Записки мертвеца

Записки мертвеца
Георгий Апальков

На двадцать четвёртый день после того, как люди перестали умирать, подросток, запертый в своей квартире, находит пустой дневник, в котором решает рассказать свою историю выживания. Он умрёт – это теперь неизбежно. Через день, через неделю или через месяц – это обязательно случится, потому что таким, как он, в новом мире не уцелеть. Всё, что ему осталось – это вести свои записи, которые потом, быть может, расскажут миру о том, как именно он нашёл свою смерть.

Георгий Апальков

Записки мертвеца

ЧАСТЬ I

Запись 1

Сегодня двадцать четвёртое августа. Двадцать седьмой день с начала вымирания.

Телевидение исчезло почти сразу. Интернета нет уже неделю, электричество и сотовая связь пропали вчера. Сегодня я нашёл этот старый ежедневник и решил, что неплохо было бы что-нибудь в нём написать. Уже очень долго я нахожусь в своей квартире один – совсем один. Заняться мне нечем, кроме как сидеть и ждать, пока закончится вода и пища. Когда это произойдёт, придётся что-то делать, но думать об этом мне совершенно не хочется. Чтобы отвлечься от мыслей о неизбежной голодной смерти в этих стенах или о выходе наружу, а уже после – неизбежной смерти, я буду вести этот дневник. Как минимум, это поможет мне не сойти с ума, а как максимум – тетрадь эта станет своего рода личной хроникой пережитого, которую потом, возможно, кто-нибудь найдёт и прочитает. Быть может, кто-то даже перепишет мои записи: поправит ошибки и сделает их более читабельными, чем они выглядят сейчас, потому что пишу я из рук вон плохо. Признаться, на первых двух абзацах меня это смущало. Потом я опомнился, поняв простую вещь: со дня на день я сдохну здесь, на этом самом месте, где я сейчас сижу и думаю о том, в какой позе найдут мой труп, и о том, понравятся ли мои предсмертные записки тому, кто их отыщет. И смущение как-то само собой отступило.

Начну, пожалуй, с рассказа о первых днях, как того требуют законы жанра.

День 1

Я всегда любил фильмы про зомби. Фильмы, комиксы, игры – всё, что человечество могло на эту тему нафантазировать, я пожирал как не в себя, упиваясь всё новыми и новыми взглядами на тему. Мне нравились классические ромеровские зомби: медленные, неповоротливые и бестолковые. Мычащие что-то и еле-еле передвигающие ногами, они были бы идеальными всадниками апокалипсиса в том его виде, в котором я любил себе его представлять. Ну серьёзно, какой подросток не мечтает об апокалипсисе? О сокрушении мира взрослых, который только-только начинает всерьёз брать тебя за горло, приближается своим лицом к твоему и дышит прямо тебе в нос гнилостными миазмами новых проблем. Куда я буду поступать после школы? Какой я вижу свою жизнь после университета? Кем я хочу стать и какой профессией хочу заниматься? Едва тебе исполняется восемнадцать, мир тут же настойчиво требует от тебя дать ответы на эти и многие другие вопросы. Чем дальше – тем настойчивее, с каждым новым днём. И чем сильнее мир давит на тебя, тем пуще прежнего ты нервничаешь и не находишь себе места, грешным делом мечтая о том, чтобы весь этот мир с его проблемами вдруг… ну, куда-нибудь исчез. Канул в пучину войн, засух, голода или смертоносной эпидемии, например. А в фильмах про зомби апокалипсис – как раз такая картинка, в которую, воспользовавшись воображением, можно вписать и себя и упиваться грёзами о зазеркалье, в котором не нужно будет думать ни о чём, кроме того, что действительно важно. За это я их и любил.

В моей комнате было много постеров, посвящённых моим любимым фильмам. И хотя эпоха журналов, плакатов и всего такого прочего давно ушла, мне нравилось заказывать в интернете эти бесполезные куски глянца, которыми я позже увешивал стену. Отец смотрел на всё это с непониманием. Мать – тоже. Им хотелось, чтобы я тратил свои карманные деньги на что-то понятное им: на комп, например, на велосипед какой-нибудь, или копил бы деньги на переезд от них. Да хоть бы и спускал всё на пьянки с корешами и на капризы вздорных девчонок – пусть так. Но не плакаты же покупать, ё-моё!

