками и поднимающиеся над каналами крутые волны горбатых мостиков, по которым звонко стучат каблуки нескончаемого потока пешеходов. Звуки шагов и шум венецианских улиц, гулко разносящиеся над водою, снова вплывают в мои окна и будят воспоминания об испытанном от Венеции восторге и разрывающемся на части между красотой и работой разочарованном разуме. Отчего же места, столь сильно возбуждающие воображение в целом, не удовлетворяют потребность художника в необходимых мелочах? Всякий раз, вспоминая то одно, то другое прекрасное место, я впадаю в изумление. Истина, вероятно, в том, что они выражают своим призывом слишком уж многое?– куда больше, чем можно использовать для скромной цели. Потому рано или поздно обнаруживаешь, что в окружении красоты ты почти не способен сосредоточиться на работе, а ведь в обстановке умеренной и нейтральной все совершенно иначе?– мы подпитываем ее своими озарениями. Венеция слишком горда и подачек не принимает: она не привыкла заимствовать, зато великолепно умеет отдавать, из чего мы извлекаем огромную пользу?– но лишь в том случае, когда забываем о своих обязанностях либо следуем им с одной целью: услужить Венеции.

Эти погружения в прошлое вселяют в меня невыразимую печаль; впрочем, моя книга в целом и всякое отдельно взятое литературное усилие от подобной борьбы лишь выиграли. В конечном счете тщетная, казалось бы, попытка сосредоточиться нередко приносит свои плоды. Все зависит от того, как именно отвлекли твое внимание, на что его растратили. Обман бывает разным: иной раз тебя обворуют дерзко, а порой мошенник соблазняет коварно, исподтишка. Боюсь, каждому, даже самому талантливому, художнику присущи наивная вера и безрассудная страсть, делающие его беззащитным пред лицом подобных опасностей.

Сегодня, предаваясь воспоминаниям, я пытаюсь вычленить суть своих идей и прихожу к некоторым выводам: дело не в том, что у меня в голове вдруг возник хитро закрученный сюжет или заранее сложились отношения между персонажами. Не в том, что я придумал историю, которая у искусного рассказчика сама заставляет маховик романа вращаться нужным образом?– то стремительно, то плавно. Все дело?– в главном персонаже, в его образе и характере. Я говорю в данном случае о привлекательной молодой женщине, вокруг которой и следовало выстроить сюжетные ходы и фон. Процесс рождения главного персонажа чрезвычайно интересен, однако повторюсь: не менее занимателен процесс рождения в воображении автора побудительных мотивов. В этом и состоит очарование искусства рассказчика: в скрытых движущих силах, в вызревании побега из посеянного зерна, в стойкости удобряемого идеей ростка. Он будет тянуться ввысь, к свету и воздуху, и в конце концов расцветет. Столь же прекрасна сама возможность воссоздать, укоренившись ростком в тонком слое литературной почвы, целую историю, следить за всеми ее этапами и подробностями.

С теплотой вспоминаю замечания Ивана Тургенева: много лет назад он делился со мною своим опытом возникновения замысла нового произведения. Сперва у него в уме вдруг возникал персонаж?– один или сразу несколько. Подобный образ потом неотступно следовал за ним, призывал, возбуждал интерес к своему внешнему и внутреннему облику. Тургенев видел этого героя вне конкретных обстоятельств, как человека, подвластного разным случайностям и превратностям судьбы, и представлял его себе совершенно отчетливо. Далее следовало поместить персонаж в средоточие отношений, которые выявили бы его суть: вообразить, выдумать, выбрать и соединить в одно целое подходящие и выгодные с точки зрения развития образа жизненные коллизии, создать ходы, которые герой с наибольшей вероятностью сделает.

«Ясно представить себе подобную совокупность?– значит подойти вплотную к развитию произведения,?– говорил Тургенев,?– именно так я к ней и приближаюсь. Как следствие, меня часто винят в том, что книге не хватает “истории”. По моему же мнению, в ней имеется все необходимое: я раскрываю перед читателем своих персонажей в их отношениях друг с другом?– вот моя мерка. Наблюдая за ними достаточно долго, я вижу, как они взаимодействуют, как “встраиваются”, как включаются в действие, справляются с теми или иными трудностями. Вижу, как они выглядят, двигаются, говорят и ведут себя в той обстановке, что я им предложил: это и есть мой о них рассказ, которому, увы, que cela manque souvent d’architecture [1 - Частенько недостает архитектуры (фр., здесь и далее?– прим. перев.).]. А все же как по мне?– лучше недостаток, чем избыток, иначе появится опасность вмешательства архитектуры в мое представление об истине. Французам-то, конечно, дай побольше хитросплетений?– они на этом собаку съели. Ну и прекрасно?– каждый должен дать читателю то, что в его силах. Вы спросите: каким ветром задувает в голову писателя семена художественного замысла? Кто знает??– отвечу я. Слишком далеко придется вернуться в прошлое. Пожалуй, достаточно сказать, что они выпадают с каждого облака на небе, ждут нас за каждым поворотом дороги, накапливаются, а нам лишь остается выбрать из них нужные. Это ведь дыхание самой жизни; я имею в виду, что жизнь находит свои способы вдохнуть в нас идею. Предназначает нам эти семена?– мимо они не упадут, река жизни все равно прибьет их к нашему берегу. Потому нередко так глупы нападки тщеславных критиков на сюжет, хоть у них и не хватает ума его постигнуть. Отчего бы им тогда не указать, какой именно сюжет следовало выбрать? Ведь в том и состоит задача критика?– указывать, не так ли? Il en serait bien embarasse [2 - Тут он пришел бы в затруднение (фр.).]. Другое дело, когда критик отмечает успехи и неудачи моего замысла: вот это и есть его вотчина. И пусть порицает мою “архитектуру” сколь угодно»,?– закончил мой прославленный друг.

