– А вы об этом жалели?
– Как не пожалеть, мы бы потанцевали, и компания бы увеличилась. – Пан Заглоба указал на Володыевского. – Тогда подъехал этот кавалер, он рад был поближе познакомиться с вами.
– Довольно! – крикнул пан Михал, вдруг вставая. – Я тебя арестую, изменник!
– А по какому праву? – спросил атаман, гордо поднимая голову.
– Ты бунтовщик, враг Речи Посполитой и приехал сюда шпионить.
– А ты кто такой?
– Я не стану тебе объяснять, но ты от меня не уйдешь!
– Увидим! – сказал Богун. – Не стал бы и я объяснять вашей милости, кто я такой, если бы вы вызвали меня на поединок, как солдат; но если вы мне грозите арестом, то скажу вам: вот письмо, которое я везу от запорожского гетмана к королевичу Казимиру, если не найду его в Непоренте, то еду в Заборово. Как же вы меня арестуете?
Сказав это, Богун гордо и насмешливо посмотрел на Володыевского, а пан Михал смутился, как гончая, которая чувствует, что дичь уходит от нее, и не знает, что делать. Он вопросительно посмотрел на пана Заглобу.
Настала минута тяжелого молчания.
– Ха! Нечего делать! – сказал Заглоба. – Если вы посол, то арестовать вас мы не можем, но все-таки не советую вам лезть к этому кавалеру с саблей – ведь вы уж раз от него улепетывали, так что земля гудела!
Лицо Богуна побагровело, только теперь он узнал Володыевского. Стыд и оскорбленное самолюбие заговорили в бесстрашном атамане. Воспоминание об этом бегстве жгло его огнем. Это было единственное несмытое пятно на его молодецкой славе, которая была ему дороже всего на свете, дороже жизни. А неумолимый Заглоба продолжал хладнокровно:
– Вы чуть шаровары не потеряли. Этому кавалеру жаль вас стало, и он оставил вас в живых. Тьфу, казак! Лицо у тебя девичье, да и сердце, видно, бабье. Ты был храбр со старой княгиней и ребенком-князем, а перед рыцарем – давай бог ноги! Ты только на то и годишься, чтобы письма возить, девок похищать, а не на войну ходить. Вот как бог свят! Я собственными глазами видел, как с тебя штаны слетали! Тьфу, тьфу! Вот и теперь о сабле говоришь ты только потому, что везешь письмо. Как же нам с тобой драться, коли ты письмом заслоняешься. Ты, молодчик, только пыль в глаза пускаешь! Хмель – хороший солдат, Кривонос хороший, а все ж между казаками немало трусишек.
Богун рванулся вдруг к Заглобе, который быстро спрятался за пана Володыевского, и два молодых рыцаря очутились лицом к лицу.
– Я не от страха бежал от вас, ваць-пане, а чтобы людей спасти,
– Не знаю почему, но знаю, что вы бежали, – сказал Володыевский.
– Я всюду готов с вами драться, хоть здесь, сейчас.
– Вы вызываете меня? – спросил, прищуривая глаза, Володыевский.
– Ты отнял у меня мою славу молодецкую! Ты обесславил меня! Мне крови твоей надо!
– Ну ладно! – сказал Володыевский.
– Volenti non fit injuria[63 - Давшему согласие не содеется дурного (лат.).], – прибавил Заглоба. – Но кто же отдаст грамоту королевичу?
– Не ваше дело, моя забота!
– Ну, деритесь, коли нельзя иначе! – сказал Заглоба. – Если тебе посчастливится с этим кавалером, пане атаман, так помни, что после него я стану. А теперь, пан Михал, выдь в сени – мне нужно тебе кое-что важное сказать.
Оба друга вышли и позвали Кушеля, который стоял у окна. Заглоба сказал:
– Мосци-панове, плохо дело! Богун на самом деле везет грамоту к королевичу. Если мы его убьем, дело уголовщиной пахнет! Помните, что суд конфедератов propter securitatem[64 - Вроде бы (лат.).] имеет право суда на две мили от избирательного округа, а он ведь как бы посол. Дело нелегкое! Придется нам потом куда-нибудь спрятаться, или князь нас защитит – иначе может быть плохо! А в то же время отпустить его тоже нельзя, это единственная возможность освободить от него нашу бедняжку. Если его не будет в живых, нам легче будет ее найти. Видно, сам Господь Бог хочет помочь ей и Скшетускому. Вот как! Давайте советоваться, мосци-панове!
– Надеюсь, что вы придумаете какой-нибудь фортель, – сказал Кушель.