На девчонок, правда, я иногда тратился. На девчонку – в единственном числе. Я встречался с Ирой, и она была для меня всем. Хорошо, что я не смогу увидеть, как вы посмеётесь над этой фразой. Звучит ванильно и сладко, знаю, но она действительно много для меня значила. Мы были близки, и когда я говорю «близки», я имею в виду всё, что вы можете подумать, услышав это слово. Ну, или почти всё: родственные узы нас, конечно же, не связывали. Друзей у меня было мало, и Ира была единственным человеком, с кем я чувствовал себя… не знаю. Открытым, что ли?

Мы гуляли нечасто. И хотя на дворе стояли тёплые летние деньки, мы всё равно предпочитали оставаться дома. Когда у неё надолго уходили родители, мы проводили время у неё. Когда не было моих родителей – у меня. Когда ни то ни то не получалось – или у нас просто не было желания выходить на улицу – мы оба оставались у себя и держали связь по переписке. Тот первый день был как раз одним из таких дней.

Был понедельник. Наверное, даже закоренелые начинатели «новой жизни с понедельника» удивились тому, какую свинью им подкинула судьба в очередной такой понедельник, двадцать девятого июля. Для меня он начался обычно: мать с отцом ушли на работу, пока я ещё спал. Потом я проснулся, полежал немного в кровати и позалипал в телефоне. Потом позавтракал. Потом – сел играть во что-то – уже и забыл, во что. В теории, мы могли увидеться с Ирой в тот день. Встретились бы где-нибудь на остановке, неподалёку от моего дома. Поболтали бы о чём-нибудь, пока идём, а потом поднялись бы ко мне и пробыли бы в моей комнате до вечера. За час до того, как отец с матерью вернутся, мы бы ушли гулять, и я проводил бы Иру: может быть, до всё той же ближайшей остановки, а может быть – и до самой двери её квартиры. Такое можно было устроить. Но тот день был одним из тех дней, когда нам обоим было до крайности лень куда-то там идти, чтобы просто увидеться друг с другом. И, наверное, хорошо, что так оно получилось.

Я сидел за компом, играл и наслаждался жизнью. Вечером вернулись родители, и тогда я впервые вышел из комнаты, чтобы поздороваться и показать им, что я ещё жив и не сгнил где-нибудь там, в недрах кровати или компьютерного кресла. Мы вместе поужинали. Я был не голоден и ел мало. Друг с другом за ужином мы не говорили. Говорил только наш четвёртый член семьи – телевизор. Рассказывал он про что попало, как и обычно, но мать с отцом его внимательно слушали. Помню, сказал он что-то такое про приготовления к празднованию Дня Воздушно-десантных войск в пятницу. А отец на это пошутил, что будто бы в скором времени это будет и мой праздник тоже. Я натянуто улыбнулся, подумав о том, что было бы клёво выйти из-за стола пять минут назад и не услышать этой шутки. То, что я этим летом не поступил туда, куда хотел, и осенью по всем законам взрослой реальности должен был идти служить в армию, веселило только отца. Мать, хоть и тоже подсмеивалась, но, тем не менее, переживала за моё скорое будущее, которое, как тогда казалось, уже было предрешено. Меня же всё это вгоняло в глубочайшее уныние – настолько глубокое, что, находясь на его глубине, мне не хотелось планировать ничего дальше нынешнего дня. Полное отрицание реальности и того, чем она грозит обернуться уже вот-вот, через пару-тройку месяцев.

Потом, как будто бы между делом, как будто бы это была далеко не самая важная новость дня, телевизор сказал следующее:

– В больницах и других медицинских организациях области сегодня прошли плановые проверки пожарной безопасности. Сотрудниками ведомств были отработаны действия при поступлении сигнала тревоги, а также при обнаружении открытого возгорания. На время проведения плановых проверок перемещение по территории медицинских организаций было ограничено, а в графики посещений стационаров внесены изменения.