Так говорил гений, и я с удовольствием вспоминаю, как был ему благодарен за упоминание о силе воздействия, которой может обладать случайный персонаж, независимая фигура?– то есть image en disponibilite [3 - Образ в поиске своего места (фр.).]. Эта мысль позволила мне окончательно оправдать благословенную привычку пользоваться собственным воображением, воплощая в выдуманном или встреченном в реальной жизни персонаже (или целой их группе) свойства и возможности зерна художественного замысла. Я и сам гораздо раньше представлял себе героев будущего произведения, чем обволакивающий их сюжет, и все же всякий раз впадал в замешательство: не запрягаю ли я лошадь позади телеги? Мне остается завидовать?– но не подражать?– писателю с богатой фантазией, умеющему представить себе историю, а героев в нее ввести уж потом; не могу вообразить фабулу, для которой не требуются действующие лица,?– как же тогда заставить ее жить? Равным образом отношусь и к фабулам, развивающимся независимо от характеров персонажей и, следовательно, от их восприятия реальности. В среде вполне успешных, как мне кажется, романистов бытуют подобные методы, когда созданная ими ситуация и впрямь не нуждается в опоре на героев. И все же я по-прежнему высоко ценю мнение великолепного русского писателя, подтвердившего, что слепо такого рода экзерсисами заниматься совершенно не обязательно. Я многое вынес и запомнил из его уроков; слова Тургенева до сих пор звучат у меня в голове, сливаясь в неумолчное эхо. Мог ли я после бесед с ним не разобраться досконально в мучительном и запутанном вопросе объективной ценности сюжета в романе и тем паче во мнении критиков на сей счет?

Если уж на то пошло, в нас испокон веку развита интуиция, позволяющая верно воспринимать подобные «ценности» и постылую полемику вокруг «нравственных» и «безнравственных» сюжетов. Составив для себя мнение о мере значимости сюжета, приходишь к самому главному вопросу, ответ на который позволит отмести второстепенные: насколько он важен, естественен и честен, является ли он продуктом восприятия жизни, навеян ли сильными впечатлениями? Никогда не воспринимал как достойное назидание претензии критиков, изначально не пытавшихся принять во внимание основы и условия. Пора моей юности была омрачена их пустозвонством, да и сегодня мало что изменилось, разве что я вконец лишился терпения и совершенно перестал интересоваться критикой. На мой взгляд, не существует истины более плодоносной и наводящей на размышления, чем зависимость подлинно «нравственного» смысла произведения искусства от полноты жизненных впечатлений, его порождающих. Таким образом, мы вновь возвращаемся к тому, насколько изначально восприимчив художник, ведь восприимчивость и есть почва, на которой произрастает сюжет. Качество и плодородность этой почвы, ее способность должным образом воспроизвести любое впечатление, сохранив его свежесть, определяет значимость нравственной составляющей произведения. На самом деле здесь мы говорим о более или менее тесной связи сюжета с отпечатком действительности, возникшем в разуме художника, с его подлинным опытом. Не станем утверждать, что подобная питательная среда истинного гуманизма, служащая средством последнего штриха, доводящего работу до совершенства, постоянна и однородна. Иной раз она изобильна, в других же случаях?– сравнительно бедна и скупа на урожай. Тут мы подходим к ценности романа как литературной формы; его сила не только в представлении многообразия личностного отношения к одной и той же теме (с сохранением самой формы), не только в различии умений отражать действительность, определенных условиями, всегда разнящимися от писателя к писателю (или писательнице), но и в способности раскрыть свой подлинный смысл, откликаясь на используемые писателем художественные приемы, порой весьма необычные.

