Огнем и мечом

Офицеры вскочили и притащили его за шиворот.

– Слушай, – сказал Зацвилиховский, – ты был, когда казаки с Богуном напали на княжеский двор?

Мужик, по обыкновению, божился, что не был, что ничего не видал и ни о чем не знает, но Зацвилиховский знал, с кем имеет дело.

– Так я и поверю, басурманский сын, что ты сидел под скамьей, когда грабили усадьбу. Говори это другому, а не мне. Ну смотри, вот тут лежит червонец, а там стоит солдат с мечом – выбирай… Иначе сожжем деревню, а из-за тебя пострадают и невинные.

Услышав угрозу, мужик начал рассказывать все, что знал. Когда казаки начали гулять на майдане, он пошел вместе с другими поглядеть, что там творится. Они слыхали, что княгиня и князья убиты, что князь Николай ранил атамана и он лежал как мертвый, а что случилось с княжной, – никто не мог узнать, но на другое утро слышали, что она убежала со шляхтичем, который приехал с Богуном.

– Вот оно что! – воскликнул Зацвилиховский. – Ну вот тебе червонец; видишь, что тебе обиды не сделали. А ты видал этого шляхтича?

– Видал, только он не здешний.

– А каков он из себя?

– Толстый, как печка, с седой бородой и на один глаз слепой.

– Да это Заглоба! – воскликнул Лонгин.

– Заглоба?! Возможно. Он сошелся с Богуном в Чигирине, пил и играл с ним в кости. Возможно. Это похоже на него.

– И этот шляхтич убежал с девкой? – обратился Зацвилиховский к мужику.

– Так мы слыхали.

– А вы хорошо знаете Богуна?

– Ой, ой, пане! Он ведь иногда по целым месяцам живал здесь.

– А может быть, шляхтич увез княжну по его желанию?

– Какое! Он тогда не стал бы вязать его и не душил бы его жупаном; все говорили, что увез ее он, но никто их не видал. Узнав об этом, атаман взвыл, еще до рассвета велел привязать себя в люльке между двух коней и погнался за ними в Лубны, но не догнал, а потом сразу повернул в другую сторону.

– Слава богу! – воскликнул Мигурский. – Возможно, что она в Лубнах, это ничего не значит, что они погнались за ней в Черкасы.

Скшетуский опустился на колени и стал горячо молиться.

– Сказать по правде, я не ждал от Заглобы такой храбрости, – бормотал старый хорунжий, – чтобы он отважился бороться с Богуном. Правда, он был очень расположен к Скшетускому за лубенский мед, который мы вместе пили в Чигирине; он не раз говорил мне об этом, но все же я ему удивляюсь: ведь и на Богуновы деньги он выпил немало. Да, я не ожидал от него такой храбрости, скорей готов был считать его трусом. Он мастер врать, а у таких людей вся храбрость в языке.

– Пусть он будет чем хочет, но довольно того, что он вырвал княжну из разбойничьих рук, – сказал Володыевский. – Видно, он мастер на все руки и, наверное, уйдет с нею от врагов.

– Тут вопрос о его собственной шкуре, – сказал Мигурский. – Ну, утешься, милый друг, – обратился он к Скшетускому. – О, еще мы все попадем к тебе в сваты и попируем на твоей свадьбе!

– Если он бежал за Днепр, – вмешался Зацвилиховский, – и узнал о корсунском поражении, то должен был возвратиться в Чигирин, и тогда мы его догоним.

– За здравие и благополучное окончание горестей нашего друга! – провозгласил Слешинский.

И они начали пить за здоровье пана Скшетуского, княжны, их будущих потомков и Заглобы. Так прошла ночь. На рассвете раздался сигнал, и войска тронулись в Лубны; они шли быстро, так как с ними не было обоза. Скшетускому хотелось ехать впереди, с татарским полком, но был слишком слаб, и князь задержал его при себе, желая услышать отчет о его посольстве в Сечь. Скшетуский рассказал ему все: как на него напали близ Хортицы, как потащили в Сечь; умолчал только о своем споре с Хмельницким, боясь, как бы князь не подумал, что он хвастает. Больше всего огорчила князя весть, что у старого Гродзицкого нет пороха и что он не может долго защищаться.