Впоследствии, несколькими днями позже, я имел возможность пересмотреть этот сюжет местных новостей – снова и снова, и снова. Потому-то я и запомнил слова диктора почти дословно. Пока интернет был доступен, я много рыскал по нему в поисках информации о случившемся, и после долгих поисков и изучения версий я пришёл к выводу, что именно с этого сюжета, именно с тех слов того диктора для нашего города всё и началось. В других городах, на других местных телеканалах, были свои дикторы и свои новостные сюжеты, но в общих чертах все они как один были похожи на то, что мы с родителями видели тем вечером по телевизору. Хотя нет, даже не видели – просто пропустили мимо ушей, сосредоточив свои взгляды и помыслы на тарелках с едой. Сюжет про празднование Дня Воздушно-десантных войск нашёл за нашим столом больший отклик в умах и сердцах.

После ужина я ещё долго сидел за компом и играл, изредка прерываясь на то, чтобы ответить Ире.

«Твои завтра дома?» – спросила она.

«Не, работают. А у тебя?» – ответил и одновременно спросил я.

«Мои ещё в отпуске, дома сидят»

«Ясно»

«Встретимся завтра у тебя?»

«Не знаю. Давай завтра и посмотрим»

Говорю же, не нравилось мне планировать что-то заранее, пусть даже «заранее» означало меньше, чем за десять-двенадцать часов до события. Кто его знает, что будет завтра? Вдруг вселенский потоп или ещё что.

День 2

Когда мертвецы перебили всех в больницах и моргах и умножили свои ряды, начав выходить за пределы полицейских заграждений; когда, вопреки воле представителей спецслужб, находившихся в эпицентрах и препятствовавших проникновению информации о происходящем во внешний мир, мертвецы стали пробиваться наружу и попадать в объективы камер простых прохожих; когда интернет наводнили видео с мертвецами, бегущими к обычным людям на улицах, точно газели на водопой, и бросающимися на них, словно львы на тех же газелей – тогда-то телевизор и замолчал. Все эти выпускники журфаков, непогрешимые борцы за правду, беспристрастность и свободу информации, стоявшие во главе местных и федеральных телеканалов, вдруг застыли в ступоре. Они не знали, что делать: что им можно говорить, а что нельзя; что показать, а о чём лучше умолчать; в каких красках осветить происходящее, чтобы не посеять панику и не схлопотать потом от властей? Ни на один из этих вопросов у них не было ответа, потому что не было инструкций и предписаний на подобный случай, а случай был чрезвычайный. Один из таких случаев, когда государство должно было взять на себя чрезвычайные полномочия, прежде этого взяв само себя в руки, и выполнить свою одну-единственную основополагающую функцию: защиту своих граждан. Но государство со всем своим аппаратом раскормленных администраторов, кажется, и само не поняло толком, что происходит. Впервые в истории элиты цивилизованного мира почувствовали себя индейцами Майя, к землям которых приближается большое парусное нечто, названия чему они не знают, а потому предпочитают и не видеть это вовсе. Защитный механизм психики сработал тогда в масштабах целых наций, до того дня гордо называвших себя цивилизационными центрами человечества. Не только наша страна, нет – все государства в тот день вели себя схожим образом. Они словно бы просто остановились и стали наблюдать за тем, что происходит, пытаясь таким образом уловить ту точку времени, в которую они смогут эффектно вклиниться в происходящее и быстро разрешить все проблемы разом. Но точка всё никак не находилась, поскольку события развивались с нечеловеческой стремительностью.

Я проснулся как обычно: тем летним днём – где-то в районе двенадцати. Обстановка вокруг была обыкновенная: всё те же стены, те же постеры на них, тот же компьютер в дальнем конце комнаты, ждущий, пока я сяду за него и проведу несколько славных часов перед его экраном. Внешне всё было как всегда. Но всё же и сейчас, фактически на смертном одре, я готов поклясться, что почувствовал тогда что-то, в тот самый момент, как проснулся. Словно бы я был каким-то неведомым образом ментально связан со всеми людьми на планете, и этот коллективный разум кричал: «Помогите!» Выражалось это в чувстве, которое можно описать как лёгкую и безотчётную тревогу. Я сел за компьютер и первым делом написал Ире:

«Как дела?»