Иными словами, величественное здание литературы имеет не одно окошко, а неисчислимые тысячи; всякое из них пробито в фасаде потребностью в выражении личного восприятия действительности, для всякого использована индивидуальная воля. Отверстия эти принимают самые разные размеры и формы и все вместе смотрят на сцену человеческой жизни. Разве не следует ли ожидать, что видно из них одно и то же? Однако это всего лишь окна, дыры в глухой стене, отделенные перемычками и находящиеся высоко; окна, а вовсе не двери, распахивающиеся в жизнь. Однако каждое из них отлично от другого, ведь сколько окон, столько и людей, обладающих парой глаз?– уникальным в своем роде инструментом для наблюдения; возможно, кто-то вооружен биноклем. Впечатление у всякого умелого наблюдателя складывается разное. Все они смотрят одно и то же представление, однако первый видит больше, второй – меньше, первый?– черное, второй?– белое. Величественное и ничтожное, грубое и приятное и так далее. К счастью, мы не можем сказать, какой вид откроется из определенного окна. Я говорю «к счастью», ибо варианты поистине неисчислимы. Раскинувшаяся под зданием литературы сцена предоставляет возможность выбора сюжета; проемы в стене?– широкие, узкие, наклонные, с балконами или без оных – являются литературными формами. Однако каждое из них по отдельности и все вместе?– ничто без стоящего за ними наблюдателя, иными словами?– без восприятия художника. Назовите мне художника, и я отвечу, что именно он видит сквозь окно, а тем самым сообщу вам о пределах его свободы и о свойственном ему понимании «нравственности».

Как видите, я довольно долго подходил к рассказу о первом и довольно неуверенном приближении к «Портрету», заключавшемся в возникновении образа главного персонажа. Не стану здесь рассказывать, при каких обстоятельствах я на него натолкнулся. Достаточно отметить, что у меня родилось полное понимание его сути; вынашивал я образ героини долго, знал превосходно, но тем не менее очарования он для меня утратить не успел. Вынашивал я его мучительно, однако видел прогресс, видел, как он делает шаг навстречу судьбе. Впрочем, та могла развиваться в разных направлениях?– в чем и был основной вопрос. Итак, я заполучил весьма живую героиню романа. Как ни странно?– именно живую, хотя еще не имелось ни канвы, ни истории, ни интриги?– а ведь именно она, как принято считать, и определяет личность персонажа. Образ ведь еще не «встроен»?– как же он ожил, спросите вы. На подобный вопрос я вряд ли отвечу определенно, ибо не обладаю столь развитым и даже сверхъестественным умением открыть перед вами историю работы моего воображения. Тогда я описал бы события, способствовавшие его оживлению, смог бы рассказать четко и ясно?– как счастливо сошлись обстоятельства, позволившие мне представить (позаимствовать из жизни) вполне одушевленную, полностью готовую для книги героиню. Как видите, образ уже «встроен»?– однако пока лишь в мое воображение, которое его удерживает, сохраняет, оберегает и наслаждается им; разум постоянно сознает его присутствие в полутемной, переполненной иными разнородными формами мастерской мозга. Так рачительный торговец драгоценностями, порой дающий ссуды под залог ювелирных украшений, всегда помнит о запертой под замок безделушке, оставленной ему некой таинственной, находящейся в стесненных обстоятельствах леди или иным любителем редкостей. Безделушка эта готова явить свои достоинства?– для того нужно лишь отомкнуть замок шкафа.

Вероятно, я провожу слишком мудреное сравнение для той «ценности», о которой упомянул,?– для образа молодой женщины, что столь долго находился в кладовой моего мозга; и все же оно как нельзя лучше опишет мои чувства и благоговейное желание найти достойное место для доставшегося мне сокровища. Я и в самом деле напоминаю себе торговца, отказывающегося продавать вещицу независимо от цены, опасающегося, как бы она не попала в нечистые руки, и взамен решившего сколь можно дольше хранить ее под замком. Да-да, есть на свете торговцы, способные на подобные порывы. Суть в том, что образ девушки, бросившей вызов судьбе, стал для меня краеугольным камнем, на котором впоследствии выросло здание «Женского портрета»?– здание огромное и просторное; во всяком случае, именно так я его воспринимаю, оглянувшись назад. Иного материала для его возведения, кроме яркого, но ни с чем не связанного образа, у меня не имелось. С точки зрения художника?– обстоятельство небезынтересное, а потому, признаюсь, я с любопытством погрузился в анализ всего строения. Какой логический процесс мог дать возможность зародышу главной героини?– неглупой, но весьма самонадеянной девушки?– обрасти сюжетом? Насколько искусной должна быть кладка фундамента, чтобы не испортить сюжет? Существуют миллионы самонадеянных девушек, среди которых встречаются и умные, и недалекие, и все они ежедневно бросают вызов судьбе. Что ж тут такого, из-за чего поднимать шум? Роман?– это субстанция, которая по своей природе исполнена «шума» по самым разным поводам: чем крупнее литературная форма, тем больше шума. Следовательно, «Женскому портрету» сам Бог велел поднять шум вокруг Изабеллы Арчер.