– Уж и так, благодаря моему фортелю, он сам вызвал нас. Нам нужны свидетели посторонние. Мне думается, надо подождать Харлампа. Берусь убедить его уступить первенство и в случае нужды быть свидетелем, что Богун сам вызвал нас и мы должны были защищаться. Нужно также получше разузнать у Богуна, где он спрятал девушку. Если ему суждено погибнуть, зачем она ему? Может, и скажет, если мы попросим его. А если и не скажет, так все же лучше, что его не будет в живых. Нужно все делать с толком и осторожно. У меня, панове, голова отказывается работать.
– Кто же будет драться с ним? – спросил пан Кушель.
– Володыевский первый, я второй, – ответил Заглоба.
– А я третий! – прибавил Кушель.
– Это невозможно! – возразил Володыевский. – Буду драться я один; если он победит меня – его счастье, пусть едет с Богом.
– Я уже вызвал его, – сказал Заглоба, – но если вы так решаете, то я уступаю.
– Это уж его дело, драться ли ему с вами.
– Пойдем к нему.
– Пойдем.
Они пошли и застали Богуна в главной горнице за ковшом меда. Атаман был уже совсем спокоен.
– Послушайте, – сказал пан Заглоба, – нам нужно поговорить с вами о важных делах. Вы вызвали этого кавалера – хорошо; но нужно вам знать, что вы, как посол, под защитой закона. Вы не между дикими зверями; и мы можем драться с вами лишь тогда, когда вы заявите при свидетелях, что вызвали нас по собственной воле. Сюда приедут еще несколько шляхтичей, с которыми мы тоже должны биться; вы скажете при них, что сами вызвали нас, а мы даем вам рыцарское слово, что если вам с Володыевским посчастливится, то мы отпустим вас и никто вам не воспрепятствует; если только вы сами не захотите биться еще и со мной.
– Согласен, – сказал Богун. – Я заявлю об этом при этих шляхтичах, а своим людям велю отвезти письмо и, если я буду убит, сказать Хмельницкому, что я сам вызвал на поединок. А если мне Бог поможет, померившись с этим кавалером, вернуть свою молодецкую славу, так и ваць-пана еще попрошу помериться на сабельках.
Сказав это, он посмотрел Заглобе в глаза. Заглоба, немного смешавшись, закашлялся, сплюнул и сказал:
– Согласен, но прежде испробуйте ваши силы на моем ученике, тогда вы узнаете, легко ли будет справиться со мной. Но дело не в этом. Важнее то, с чем мы обращаемся к вашей совести, ибо хотя вы и простой казак, но мы хотим обойтись с вами по-рыцарски. Вы увезли и спрятали княжну Елену Курцевич, невесту нашего товарища и друга. Итак, знайте, что если бы мы привлекли вас к суду за это, то вам не помогло бы и то, что Хмельницкий избрал вас своим послом, ибо похищение девушки – дело уголовное и должно подлежать немедленному суду. А теперь, перед поединком, в решительную для вас минуту, подумайте, что будет с этой бедняжкой в случае вашей гибели? Неужели вы желаете ей зла, вы, столь любящий ее? Неужели вы лишите ее покровительства друзей и предадите позору и несчастьям? Неужели вы захотите остаться и после смерти ее палачом?
Голос пана Заглобы звучал с несвойственной ему торжественностью; Богун побледнел и спросил:
– Чего вы от меня хотите?
– Укажите нам, куда вы ее увезли, чтобы в случае вашей смерти мы могли найти ее и вернуть жениху. Бог помилует вашу душу, если вы сделаете это!
Атаман подпер руками голову, а трое товарищей внимательно следили за выражением его подвижного лица, на котором вдруг отразилось столько нежной печали, что казалось, будто оно никогда не знало выражения гнева, ярости или другого какого-нибудь жестокого чувства, будто человек этот был создан только для любви и любовных мук. Долго длилось молчание, наконец его прервал дрожащий от волнения голос Заглобы:
– Если вы уже опозорили ее, то вас осудит Бог, а она найдет себе приют в монастыре…
Богун поднял влажные, полные тоски глаза на Заглобу и сказал:
– Я – опозорил? Не знаю, как любите вы, Панове шляхта, рыцари и кавалеры, но я, казак, я спас ее в Баре от смерти и позора и отвез ее в пустыню. Там я берег ее как зеницу ока, челом бил и молился на нее, как на икону. Когда она велела мне уйти – я ушел и не видел ее больше, меня задержала мать-война.
– Бог на страшном суде вознаградит тебя за это! – сказал, вздохнув свободнее, пан Заглоба. – Но в безопасности ли она там? Ведь там Кривонос и татары!
– Кривонос под Каменцом, он и послал меня к Хмельницкому спросить, идти ли ему на Кудак; должно быть, уже пошел туда; а там, где она, нет ни казаков, ни ляхов, ни татар: она в безопасности.
– Так где же она?