Ответа не последовало: Иры не было в сети. Я почистил зубы, съел что-то на завтрак, вернулся за комп и стал заниматься тем, чем тут же стремится заняться любой человек, на секунду испытавший что-то похожее на смятение – своими привычными делами. Я играл в игру и горя не знал, пока не настало время обеда. Проголодавшись, я направился на кухню, чтобы приготовить пару бутербродов и взять их с собой в комнату. Там я бы их свинским образом сожрал, сидя за компом, а после того, как сожрал бы, сальными пальцами продолжил бы кликать мышкой и нажимать клавиши на клавиатуре. Всё прошло бы гладко, и до самого вечера я продолжил бы находиться во временном пузыре, в котором всё по-прежнему, и планета вертится в правильном направлении.

Если бы только я не включил телевизор.

Зачем я это сделал? Я ведь никогда его сам не смотрел, если родители рядом не включали его! Видимо, то самое чувство безотчётной тревоги, то самое «Помогите!» где-то внутри заставило меня найти пульт и нажать на красную кнопку.

Включился местный канал. Перед камерой сидел диктор с чуть вспотевшим лицом и сосредоточенно смотрел на бумаги на своём столе, словно бы пытаясь разглядеть в них ответ на главный вопрос Вселенной и всего такого. Не найдя ответа в бумагах, он переключился на суфлёра и стал сверлить его взглядом. От того, что суфлёр находился возле камеры, казалось, будто бы диктор смотрит прямо на меня и ждёт, что я дам ему какую-то подсказку. Всё это время он молчал и не говорил ни слова. Одновременно с телевизором я включил микроволновку, в которую положил два кусочка хлеба с сыром. Сыр уже расплавился, и микроволновка сказала своё «бип-бип-бип», а диктор так и не вымолвил ничего. Было похоже, будто он получает разнородные инструкции из нескольких источников: в один наушник ему говорят одно, в другой – другое, а из космоса прямо в мозг ему поступают волны с какими-то третьими предписаниями.

– Прошу прощения, у нас технические неполадки, мы… э-э-э… следим за лентами информагентств и за сообщениями наших… э-э-э… корреспондентов, находящихся в самом… кх-хм… в самых центрах событий. Эм-м-м… Оставайтесь с нами, мы… будем держать вас в курсе развития событий, – сказал, наконец, человек в телевизоре. Потом он кивком головы подал что-то вроде условного сигнала кому-то за кадром, и изображение пропало, а вместо него появились цветные полосы.

Наверное, если бы диктор тогда громко и чётко сказал о том, что всё, конец, бегите, глупцы, спасайся кто может! – наверное тогда я бы почувствовал себя лучше, чем после того, что произошло на самом деле. Заверещав и подняв панику, он во всяком случае внёс бы элемент ясности в происходящее. А так… Так зрители после его включения и скоропостижного выхода из эфира остались наедине с самым ужасным: с чувством полнейшей неопределённости и растерянности.

Я вернулся за комп и вбил в поиске: «Лента новостей». Открыв первый попавшийся новостной сайт, я прочитал заголовки, отражавшие картину происходящего в той же степени, в какой её отражало вспотевшее лицо ведущего в телике пять минут назад: то есть – никак. «Нападения на сотрудников полиции», «Столкновения с органами правопорядка», «Атака агрессоров на здание казначейства была пресечена» – максимально пространные, сглаженные и общие формулировки. Какие нападения? Кто и зачем их совершает? Что ещё за агрессоры? Ответы на эти и другие конкретные вопросы скрывались под толщей эвфемизмов, обтекаемости и нежелания сказать что-то, за что потом можно лишиться карьеры.

Не найдя ответов на официальных новостных каналах, доселе топавших ножками и требовавших считать их и только их самыми достоверными и проверенными источниками информации, я обратился к так называемым «новым медиа». Проще говоря – к голосу обычных людей, объективы телефонов которых запечатлевали всё, что видели, без купюр и ширмы ложных наименований. Видеохостинги показали мне, что именно происходило на улицах: на улицах крупнейших городов мира, на улицах городов нашей страны и, в конце концов, на областной площадке я нашёл картинку того, что происходит у нас в городе. Выглядело это так, будто старина Джордж Ромеро решил напомнить о своей персоне и заказал себе масштабнейшую пиар-кампанию со вбросом терабайтов видео с разъярёнными зомби, жрущими всё, что дышит. Наверное, смеяться над этим настолько же тупо, насколько туп весь этот мой пассаж про Ромеро. Ну, а что ещё делать? Тем более, что в моменте – тогда, на второй день – я поначалу и впрямь не мог воспринять происходящее всерьёз. Стадия отрицания у всех протекает по-разному: у кого-то она выливается в деланное безразличие, у кого-то в иронию, а у кого-то – в попытки найти что-то смешное в глубине и неотвратимости беды. Я вот смеялся. Смеялся тогда и продолжаю делать это сейчас, пока у меня ещё есть пища, вода, и физически я ещё не ощущаю всю плачевность своего положения. Но то ли ещё будет.