Припоминаю, что именно необычность задачи заставила меня осознать все ее очарование. Стоит напрячь умственные силы, и ты немедленно сознаешь, насколько исполнена она высокого смысла. Присмотревшись к миру, не веришь своим глазам: как же страстно девушки, подобные Изабелле Арчер, иной раз совсем уж ничем не примечательные, всеми силами настаивают на своей значимости! Прекрасно сказала Джордж Элиот: «В этих хрупких сосудах из века в век содержатся сокровища чувств человеческих». Главная героиня «Ромео и Джульетты» обречена была стать фигурой значительной; то же самое происходит в «Адаме Биде», «Мельнице на Флоссе», «Мидлмарче» и «Даниэле Деронда», где мы видим в том же качестве Хетти Соррел, Мэгги Тулливер, Розамонду Винси и Гвендолен Харлет. Эти персонажи занимают в романах пусть небольшое, но важное место; все они?– типичные представительницы той группы, к которой привлечь внимание читателя сложно. Сложно настолько, что многие выдающиеся писатели, к примеру?– Диккенс, Вальтер Скотт и даже, по большому счету, столь искусный мастер, как Р.?Л.?Стивенсон, предпочитали к подобной задаче не подступаться. Есть писатели, ищущие оправдание в том, что игра-де не стоит свеч; увы, подобное малодушие вряд ли делает им честь. Решив задачу не лучшим образом, вряд ли мы тем самым заявим о ее ценности или хотя бы о нашем несовершенном ее восприятии и уж ни в коей мере не отдадим дань истине. Плохое в художественном смысле произведение невозможно оправдать смутными представлениями его автора об описываемом предмете. Имеются куда лучшие способы, главный из которых?– взяться за дело с умом.

Вероятно, мне возразят по поводу Шекспира и Джордж Элиот: оба, признавая важность таких персонажей, как Джульетта, Клеопатра и Порция (а ведь Порция как раз и есть образец умной и самонадеянной девушки), Хетти и Мэгги, Розамонда и Гвендолен, в то же время ограничивают их значение. Да, они?– неотъемлемая часть произведения, однако ж ни одну из них авторам не удается сделать основным центром притяжения внимания, а потому задача решается добавлением комических эпизодов и второстепенных сюжетных линий, как говорят драматурги, а иной раз?– убийствами, сражениями и прочими событиями. Ежели авторы и пытаются доказать ту значимость, на которую могли бы претендовать героини, то делают это с помощью сотни других, куда более крепких персонажей, каждый из которых вовлечен в огромное количество важных именно для них отношений. Допустим, Клеопатра безгранично важна для Антония, однако его соратники и враги, Римская империя и предстоящая битва также имеют огромное значение. Порция важна и для Антонио, и для Шейлока, и для принца Марокканского, и еще для пяти десятков других честолюбивых принцев, однако у всякого из них имеются и прочие, не менее насущные заботы. К примеру, для Антонио в таком качестве предстают Шейлок и Бассанио, преследующие его неудачи и крайне затруднительное положение. Кстати, оно немало беспокоит и саму Порцию, и нас?– но лишь потому, что нам интересна Порция. Кстати, действие пьесы в итоге к ней и возвращается, в чем я вижу подтверждение ценности для произведения обычной молодой девушки. Я говорю «обычной», ибо Шекспир, по большей части, вероятно, поглощенный страстями принцев, вряд ли заявил бы, что причиной его интереса к Порции является именно ее высокое положение. Тут мы имеем превосходный пример попытки преодоления сложностей, присущих «встраиванию» хрупкого сосуда Джордж Элиот: ежели Шекспир и не сумел сосредоточить на нем наше внимание целиком и полностью, то, во всяком случае, к нему призвал.

Любой преданный своему делу художник, увидев, как преодолевается подобная сложность, ощущает сильнейший вызов своему самолюбию и вспышку желания совладать с задачами стократ более трудными?– лишь подобные головоломки и стоят настоящей борьбы. Помню, как сам почувствовал (испытывая, как мне свойственно, неуверенность в собственной теории), что можно найти способ лучше?– и намного лучше!?– для победы в подобной битве. Хрупкий сосуд Джордж Элиот содержит в своих глубинах «сокровище», а потому привлекает огромный интерес тех, кто в него заглядывает, и сам для себя много значит; сосуд этот обладает важнейшими возможностями, которые не только можно, но даже необходимо рассмотреть, как только вы о них узнали. Не каждому удастся раскрыть их полностью, однако всегда есть шанс избежать трудностей, перебросив спасительный мостик?– отношения с прочими персонажами. Оттолкнитесь от них?– и дело в шляпе! Таким образом вы дадите читателю общее впечатление влияния героини на сюжет и с необычайной легкостью возведете надстройку над фундаментом. О, я помню, как претила мне мысль о подобной легкости, ведь замысел романа почти созрел! Я вроде бы избавился от нее самым честным способом, распределив вес по двум чашам. «Встрой суть сюжета в сознание героини,?– сказал я себе,?– и тем самым поставишь себе интереснейшую задачу. Вот тебе и центр событий; перемести основной груз в эту чашу, наполни ее отношением героини к самой себе. В то же время пусть она в должной мере интересуется событиями, не имеющими с ней прямой связи,?– опасаться этого не нужно. На вторую чашу следует бросить более легкий вес (хотя именно он и важен для читателя). Не стоит выдвигать на передний план внутренний мир тех, кто окружает героиню, особенно мужчин. Пусть он лишь дополняет основную тему. Смотри, что нужно для этого предпринять, где придется проявить изобретательность. Твоя девушка, героиня романа, тебя не отпускает; стало быть, надо тщательно ввести ее в придуманную формулу. Надо полностью положиться на героиню и ее маленькие тревоги?– лишь тогда достигнешь ты своей цели, лишь тогда создашь образ».

