– А теперь идите отдохнуть, – ласково сказал воевода, – вы, верно, устали, как и мы все, не имея ни минуты покоя.
– Я возьму его с собой, он мой родственник, – сказал пан ловчий Кшечовский.
– Пойдем и мы все отдохнуть, – оказал Бржозовский, – может быть, сегодня мы спим уже последнюю ночь.
– Может быть, уснем вечным сном, – докончил воевода.
С этими словами он направился в комнату, у двери которой ожидал слуга; за ним разошлись и все остальные. Кшечовский повел Скшетуского к себе на квартиру, которая была на несколько домов дальше. Слуга с фонарем шел впереди.
– Какая темная ночь, – сказал ловчий, – и вьюга усиливается. Эх, пан Ян, что мы сегодня пережили! Я думал, что это судный день. Чернь почти что держала нож у нашего горла. У Брышовского, бедняги, руки устали драться. Мы уж начали было прощаться.
– Я был среди черни, – ответил Скшетуский. – Завтра к вечеру ожидают новую шайку разбойников, которым донесли о вас. Завтра надо непременно уезжать отсюда. Вы едете в Киев?
– Это зависит от распоряжений Хмельницкого, к которому поехал князь Четвертинский. Вот моя комната, войди, пан Ян, я велел согреть нам вина, и мы подкрепимся перед сном.
Они вошли в избу; в печке горел яркий огонь. Дымящееся вино стояло на столе. Скшетуский с жадностью схватил стакан.
– Со вчерашнего дня у меня ничего не было во рту, – сказал он.
– Ты страшно похудел. Видно, печали и труды подкосили твое здоровье. Ну, расскажи-ка мне про себя. – Я знаю кое-что про твои дела – ты думаешь найти там, среди казаков, княжну?
– Или ее, или смерть, – ответил рыцарь.
– Смерть найти легче; почему же ты знаешь, что княжна там? – спросил ловчий.
– Потому что я искал ее уже везде.
– Где же?
– От Днестра до Ягорлыка я ездил с купцами-армянами, так как были сведения, что она там; я был везде, а теперь еду в Киев, потому что Богун намеревался свезти ее туда.
Едва поручик произнес имя Богуна, как ловчий схватился за голову.
– Ведь я тебе не сообщил самой важной новости. Я слышал, что Богун убит!
Скшетуский побледнел.
– Как? Кто тебе сказал?
– Да тот шляхтич, который уже раз спас княжну, который под Константиновой так показал себя. Я его встретил по пути в Замостье. Мы разминулись с ним в дороге. Едва я успел его спросить о новостях, как он мне говорит, что Богун убит. Я спросил его: «Кто его убил?» «Я!» – ответил он. И потом мы разъехались.
Огонь, вспыхнувший на лице Скшетуского, вдруг погас.
– Этому шляхтичу едва ли можно верить. Нет, он не мог бы убить Богуна!
– А ты его не видел? Помнится, он говорил, что едет к тебе в Замостье.
– Я в Замостье его не дождался, он, по-видимому, поехал теперь в Збараж, но мне необходимо было догнать комиссаров, и я из Каменца не возвращался в Збараж и с ним не виделся. Бог весть, правда ли это, что он мне раньше говорил про нее, будто он, будучи в плену у Богуна, подслушал, что она спрятана за Ямполем и что Богун хотел потом перевезти ее в Киев и повенчаться с нею. Может быть, это ложь, как все, что говорит Заглоба…
– Зачем же ты в таком случае едешь в Киев?
Скшетуский замолчал; некоторое время слышен был только шум и свист ветра.
– Если Богун не убит, то ты можешь попасть в его руки, – сказал ловчий, прикладывая пальцы ко лбу.
– Да я затем и еду, чтобы его найти, – глухо ответил Скшетуский.
– Как так?
– Пусть свершится над нами суд Божий!
– Ведь он драться с тобой не станет, а просто велит убить тебя или продаст татарам.
– Но я теперь в свите комиссаров!
– Дай бог, чтобы мы сами спасли свои головы, а что уж говорить о свите!
– Кому жизнь тяжела, тому могила легка.
– Побойся ты Бога, пан Ян! Здесь дело не в смерти, она никого не обойдет, но они могут продать тебя туркам.
– Неужели ты думаешь, что мне там хуже будет, чем здесь?
– Я вижу, что ты впал в отчаяние и не веришь в милосердие Божье.
– Ошибаешься! Я говорю лишь, что мне плохо на свете, но я давно примирился с волей Господней. Я не прошу, не молю, не проклинаю, не бьюсь лбом о стену, я хочу лишь, пока жив, исполнить свой долг.
– Однако печаль снедает тебя, как яд.
– На то Бог и посылает муки, чтобы они отравляли человека, а когда захочет, пошлет и лекарство.
– Мне нечего отвечать на такой довод, – сказал ловчий. – В Боге наша надежда и спасение, как наша, так и Речи Посполитой. Король поехал в Ченстохов, может быть, он вымолит у Пресвятой Девы что-нибудь, иначе все мы погибнем.
Настала тишина, из-за окон слышались только окрики драгун: «Кто идет?»
– Да, да, – сказал немного спустя ловчий. – Все мы скорее мертвецы, чем живые люди. Разучились люди смеяться в Речи Посполитой, слышны лишь стоны, как вой ветра в трубе. И я верил, что настанут лучшие времена, пока вместе с прочими не приехал сюда; а теперь я вижу, что напрасна была моя надежда. Разорение, война, голод, убийства, и больше ничего, ничего.
Скшетуский молчал; пламя огня, из топившейся печки, освещало его исхудалое, суровое лицо.
Наконец он поднял голову и серьезно сказал:
– Земная жизнь пройдет и не оставит после себя даже следа.
– Ты говоришь, как монах, – сказал ловчий.
Скшетуский не ответил, а ветер все жалостнее стонал в трубе.
XVII