– Как жаль, – сказал он, – эта крепость могла бы сдерживать восстание, а Гродзицкий – храбрый воин, истинный друг и защитник Речи Посполитой. Но почему он не послал за порохом ко мне? Я дал бы ему из лубенских складов.

– Он, должно быть, думал, что великий гетман сам должен был позаботиться об этом.

– Понимаю! – произнес князь. – Великий гетман опытный воин, но он был слишком самоуверен и потому погиб. Он пренебрег этим восстанием, а когда я предложил ему свою помощь, он невзлюбил меня. Он, видно, ни с кем не хотел делиться своей славой и боялся, чтобы победу не приписали мне.

– Я тоже так думаю! – сказал пан Скшетуский.

– Он хотел усмирить Запорожье кнутами, и вот что из этого вышло. Бог наказал спесивость, а из-за нее гибнет Речь Посполитая, хотя мы все отчасти виноваты в этом.

Князь был прав: он и сам был виноват. Еще не так давно, когда у него был процесс с Александром Конецпольским из-за Гадяча, князь въехал с четырьмя тысячами людей в Варшаву и велел им, в случае если сенат заставит его присягать, вломиться и перерезать всех. А делал он это тоже из спесивости, которая не позволяла ему присягать, раз не верили его словам. Быть может, в эту минуту он вспомнил это, так как призадумался и ехал молча, глядя на широкую степь; может быть, он думал и о судьбах Речи Посполитой, для которой, казалось, приближался день суда и кары Божией.

Наконец после полудня с высокого берега Сулы показались купола лубенских церквей, блестящие крыши и зубчатые башенки костела Святого Михаила. Войска вступили в город под вечер. Сам князь отправился в замок, где, по его приказанию, уже все было готово к походу; войско разместилось в городе с трудом, так как его было очень много. Слухи, ходившие о войне и волнениях среди крестьян на правом берегу Днепра, заставили заднепровскую шляхту искать убежища в Лубнах, с женами, детьми, челядью, лошадьми, верблюдами и целыми стадами скота. Сюда же приехали и княжеские комиссары, подстаросты, арендаторы, евреи – словом, все, кто боялся восстания. Можно было думать, что в Лубнах огромная ярмарка, – там были даже московские купцы и астраханские татары, наехавшие с товаром на Украину и застигнутые здесь войной. На рынке стояли тысячи всевозможных возов, казацкие телеги и шляхетские повозки. Почетные гости расположились в замке и на постоялых дворах, а мелкая шляхта и челядь – в палатках около костела. На улицах разводили костры и варили. Везде была давка, суматоха и шум, точно в пчелином улье; тут были всевозможные цвета и костюмы: княжеские солдаты и гайдуки, евреи в черных лапсердаках, крестьяне, армяне в фиолетовых шапках, татары в тулупах. Всюду слышались крики, проклятия, плач детей, лай собак и рев скота. Вся эта толпа радостными криками встречала войско, видя в нем свою защиту и спасение. Некоторые бросились к замку кричать «виват» князю и княгине. В толпе ходили самые разнообразные слухи: одни говорили, что князь остается в Лубнах; другие – что он поедет на Литву, куда и все последуют за ним; иные утверждали даже, что он уже побил Хмельницкого. Князь, поздоровавшись с женой и отдав на завтра приказ о выступлении, озабоченно смотрел на этих людей и на их возы, которые потянутся за войском и будут замедлять его движение. Его утешала только та мысль, что за Брагином, где уже спокойнее, вся эта масса разойдется по своим углам. Сама княгиня со своими фрейлинами и двором должна была ехать в Вишневец, чтобы князь мог спокойно и беспрепятственно идти на войну. Приготовления в замке были уже закончены, возы с вещами и драгоценностями уложены, и весь двор был готов в путь. Все это было исполнено по приказанию княгини Гризельды, которая была столь же энергична в несчастье, как и ее муж. Князя радовало это, хотя ему жаль было оставить лубенское гнездо, в котором он изведал столько счастья и приобрел столько славы. Его печаль разделял и весь двор, и все войско; все были уверены, что, когда князь уйдет из Лубен, враг не оставит их в покое и отомстит князю за все нанесенные им удары. Многие плакали, особенно женщины, родившиеся там и покидавшие теперь родительские могилы.