Так я рассуждал. Теперь же ясно вижу, что скрупулезно разработанный, строгий план в конечном счете придал мне должной уверенности, позволившей возвести на «строительной площадке» ровные и пропорциональные стены. Сомкнувшись под крышей, они и должны были образовать литературное сооружение. Вот что сегодня для меня значит «Портрет»: мой роман?– здание, воздвигнутое с четким соблюдением «принципов архитектуры», как сказал бы Тургенев, что и делает его, с моей точки зрения, самым идеальным из созданных мною строений (исключая «Послов», родившихся много лет спустя,?– вне всякого сомнения, работы более совершенной). В одном я был преисполнен решимости: выкладывая здание кирпичик к кирпичику, не дам ни единого повода заявить о его недостатках в части чистоты линий, масштаба или перспективы. Построю с размахом: изящные своды с лепниной, расписные арки… Выложу мозаикой полы под ногами читателя?– и чтобы ни единого зазора, ни единой трещинки!

Перечитывая роман, вновь чувствую свою тогдашнюю осмотрительность и удовлетворенно вздыхаю: я сделал все возможное, стремясь доставить читателю удовольствие. Имея в виду некоторые слабости самого сюжета, я понимал?– ни одна предосторожность не может быть излишней, и каждая из них так или иначе предполагается творческим поиском. Во всяком случае, именно в этом я нахожу единственное объяснение развитию фабулы: она то и дело прирастала событиями и усложнялась. Естественно, молодая женщина в романе должна была обладать натурой сложной; это ведь напрашивалось. Во всяком случае, именно в таком свете я изначально и видел Изабеллу Арчер. Однако со временем пришлось добавить самых разных оттенков, то сочетающихся между собой, то сталкивающихся. Представьте себе фейерверк, когда одновременно запускают шутихи, римские свечи и огненные колеса,?– вот на что пришлось мне пойти, дабы читатель поверил в сложность героини. Вероятно, интригу я нащупывал инстинктивно, ибо и сейчас не готов сказать, как находил повороты, из которых и составился сюжет. Какими бы они ни вышли?– все включены в книгу, и получилось их великое множество. Откуда они взялись?– память моя определить решительно не может.

Есть у меня ощущение, что как-то утром, проснувшись, я явственно увидел всех персонажей: Ральфа Тушетта и его родителей, мадам Мерль и Гилберта Осмонда, его дочь и сестру, лорда Уорбертона, Каспара Гудвуда и мисс Стэкпол?– словом, всех, кто внес свой вклад в историю Изабеллы Арчер. Я с ними познакомился, и они стали кусочками головоломки, непосредственными составляющими «интриги». Каждый из них словно решил вдруг передо мной появиться в ответ на основной вопрос: чем будет заниматься в романе моя героиня? По всему выходило, что мне следует им довериться, а они уж подскажут. Так я и поступил, умоляя их сделать все возможное для привлечения интереса читателя. Персонажи мои походили на труппу артистов и конферансье, приехавших поездом в загородное имение, где их ждут на праздничный вечер. Именно на такие отношения с ними я и рассчитывал, даже со столь незначительной героиней, как Генриетта Стэкпол (увы, ее влияние на интригу совсем невелико). Что ж, дело для романиста знакомое: в час напряженной своей работы он понимает, что ряд составляющих книги относится к ее сути, другие же?– не более чем питательная среда для формы; определенные персонажи или решения являются непосредственными звеньями сюжета, а другие же имеют на него влияние косвенное и представляют всего лишь способ. Это истина непреложная, однако писатель нечасто извлекает из нее выгоду: для того требуется критика, основанная на понимании предмета, а подобная критика крайне редка. Впрочем, наш брат и не должен думать о выгоде; более того, заявляю, что путь этот обманчив. Выгоду автор может предполагать лишь в одном: во внимании околдованного повествованием читателя. Более ни на что он права и не имеет, даже на отклик от своей аудитории, проистекающий из размышлений и умения вникнуть в суть. Впрочем, подобное не исключено, но это дело совсем другое?– расценивать эту награду следует как дар небес, нежданную удачу, спелый плод, сам по себе свалившийся с дерева. Однако ж земля и небо вступают в настоящий заговор, отвергая подобные дары, а потому во многих случаях писателю необходимо приучать себя работать не ради лавров, но ради «куска хлеба», под которым я подразумеваю возникновение интереса читателя, который и заставит его подпасть под мои чары. Впрочем, бывают в нашей практике и «чаевые», когда аудитория не просто плывет по течению, но вдумывается?– тогда и упадет к нам на колени пресловутое золотое яблоко, сорванное с ветки свежим ветром. Разумеется, художник может впасть в эйфорию и возмечтать о творческом Рае, где всякое его слово вызывает отклик аудитории; вряд ли каждому удается закрыть свой разум от подобных фантазий. Просто следует помнить: описанный мною Рай?– и впрямь химера.