В какой-то момент мой просмотр видео и комментариев к ним прервал звонок матери. Она сказала, что сегодня не вернётся с работы. Она была завучем в школе – в моей школе, которую я совсем недавно закончил, и здание которой было в десяти минутах ходьбы от нашего дома. Я спросил, почему она не вернётся. Она ответила, что из школы никто сегодня не вернётся домой. Что все, кому не посчастливилось сегодня выйти на работу, сидят на втором этаже и не могут спуститься на первый, потому что там бродят те, кого мать назвала матерным словом, хотя раньше при нас с отцом никогда не ругалась так крепко. Я пытался выведать у неё, как ведут себя эти бродяги на первом этаже. Спрашивал, кто это, почему они пришли, откуда, как они выглядят. На всё это мать отвечала одним и тем же: «Не знаю, не знаю, не знаю». Ещё она не могла дозвониться отцу и попросила меня это сделать. Закончив говорить с ней, я стал набирать ему, но и мне он не отвечал: длинные гудки, и ничего больше.

Ира ответила на моё сообщение после того, как мне в двадцатый раз не удалось дозвониться до отца. Она сказала, что у неё всё нормально, и что они с её родителями сидят дома. Потом она спросила, знаю ли я про то, что происходит за окном. Я хотел ответить какой-нибудь шуткой или как-то сыронизировать над происходящим. Но я замер и не мог ответить ей вообще ничего, потому что только тогда, в тот момент я впервые подумал обо всём со всей серьёзностью и на время потерял способность не только писать, но и шевелиться, и смотреть куда-то кроме одной точки прямо перед собой. Мыслей тоже никаких не было. Полная, космическая, чёрная тишина.

День 3

Я уснул только под утро, а проснулся уже после полудня. За вчерашнюю ночь я вместил в свой мозг столько информации, что теперь даже таблетки от головной боли не помогали: башка раскалывалась, в висках стучала кровь, и было трудно думать даже о чём-то простом. Я снял с кухонной стены телевизор и перенёс его к себе в комнату. Потом я включил местный телеканал и оставил его идти фоном. Долгое время там были одни помехи. Позже там включили трансляции с уличных камер из центра города. Хитро: вроде бы и ничего лишнего не сказали, и людей проинформировали о происходящем без прикрас.

За компом я посидел какое-то время, потом выключил его к чёртовой матери и лёг в кровать. От экрана меня уже тошнило, как тошнило и от путешествий по интернету в поисках новой информации. Голова никак не проходила. Во рту стоял неприятный привкус растворявшихся в желудочном соке таблеток. Я лёг на кровать, закрыл глаза и попытался отрешиться от всего: хотя бы минуту просто ни о чём не думать. Но это было трудно – практически невозможно.

Раз в час я брал в руки телефон и звонил отцу. Раз в час я слушал серию длинных гудков, а потом вызов прекращался. Тогда я набирал матери, но и она теперь мне не отвечала. Так я потерял связь с обоими родителями. Я был уверен, что у матери всё в порядке, а вот за отца переживал: последний раз мы виделись с ним ещё в том, старом мире, без оживших мертвецов на улицах и полного, всепожирающего хаоса кругом. Он не вернулся домой вчера и ночь провёл бог знает где. Подумав об этом, я хихикнул, решив, что мир воистину перевернулся, раз я переживаю за своего родителя как за какого-то подростка.

