Огнем и мечом

– Не думайте, ваць-пане, что я боюсь, – шептал Заглоба, – но у меня одышка, и я не люблю толкотни, потому что жарко, а когда жарко, то я уже никуда не гожусь. Другое дело – поединок! Тут можно пустить в дело фортели, а на войне не до фортелей! Выигрывают руки, а не голова, тут я дурак перед Подбипентой! У меня теперь на брюхе двести дукатов, подаренных мне князем, но верьте, что я предпочел бы, чтобы брюхо было у меня теперь где-нибудь в другом месте. Не люблю я этих больших сражений! Черт их побери!

– Ничего с вами не будет, только подбодритесь.

– Подбодриться? Я боюсь только, как бы мой пыл не победил во мне рассудительности, так как я слишком горяч. К тому же мне был дурной знак: когда мы сидели у костра, упало две звезды. Почем знать, может быть, одна из них – моя…

– За доброе дело Бог наградит вас и сохранит вам жизнь.

– Только бы он не вздумал торопиться с наградой.

– Почему же вы не остались тогда в лагере?

– Я думал, что при войске безопаснее.

– Так и есть: увидите, что нет ничего страшного. Мы уже привыкли, а привычка – вторая натура. Вот уже Случь и Вишоватый пруд.

Действительно, вдали засверкали воды Вишоватого пруда, отделенные длинной плотиной от Случи; вся линия войск остановилась.

– Что, уже началось? – спросил Заглоба.

– Князь будет строить войска, – ответил Скшетуский.

– Не люблю я давки! Повторяю вам, не люблю!

– Гусары, на правое крыло! – раздался голос адъютанта, присланного князем к Скшетускому.

Уже совсем рассвело. Луна побледнела при блеске восходящего солнца; золотистые лучи его играли на гусарских копьях, и казалось, что над рыцарями горят тысячи свечей.

Когда войска построились, они, уже не скрываясь, громко запели, и мощная песня полетела по росе, ударилась о стену леса и поднялась ввысь.

Наконец зачернел и другой берег пруда, покрытый тучами казаков; полки шли за полками: запорожская конница, вооруженная длинными пиками, пехота с самопалами и, наконец, море мужиков с цепами, косами и вилами.

За ними виднелся, как в тумане, громадный табор, точно движущийся город. Скрип тысячи телег и ржанье лошадей долетали до слуха княжеских солдат. Но казаки шли без обычных криков и шума и остановились по другую сторону плотины. Некоторое время оба войска молча всматривались друг в друга. Пан Заглоба все время не отходил от Скшетуского и, глядя на это море людей, ворчал:

– Иисусе Христе, зачем ты создал столько этого хамья! Это, верно, сам Хмельницкий со всей чернью и всеми вшами… Ну скажите, не безобразие ли это? Они нас шапками закидают. А как хорошо бывало прежде на Украине! Прут и прут! Чтоб вас черти в ад такой толпой гнали! И все это на нашу голову! Чтоб их чума задушила!

– Не ругайтесь, сегодня воскресенье!

– Да, правда, сегодня воскресенье, лучше о Боге подумать. «Отче наш, иже еси на небеси!..» Не жди от этих мерзавцев никакого уважения!.. «Да святится имя твое…» Что здесь будет на этой плотине? «Да приидет царствие твое…» У меня уж дух захватило! «Да будет воля твоя…» Чтоб они подохли, разбойники! Посмотрите-ка, что это?

Отряд в несколько сот человек отделился от черной массы и беспорядочно подъехал к плотине.

– Это застрельщики, – сказал Скшетуский, – а сейчас и наши к ним выедут.

– Значит, непременно будет битва?

– Уж как бог свят!

– Черт побери! – Досаде пана Заглобы не было предела. – Да и вы тоже смотрите на это, как на представление, – крикнул он сердито Скшетускому, – как будто дело идет не о вашей шкуре!

– Мы уже привыкли, я говорил.

– И вы тоже поедете на этот поединок?

– Не пристало рыцарям лучших отрядов биться на поединках с таким неприятелем; кто ценит свое достоинство, не делает этого. Впрочем, теперь никто не думает о своем достоинстве.

– Вот идут и наши! – воскликнул Заглоба, увидев красную линию драгун Володыевского, спускавшихся рысью к плотине.

За ними двинулось по нескольку десятков охотников от каждого полка. Между прочими пошли: рыжий Вершул, Кушель, Понятовский, двое Карвичей, а из гусар – пан Лонгин Подбипента.

Расстояние между двумя отрядами значительно уменьшилось.

– Вы увидите сейчас прекрасное зрелище, – сказал Скшетуский пану Заглобе. – Заметьте в особенности Володыевского и Подбипенту. Это великие рыцари. Вы их видите?

– Вижу.

– Смотрите, сами разохотитесь.

XXXI

Воины с обеих сторон, приблизившись друг к другу, начали прежде всего ругаться.

– Подходите! Подходите! Сейчас мы накормим собак вашей падалью! – кричали княжеские солдаты.

– Вашу и собаки есть не станут!

– Сгниете в этом пруду, разбойники!

– Кому на роду написано, тот и сгниет. Скорей вас рыбы съедят!

– Вилами навоз сгребать, хамы! Это вам больше пристало, чем сабля!

– Мы-то хамы, а сынки наши будут шляхтой, когда родятся от ваших паненок!

Какой-то казак, должно быть заднепровский, вышел вперед и, приложив руки ко рту, громко крикнул:

– У князя две племянницы! Скажите ему, чтобы прислал их Кривоносу. У пана Володыевского даже в глазах потемнело от бешенства, когда он

услышал эту дерзость, и он в ту же минуту бросился на запорожца.

Увидал его Скшетуский, стоявший на правом фланге, издали и крикнул Заглобе:

– Володыевский летит, Володыевский, смотрите! Вон там!

– Вижу! – воскликнул пан Заглоба. – Он уже напал на него! Уже бьются! Раз, два! Вижу прекрасно! Ого, готово! Ну и мастер, черт его возьми!..

И действительно, после второго удара казак упал на землю, точно пораженный громом, головой к своим; это было дурной приметой.

Но вот выскочил другой казак, в красном кунтуше, снятом, верно, с какого-нибудь шляхтича. Он напал на Володыевского немного сбоку, но лошадь его споткнулась как раз в ту минуту, когда он хотел нанести удар. Пан Володыевский повернулся к нему, и тогда-то и можно было видеть все его мастерство: он только слегка шевельнул рукой, делая мягкое, легкое, почти незаметное движение, и сабля запорожца уже полетела вверх, а пан Володыевский схватил его за шиворот и потащил вместе с лошадью к своим.