Все вышесказанное?– изящный окольный способ заявить, что Генриетта Стэкпол из «Портрета» является прекрасным примером упомянутого мною постулата, поистине превосходным примером, хоть и уступающим Марии Гострей из «Послов», которая в то время далеко не обрела еще цельного образа. Обе они?– всего лишь колеса для кареты, даже не кузов ее и уж тем более не внутреннее содержание. Внутри кареты у нас находится его величество Сюжет в виде главного героя (или героини) и приближенные вельможи, сопровождающие его в поездке. Прекрасно, ежели читатель это прочувствует, как задумывал автор, а равно и прочие его намерения. Впрочем, мы с вами понимаем всю тщетность подобных иллюзий, а потому не стану требовать невозможного. Мария Гострей и мисс Стэкпол, таким образом, являются лишь подпорками, но не основой сюжета. Они бегут за каретой повествования во весь дух, цепляются за нее, сколько хватит сил (как происходит с бедной Генриеттой), однако ни той ни другой не удается даже поставить ногу на подножку?– они лишь переступают по пыльной дороге. Мне они напомнили «королев рынка», заставивших семью Людовика?XVI выехать из Версаля в Париж в один из драматических дней начала Великой французской революции. Однако предвосхищаю вопрос: как вышло, что я позволил Генриетте (которой в романе уделено немало внимания) необъяснимым образом занять столь много места на страницах книги? Постараюсь ниже объяснить данную странность самым исчерпывающим образом.

Впрочем, пока хотел бы остановиться на ином нюансе: у меня сложились идеальные доверительные отношения с актерами драмы, которые, в отличие от мисс Стэкпол, являлись истинными движителями сюжета, однако еще следовало наладить и отношения с читателем. Это совсем другое дело, и тут доверять, кроме самого себя, нельзя было никому. О читателе необходимо заботиться, что я и делал, терпеливо укладывая в стены моего здания кирпич за кирпичом. Кирпичиками для меня, как для литератора, стали неисчислимые и почти незаметные штрихи, задумки и глубокие оттенки, которые, как мне представляется, подогнаны к ткани книги тщательно и без зазоров. Все они?– суть мельчайшие подробности повествования. Позволю себе надеяться, что составленный из них общий замысел романа окажется монументом пусть и скромным, но достаточно прочным. Похоже, мне удалось найти ключик, поворот которого заставляет беспорядочную груду изобретенных мною мелочей стать единым целым, когда я задал самый очевидный вопрос в интересах своей молодой героини: «Чем она будет заниматься?» Ну, перво-наперво она поедет в Европу, и поездка составит довольно существенную часть предстоящих ей важнейших испытаний. Впрочем, подобное путешествие в наше прекрасное время – далеко не самая рискованная авантюра даже для «хрупкого сосуда». И пусть?– к чему нам борьба со стихиями, трагические случайности, сражения и убийства? Пусть приключения героини будут незатейливыми, зато они заиграют яркими красками, когда мы должным образом пропустим их сквозь призму восприятия главного персонажа?– иначе они и вправду никакого впечатления на читателя не произведут. В том-то и состоят красота и сложность: следует преобразовать незначительное приключение в сознании героини так, чтобы из него сплелась ткань драмы; выразимся изящнее?– ткань истории. Так я подумал?– и в мозгу у меня словно звякнул серебряный колокольчик.

Мы найдем в романе два прекрасных примера подобного преобразования, два случая редкого химического соединения элементов. Во-первых?– в главе, где Изабелла, вернувшись из Лондона, застает в гостиной по-хозяйски расположившуюся у фортепьяно мадам Мерль. Та самозабвенно играет, и главная героиня, застав в этот вечерний сумеречный час в доме дядюшки доселе незнакомую женщину, вдруг подспудно осознает приближение решительного поворота в собственной жизни. Не вижу смысла расставлять ради разъяснения художественного замысла все точки над i и растолковывать свои намерения, а потому не стану сейчас этим заниматься, однако замечу: в любом случае мне следовало добиться большого внутреннего напряжения, не нагнетая обстановку.

Я должен был возбудить интерес читателя до высшего предела, одновременно сохранив внешнюю упорядоченность элементов повествования; в случае удачи мне удалось бы показать, насколько волнующей может быть внутренняя жизнь персонажа, хотя ничего необычного в ней и не происходит. Пожалуй, наиболее успешным и последовательным воплощением этого идеала стал второй пример?– сцена сразу в начале второй половины книги, когда моя молодая героиня, лишившись сна, погружается в длительные размышления о случае, который станет для нее важнейшей вехой. По сути, здесь мы имеем дело с критическим мысленным поиском, однако он становится куда лучшим толчком для дальнейшего развития сюжета, нежели двадцать драматических происшествий. Рассуждениями героини мы достигаем нужного нам драматизма, несмотря на скромные декорации сцены. Изабелла сидит у затухающего камина в глухой час ночи, и ее начинают посещать смутные сомнения, которые могут подтвердиться догадкой. В сцене нет физического действия?– лишь деятельность мыслительная, и все же она становится попыткой сделать четкую работу ума не менее «интересной» для читателя, чем внезапное появление каравана с золотом или, допустим, разоблачение старого пирата. Эпизод с бессонной ночью у камина в данном случае знаменует собой открытие?– важнейший для романиста элемент, а ведь несколько страниц подряд героиня находится в совершенном одиночестве и даже не встает из своего кресла! Очевидно, что это одна из лучших сцен книги, хотя она всего лишь является яркой иллюстрацией общего рабочего плана писателя.