За окном то и дело сновали машины. Наверняка большинство из них двигалось в сторону выезда из города. Очень многие люди в интернете приходили к выводу, что сейчас это самое надёжное – выехать из города. А там как карта ляжет. Их план был не лишён смысла: подальше от города – значит подальше от больших скоплений людей и риска угодить в какую-нибудь случайную переделку. Как обстояла ситуация на больших дорогах – неизвестно.

В центре разворачивалась настоящая битва: полицейские против заражённых. Изначально первые были в большинстве, но даже при такой расстановке сил задержание мертвецов стоило им огромных усилий. Да, когда найдут эти записи, многие, наверное, уже и забудут, что на третий день полиция ещё не отстреливала зомби, расхаживавших по городу. Они производили задержания по той же схеме, которую обычно применяли к перебравшим лихим рыцарям пятничного вечера, решившим погеройствовать. Вдвоём, втроём или даже вчетвером, но они укладывали мертвеца на асфальт, заламывали ему всё, что можно было заломить, и надевали на него наручники. Потом – волокли в машину. Видимо, такая у них была инструкция. Конечно, случалось так, что им приходилось применять оружие, но делалось это только для спасения кого-нибудь от непосредственной опасности: скажем, если заражённый положил кого-то на лопатки и принялся жрать кожу с лица своей жертвы. Всё это попадало в объектив камеры на центральной площади, картинка с которой была на экране моего телевизора. Я наблюдал за этим и недоумевал, почему всё происходит совершенно не так, как было в фильмах? Там копы будто бы сразу понимали, что надо всех отстреливать, расчехляли беретты и шли в бой. Почему наши-то менты делают… то, что делают?

Голова не проходила. Спать не получалось. Весь день я провёл, мыкаясь из угла в угол комнаты и не находя себе места. Я смотрел то в телевизор, то в окно; то в окно, то в телевизор. По телику был отлов зомбаков в знаковых точках города, а в окне была почти привычная жизнь, за исключением разъезжавших на больших скоростях машин и людей, передвигавшихся по улицам перебежками. Люди ходили туда-сюда с пакетами, сумками и рюкзаками. Наверняка те, кто не плюнул на всё и не решил прыгнуть в тачку и свалить, в этот день взялись основательно запасаться провиантом. Выход наружу уже тогда сопровождался риском, но в полной мере его ещё никто не осознавал. Никто толком не знал, что это за бешеные люди, как они такими стали, и чем грозит здоровым прямой физический контакт с заражёнными. Поэтому, презрев опасность, люди шли в супермаркеты и затаривались как в последний раз. Если верить хронологии событий из интернета, тогда, на третий день, народ в массе своей ещё оплачивал покупки, а торговые сети, хоть и работали в поте лица, но отпускали товар без значительных ограничений. А чуть позже всё вышло как по лекалам стандартных и заурядных массовых буйств и бесчинств: дефицит запасов на складах, ограничение на отпуск товара в одни руки, поднятие цен, очереди, конфликты в очередях, драки, и-и-и пошло-поехало. «Да вы совсем обалдели такие наценки делать! Я за это платить не буду! И что значит по килограмму в руки? Мне семью кормить!» – и человек с чувством полнейшей собственной правоты уходил из магазина не заплатив, уличив момент, когда все вокруг заняты друг другом: посетители бьют друг другу морды, а работники супермаркета пытаются их разнять. Так начнётся мародёрство, но чуть позже: буквально через несколько дней. Пока же люди ещё возвращались домой с фирменными пакетами-майками и с длинными чеками внутри них.

Уже ближе к ночи голова моя успокоилась, и боль чуть отлегла. Тогда я сел за комп и связался с Ирой. Она рассказала, как у них в подъезде кто-то весь день орал, словно его резали. Выйти и посмотреть они не решились, да и никто из соседей не решился. Все заперлись в своих норах и тихо слушали, как кого-то убивают на лестничной клетке. Я бы, конечно, тоже сидел и слушал, и даже не подумал бы носа показать наружу. Но всё-таки обидно, что среди всех них не нашёлся хотя бы один герой, который вышел бы и спас того, кто и так, скорее всего, был обречён умереть. В фильмах про зомби положительные персонажи так и делали. Выходит, ни про Иру с её родителями, ни про их соседей фильма бы никогда не сняли. И про меня – тоже. Оно, может, и хорошо.

День 4