XXIV

Скшетуский, сгорая от нетерпения узнать что-нибудь о княжне и Заглобе, первый вбежал в замок, но, конечно, не нашел их там. О них никто ничего не знал, хотя узнали уже о нападении на Розлоги и разгроме Васильевского отряда. Молодой рыцарь, обманутый в надежде, заперся в своей квартире, в цейхгаузе, и снова им овладели отчаяние и печаль. Но он отгонял их, как раненый солдат отгоняет стаи воронов, слетающихся пить теплую кровь и терзать свежее мясо. Он утешался мыслью, что Заглоба хитер, сумеет вывернуться и скроется в Чернигове, когда до него дойдет известие о поражении гетманов. Он вспомнил вдруг нищего, которого встретил по дороге в Розлоги и которого, по его словам, обобрал какой-то дьявол, заставив просидеть три дня в каганлыкских тростниках и не показываться на свет божий. «Наверное, – думал Скшетуский, – этого нищего обобрал Заглоба, чтобы раздобыть платье для себя и для Елены. Иначе и быть не может», – повторял поручик, и эта мысль успокоила его, так как такая одежда облегчала им бегство. Он надеялся, кроме того, что Бог не оставит Елену, а чтобы вернее снискать для нее его милосердие, решил очиститься от грехов. Он вышел из цейхгауза и направился к ксендзу Муховецкому, которого нашел среди женщин, нуждавшихся в утешении, и попросил исповедовать его. Ксендз повел его в часовню, сел в исповедальню и, выслушав его, стал давать ему наставления, утверждать его в вере и говорить, что истинный христианин не должен сомневаться во всемогуществе Божьем и плакать над личным горем больше, чем над горем всей отчизны; потом, в величественных и трогательных словах, изобразил упадок и позор родины, и в сердце рыцаря проснулась такая горячая любовь к ней, что собственное его горе показалось ему ничтожным. Что же касается казаков, то ксендз старался внушить ему, что он должен забыть о полученных от них обидах. «Ты должен громить их, как врагов веры и родины, но простить, как личных врагов, забыть свою ненависть и месть, и, если исполнишь это, Бог вознаградит тебя и возвратит тебе возлюбленную». Благословив его, он велел ему лежать до утра ничком перед распятием.

Часовня была пуста, и только две свечи тускло мерцали перед алтарем, бросая золотисто-розоватый отблеск на высеченный из мрамора кроткий и страдальческий лик Христа. Поручик долго лежал, как мертвый, чувствуя, что ненависть, тревога, страдания, точно змеи, выползают из его сердца и исчезают где-то в темноте. Он почувствовал, что в него вливаются новые силы, что разум его светлеет и какая-то благодать нисходит на него, словом, пред ликом Христа он нашел все, что мог найти верующий человек того времени, вера которого была непоколебима и не отравлена никакими сомнениями. Он почувствовал себя возрожденным.

На следующий день закипела работа и движение; это был день выступления из Лубен. Офицеры с утра осматривали людей и лошадей, которых выводили потом и строили в ряды. Князь прослушал обедню в костеле Святого Михаила и, вернувшись в замок, принял депутацию от православного духовенства и от лубенских и хорольских мещан. Сидя на троне в расписанном Гельмом зале и окруженный знатнейшими рыцарями, он выслушал лубенского бургомистра Грубого, который сказал ему по-малорусски прощальное слово от имени всех городов днепровского княжества. Он просил его не уезжать и не оставлять их, как овец без пастыря, и все депутаты вторили ему: «Не уезжай, не уезжай», – а когда князь сказал, что это невозможно, они упали ему в ноги, жалея доброго господина или делая вид, что жалеют его. Говорили, что многие из них, несмотря на все милости князя, больше сочувствовали казакам и Хмельницкому, чем ему. Но более богатые боялись погрома, который мог обрушиться на них после отъезда князя. Князь ответил, что старался быть им отцом, а не господином, и умолял их остаться верными Речи Посполитой, их общей матери, под крылом которой они жили спокойно и счастливо и не знали обиды. Так же простился он с православным духовенством. Но вот настала минута отъезда. По всему замку раздались рыдания. Женщины лишались чувств, а Анусю Божобогатую едва удалось привести в себя. Одна только княгиня села в карету с сухими глазами и поднятой головой; гордая пани стыдилась показать свое горе; толпы народа стояли у замка, во всех церквах звонили в колокола, священники благословляли отъезжающих крестом. Кареты, шарабаны и возы еле двигались в тесноте. Наконец вышел князь и сел на коня. Полковые знамена склонились перед ним; на валах раздались пушечные выстрелы; плач, говор и крики слились с колокольным звоном, выстрелами и звуками военных труб.