Итак, по поводу Генриетты: ее в романе много, однако подобный прием?– вовсе не составная часть замысла, а, пожалуй, некоторый переизбыток моего писательского рвения. Здесь проявилась моя давняя склонность: лучше переусердствовать в развитии сюжета, чем оставить что-то на откуп читателю (а ведь всегда есть вероятность подобного риска или сознательного выбора). Боюсь, многие собратья по перу со мной не согласятся, однако я всегда считал, что перестараться?– меньшее зло. Что касается «Портрета», выбирая из двух зол, я ни на минуту не забывал: книга обязана быть занимательной. Существовала опасность ее несколько «пересушить» искусной кладкой, а этого следовало избегать всеми силами, сохранив повествование живым. Во всяком случае, так мне помнится сегодня. Вероятно, Генриетта в то время и явилась для меня важным винтиком к механизму «оживления». Но не только: за несколько лет до написания романа я переехал в Лондон, и в те дни английская столица была настоящий Меккой для иностранцев. Вот та особенность, что наложила дополнительный отпечаток на сложившуюся в моем уме картину. Впрочем, это уже предмет другого разговора. Обо всем ведь не расскажешь…

Глава I

При определенных обстоятельствах нет в жизни ничего приятнее времени, посвященного послеполуденному чаепитию. В подобных случаях сама обстановка становится в высшей мере восхитительной, и неважно?– участвуете вы в церемонии напрямую или нет, ведь не каждый из нас любитель английского вечернего чая. Так и случилось в самом начале нашей несложной истории: привычный и не лишенный приятности ритуал волею судьбы превратился в упоительное времяпрепровождение.

Чайный столик накрыли на лужайке перед старинным английским домом в самое удачное время?– в середине прекрасного летнего дня, который, впрочем, уж пошел на убыль, однако в распоряжении наших героев оставалось еще несколько благостных часов. Хотя до сумерек было далеко, золотой солнечный свет начал понемногу тускнеть, воздух обрел свойственную предвечерней поре мягкость, и на безупречный травяной покров легли и принялись медленно расти тени.

Обстоятельства как нельзя более располагали к приятному отдыху, а его предвкушение делало описанную нами сцену особенно очаровательной. Промежуток с пяти до восьми вечера иной раз становится маленькой вечностью, а в случаях, подобных чаепитию на лужайке загородного имения, да еще в достойном обществе?– вечностью, сдобренной истинным наслаждением. Люди, расположившиеся перед старым домом, отдыхали со спокойным достоинством. Сторонний наблюдатель удивился бы, не увидев среди них дам?– непременных поклонниц чайной церемонии. На идеально подстриженной траве вытянулись прямые и несколько угловатые тени мужских силуэтов?– пожилого джентльмена, сидящего в глубоком плетеном кресле у низкого столика, и двух молодых мужчин. Те прогуливались несколько поодаль, погрузившись в оживленную беседу. Старик грел в ладонях необычно большую чашку; судя по форме и украшавшей ее росписи?– явно не из чайного набора. Отпивал он ароматный напиток с большой осторожностью, подолгу задерживая чашку у подбородка и не отрывая глаз от дома. Его молодые компаньоны либо уже успели насладиться церемонией, либо не проявляли к ней особого интереса. Оба курили сигары, меряя шагами лужайку. Один из собеседников то и дело бросал взгляды на старика, а тот, не подозревая, что за ним наблюдают, все рассматривал свое жилище.

Надо сказать, что дом?– великолепный образчик типичного английского пейзажа, который мы пытаемся здесь описать,?– заслуживал подобного внимания. Стоял он на невысоком холме над Темзой примерно в сорока милях от Лондона. Широкий фасад красного кирпича под островерхой двускатной крышей являл множество признаков старины: над ним изрядно потрудились время, ветра и дожди, которые, однако, лишь придали ему благородства. В глаза сразу бросались ползущие по стене побеги плюща, заплетающие наличники окон, и гроздья каминных труб на крыше. Славный дом имел название, имел и большую историю. Пожилой джентльмен в плетеном кресле с удовольствием поведал бы ее досужему собеседнику.

Строительство особняка завершилось еще при Эдуарде?VI, а затем его гостеприимством пользовалась великая Елизавета; августейшая особа останавливалась здесь на ночлег и спала на величественной, выпирающей несуразными углами кровати, ставшей с тех пор предметом особой гордости владельцев дома. В период военных действий при Кромвеле дом жестоко пострадал, а позднее, в эпоху Реставрации, был восстановлен и значительно расширен. В восемнадцатом веке его вновь перестроили, обезобразив до неузнаваемости, после чего он перешел в бережливые руки проницательного американского банкира.

