XII
Мелькнули сабли, лезвия с лязгом скрестились. Но вдруг место сражения сразу переменилось: Богун как бешеный бросился на Володыевского, и тот должен был отскочить на несколько шагов назад; свидетели тоже отступили. Удары Богуна были так быстры, что глаза изумленных свидетелей не могли за ними уследить – казалось, будто Володыевский окружен ими и что один Бог может вырвать его из этого огненного круга. Удары слились в беспрерывный свист. Атаманом овладело бешенство, и он как ураган напирал на Володыевского, а маленький рыцарь все отступал и защищался: его правая рука почти не двигалась, лишь кисть описывала едва заметные полукруги, он подхватывал удары Богуна, подставлял лезвие под лезвие, парировал удары и снова прикрывал себя саблей, все отступая и впиваясь глазами в казака; он на вид был совершенно спокоен, и лишь на щеках его выступили красные пятна.
Заглоба закрыл глаза и прислушивался к ударам.
– Еще защищается? – спрашивал он.
– Защищается! – шептали Селицкие и Харламп.
– Он уже прижал его к самому откосу, – тихо прибавил Кушель.
Заглоба открыл глаза и взглянул.
Володыевский оперся спиной на откос, но, видно, не был еще даже ранен, лишь румянец стал ярче и на лбу выступил пот.
Сердце Заглобы забилось надеждой.
«Володыевский ведь знаменитый рубака, – подумал он, – да и тот наконец устанет».
Лицо Богуна побледнело, пот струйками стекал по лбу, сопротивление только усиливало его бешенство; белые зубы сверкали из-под усов, из груди вырывался тяжелый хрип.
Володыевский не спускал с него глаз и продолжал защищаться.
Вдруг, почувствовав за спиной откос, он съежился, и зрителям показалось, будто он падает, а он между тем нагнулся, присел и как камень ударил в грудь казака.
– Атакует! – сказал Заглоба.
– Атакует, – повторили другие.
Атаман начал отступать, а маленький рыцарь, испробовав силу противника, наступал на него так быстро, что у присутствующих захватило дыхание; он, видно, был возбужден, и его маленькие глазки искрились; он то приседал, то вскакивал, мгновенно менял позицию, делал круги около Богуна и заставлял его вертеться на месте.
– Вот мастер! – воскликнул Заглоба.
– Погибнешь! – крикнул Богун.
– Погибнешь! – как эхо ответил Володыевский.
Вдруг казак приемом, знакомым лишь первейшим мастерам, перекинул саблю из правой руки в левую и ударил так сильно, что Володыевский упал на землю, точно сраженный громом.
– Господи! – вскрикнул Заглоба.
Но Володыевский упал нарочно, и сабля Богуна разрезала только воздух, а маленький рыцарь вскочил, как дикий кот, и всей длиной лезвия ударил казака прямо в грудь.
Богун зашатался, отступил на шаг и, собрав последние силы, взмахнул еще раз саблей; Володыевский ловко отбил удар и сам ударил Богуна еще два раза в голову – сабля выскользнула из ослабевших, бессильных рук Богуна, и он упал лицом в песок, на который тотчас же полилась широкая струя крови.
Ильяшенко, присутствовавший при поединке, бросился к атаману.
Свидетели несколько минут не могли произнести ни слова. Володыевский тоже молчал, опершись обеими руками на саблю, и тяжело дышал.
Заглоба первый прервал молчание.
– Пан Михал, приди в мои объятия! – сказал он с нежностью. Все окружили Володыевского.
– Однако вы рубака чистейшей воды! – говорили Селицкие.
– Видно, в тихом омуте черти водятся, – сказал Харламп, – но я буду с вами биться, чтоб не сказали, будто я струсил, и хотя вы, может, и убьете меня, а все же я вас поздравляю.
– Оставили вы бы лучше ваши недоразумения, и нечего драться, – сказал Заглоба.
– Нет, невозможно: здесь замешана моя репутация, – ответил пятигорец, – за которую я охотно отдам свою голову.
– Мне вашей головы не нужно, лучше помиримся; я, правду говоря, не становился вам поперек дороги. Кто-то другой, почище меня, помешает вам, но не я.
– Как так?
– Слово чести.
– Так помиритесь же! – воскликнули Селицкие и Кушель.
– Пусть будет по-вашему, – произнес Харламп, раскрывая объятия. Володыевский бросился к нему, и они начали целоваться так, что эхо разошлось по всему откосу.
– А чтоб вас, ваць-пане! Так изрубить этакого великана! А саблей он владел лихо, – сказал Харламп.
– Я и не ожидал, что он такой! – заметил Володыевский. – Где он мог научиться этому?
Лежавший на земле атаман снова привлек общее внимание. Ильяшенко повернул его на спину и со слезами искал признаков жизни; лица его нельзя было узнать, оно было сплошь покрыто запекшейся кровью, лившейся из ран на голове. Вся рубаха была тоже в крови, но он еще подавал признаки жизни: очевидно, бился в предсмертных судорогах; ноги его вздрагивали, а скрюченные пальцы царапали песок. Заглоба взглянул на него и махнул рукой.
– Хватит с него! – сказал он. – Теперь он прощается с Божьим светом.
– Он уже умер! – воскликнул один из Селицких, взглянув на Богуна.
– Он почти в куски изрублен.
– Это был недюжинный рыцарь, – пробормотал Володыевский, качая головой.
– Знаю я кое-что об этом! – прибавил Заглоба.
А Ильяшенко между тем хотел поднять и унести несчастного атамана, но не мог – он был уже немолод и притом слаб, а Богун мог считаться великаном. До корчмы было далеко, а атаман каждую минуту мог скончаться; есаул обратился с просьбой к шляхте.
– Панове, – просил он, складывая руки, – помогите, ради Христа и Святой Пречистой, не дайте ему умереть здесь как собаке. Я стар, сам не могу унести, а люди далеко…
Шляхта переглянулась. Злоба к Богуну у всех уже исчезла.
– Конечно, нельзя оставить его здесь как пса, – первый сказал Заглоба. – Если мы вышли с ним на поединок, то он для нас уже не мужик, а солдат, которому нужно помочь. Панове! Кто понесет его со мной?
– Я, – сказал Володыевский.
– Так несите его на моей бурке, – прибавил Харламп.