Наконец войска тронулись. Впереди шли два татарских полка под начальством Растворовского и Вершула, потом артиллерия Вурцеля, пехота Махницкого, за ними княгиня с фрейлинами и весь двор; повозки с вещами, валахский полк Быховца, полки тяжелой кавалерии, панцирные и гусарские полки и, наконец, драгуны и казаки. За войском тянулся бесконечный и пестрый обоз шляхетских возов, в которых ехали семьи тех, кто не хотел оставаться на Заднепровье после отъезда князя. Хотя и играла музыка, сердца всех сжимались от боли… Каждый, оглядываясь на город, думал про себя: «Увижу ли я тебя еще раз?» Каждый оставлял здесь часть своей души и уносил сладкие воспоминания. Глаза всех обращались в последний раз на башни костелов, на купола церквей, на крыши домов. Каждый знал, что он покидает, но не знал, что ждет его впереди, в этой синеющей дали, куда двигались войска. Все были печальны. А оставшийся позади город своим жалобным звоном, казалось, умолял уезжающих не покидать его на произвол судьбы и не забывать. Войско двигалось вперед, а головы всех все еще обращались к городу, на лицах у всех можно было прочесть: не последний ли это раз?

И действительно, никому из всей этой армии, которая шла теперь с князем Вишневецким, как и ему самому, не суждено было увидеть ни этой страны, ни этого города.

А музыка все играла. Отряд двигался медленно, но безостановочно, и спустя немного времени город заволокло голубым туманом, дома и крыши слились в одну сплошную массу, залитую яркими лучами солнца. Князь выехал вперед на высокий курган и долгое время стоял неподвижно на горе. Ведь этот город и вся страна были созданы его предками и им самим. Благодаря Вишневецким эта глухая пустыня превратилась в заселенный край, они, так сказать, создали Заднепровье. Но больше всего сделал сам князь. Он построил костелы, башни, которые синели вдали, он укрепил город, соединил его дорогами с Украиной, расчистил леса, осушил болота, построил замки, основал деревни и усадьбы и заселил их, уничтожал разбои, защищал от нашествия татар, поддерживал в стране земледелие и торговлю, установил господство права и справедливости. Благодаря ему этот край жил, процветал и развивался. Он был его душой и сердцем, а теперь приходилось все это бросать… Он жалел не огромных владений, равнявшихся немецким княжествам, а создания своих рук, к которому он так привязался; он знал, что, когда его не станет, все это пропадет и труды многих лет погибнут; пожары охватят города и села; в этих реках татары будут поить своих лошадей, а на развалинах вырастут леса. И даже если Бог даст вернуться, то придется начинать все сызнова, а тогда, быть может, не будет уже ни сил, ни уверенности в себе, ни, пожалуй, времени. Здесь прошли годы, покрывшие его славой перед людьми и заслугой перед Богом, а теперь все это рассеется как дым… И две слезы медленно скатились по щекам князя. Это были последние слезы; после них в глазах его сверкали только молнии.