К сделке американца подтолкнула крайне выгодная цена (сложившаяся в силу весьма запутанных обстоятельств, о которых мы здесь говорить не станем). Впрочем, купив дом, банкир долго ворчал по поводу его невероятного уродства и почтенного возраста. Мало того, выяснилось, что особняк еще и страшно неудобен. Так или иначе, по прошествии двух десятков лет, изучив все достоинства и недостатки своего приобретения, старик все же проникся к нему страстью подлинного эстета и с закрытыми глазами мог указать гостю, где следует встать, чтобы разглядеть особенности строения во всей красе, и в какое именно время дня: ему был известен час, когда тени от выступающих частей фасада мягко ложились на старую кирпичную кладку, производя наиболее выгодное впечатление.

Банкир мог с легкостью перечислить большинство владельцев и жильцов особняка со времени его возведения, некоторые из которых были людьми весьма известными. Причем свои рассказы он вел с твердой, но ненавязчивой уверенностью в том, что и последний период в истории дома заслуживал не меньшего внимания.

Фасад выходил на лужайку, однако парадный подъезд располагался с другой стороны. Внешний мир не имел доступа в поместье; мягкий травянистый ковер, катившийся по верхушке холма, словно продолжал изысканное внутреннее убранство. Величественные дубы и буки отбрасывали густую тень, укрывая ее бархатной портьерой от солнца тех, кто отдыхал на лужайке. Здесь владелец дома с гостями будто сидели в одной из многочисленных комнат дома: мягкие кресла, яркие ковры, на аккуратном газоне разложены книги и газеты. Невдалеке несла свои воды Темза?– ровно там, где заканчивалась лужайка, обрывающаяся пологим склоном. Прогулка к реке таила в себе особого рода очарование.

Пожилой джентльмен, восседавший у чайного столика, приехал из Америки тридцать лет назад и с собой, помимо багажа, привез типично американскую наружность. Привез?– и сохранил в наилучшем виде, так что, случись вернуться обратно в родную страну, наверняка сошел бы за своего. Впрочем, уезжать из Англии он не собирался; путешествия его жизни подошли к концу, и теперь нашего банкира ждал заслуженный отдых?– тот, что предшествует отдыху вечному.

Лицо он имел узкое, чисто выбритое, с правильными чертами, и веяло от него спокойной проницательностью. Очевидно, это лицо редко когда выражало владевшие хозяином дома чувства, но оттого светившиеся на нем сейчас удовлетворение и прозорливость тем более заслуживали внимания. Стоило посмотреть на старого банкира?– и сразу появлялось ощущение: человек этот добился многого, однако добытый им успех не причинил никому зла, как не причиняют его чужие неудачи; человек этот познал людскую натуру во всех ее проявлениях, и все же в легкой улыбке, заигравшей на впалых щеках с широкими скулами и осветившей глаза насмешливой искоркой, сквозила простодушность, когда он неторопливо поставил на стол свою особенную чашку.

Одет банкир был в тщательно подогнанный черный костюм, к которому не слишком подходили лежащая на коленях свернутая шаль и теплые домашние шлепанцы с искусной вышивкой. На травке у его кресла устроился красивый колли, неотрывно наблюдавший за хозяином едва ли не с той же нежностью, с какой и сам он разглядывал величественный фасад своего дома. Еще на лужайке суетился маленький непоседливый, напоминающий щетку, терьер?– тот живо интересовался двумя другими джентльменами.

Если внешность старого банкира говорила о каком угодно, только не британском происхождении, один из означенных джентльменов, великолепно сложенный молодой человек лет тридцати пяти, напротив, обладал лицом типично английской породы. Лицом весьма примечательным?– привлекательным, свежим и открытым, с твердыми правильными чертами, живыми серыми глазами и чрезвычайно его красившей густой каштановой бородой. Итак, наш джентльмен отличался блестящей наружностью человека, обласканного судьбою?– с легким складом характера, сдобренным высокой культурой. Словом, глянув на него, любой вмиг проникся бы чувством легкой зависти. Сапоги со шпорами будто бы свидетельствовали о недавно совершенной конной прогулке; на голове у него свободно сидела белая шляпа. Он прохаживался, заложив руки за спину, и в одной из них?– крупной, белой, прекрасно вылепленной?– сжимал пару запачканных лайковых перчаток.

Его собеседник производил впечатление человека совершенно иного склада: у стороннего наблюдателя он вызвал бы любопытство, однако совсем не того рода, что первый джентльмен. Далеко не каждый пожелал бы оказаться на его месте. Высокий, до крайности худощавый и слабо сложенный, он имел некрасивое, бледное и все же в своем роде очаровательное лицо со светящимися умом глазами, украшенное не слишком ухоженными усами и бакенбардами, которые, впрочем, шарма ему отнюдь не добавляли. Явно неглупый, однако чрезвычайно нездоровый?– сочетание совершенно несчастливое. Руки он держал в карманах коричневого бархатного сюртука?– вероятно, по давно укоренившейся привычке. Его походка была несколько неуклюжей и неровной, и каждый раз, проходя мимо старика в кресле, молодой человек бросал на него долгий взгляд. Увидев их рядом, вы не без оснований решили бы: перед вами отец и сын.