Конь его вытянул шею и заржал; ему ответили ржанием и другие. Это вывело князя из раздумья и наполнило его сердце надеждой. Ведь у него осталось шесть тысяч верных товарищей, которых как спасения ждет угнетенная Речь Посполитая. Заднепровская идиллия уже кончилась, но там, где пылают села и города, где ночами слышится ржание татарских лошадей, где крик казаков и гром пушек сливаются с плачем невольников, стонами мужей, жен и детей, – там будет широкое поле для славы спасителя отчизны. А кто протянет руку за венцом этой славы, кто спасет опозоренную, поруганную, умирающую родину, как не он – князь, и не те войска, которые стоят там внизу, сверкая на солнце оружием. Войска проходили как раз у подножия кургана, и при виде князя, стоявшего наверху с булавой, у всех вырвался единодушный крик:

– Да здравствует князь! Да здравствует наш вождь и гетман Еремия Вишневецкий!

И сотни знамен склонились к его ногам, а князь, обнажив саблю и подняв ее к небу, сказал:

– Я, Еремия Вишневецкий, воевода русский, князь в Лубнах и на Вишневце, клянусь и обещаюсь всемогущим Богом, Святой Троицей и Пречистой Девой, что, поднимая эту саблю на злодеев, позорящих мою отчизну, не вложу ее в ножны до тех пор, пока не смою позора и не согну выи неприятеля к ногам Речи Посполитой, не успокою Украины и не прекращу мятежа. Обет сей даю чистосердечно, в том помоги мне, Боже! Аминь!

Он простоял еще несколько времени на кургане, потом медленно съехал вниз к своим полкам. Войска дошли до Басани, деревни пани Крыницкой, которая встретила князя на коленях у ворот: крестьяне уже осаждали ее усадьбу, которую она защищала от них с помощью своей челяди. Внезапный приход князя спас ее и девятнадцать человек ее детей, среди которых было четырнадцать девушек. Князь велел схватить зачинщиков и послал Понятовского, ротмистра казацкого полка, в Канев; Понятовский привел в ту же ночь пять казаков васютинского куреня. Они все участвовали в Корсунской битве; пыткой их вынудили сообщить князю все подробности. Они уверяли его, что Хмельницкий еще в Корсуни, а Тугай-бей с пленниками, добычей и с двумя гетманами отправился в Чигирин, а оттуда намеревался идти в Крым. Они слыхали, что Хмельницкий умолял его не покидать запорожского войска и идти против князя; но мурза не хотел на это согласиться, ссылаясь на то, что после поражения гетманов казаки уже сами могут справиться, а он не может дольше ждать, так как иначе все его пленники перемрут. На вопрос о силах Хмельницкого они ответили, что он располагает двумястами тысячами, в числе которых находились запорожцы и городские казаки, примкнувшие к мятежу. Эти известия ободрили князя, он надеялся увеличить свои силы присоединением шляхты и беглецов из коронного войска. На следующее утро он двинулся дальше. За Переяславом войска вошли в глухие леса, тянувшиеся по берегу Трубежа до Козельца и Чернигова. Это было в конце мая; жара стояла небывалая, даже в лесу было так душно, что ни люди, ни лошади не могли свободно дышать.

Скот, шедший за обозом, падал на каждом шагу, а почуяв близость воды, бешено рвался вперед, опрокидывая возы и производя беспорядок. Вскоре начали падать и лошади, особенно в тяжелой коннице. Ночи были невыносимы благодаря тучам насекомых и сильному запаху смолы, сочившейся из деревьев. Так продолжалось четыре дня, на пятый день зной сделался совершенно невыносимым. Ночью лошади стали ржать, как бы чуя опасность, о которой люди еще не догадываются.

– Кровь чуют! – говорили в обозе среди шляхты.

– За нами гонятся казаки! Быть битве!

Женщины начали плакать; известие это распространилось и между челядью и вызвало суматоху; телеги старались перегнать друг друга или съезжали с дороги в лес. Но князь выслал людей, и они быстро восстановили порядок. Во все стороны были разосланы отряды, чтобы узнать, не грозит ли какая-нибудь опасность. Скшетуский, ушедший добровольцем с валахским полком, вернулся к утру и сейчас же отправился к князю.

– Что там? – спросил князь Еремия.

– Ваша светлость, леса горят.