Записки мертвеца

– Ладно. Удачи тебе.

– Спасибо. Тебе тоже. Да может и увидимся ещё сегодня! А может, мы сразу ко мне пойдём – не знаю. Но ты в всё равно хотя бы щас пока, первое время, будь у домофона.

– Буду.

– Ну всё, я погнал, давай.

Аркадий вышел в подъезд, и я закрыл за ним дверь.

Я больше не пил, решив оставить бутылку вина из своего рюкзака на чёрный день. Но и без новой дозы сознание моё плыло, и с каждой минутой в полном одиночестве и в давящей тишине гостиной я всё больше хотел спать. Я решил, что прилягу ненадолго тут, на диване, а если кто-то позвонит в домофон, я обязательно услышу и открою. Спал я крепко и долго, с перерывами на редкие пробуждения для похода в туалет. Окончательно проснулся я только в половине шестого вечера. Аркадий с Ангелиной и её матерью так и не появились, и я был уверен, что не мог пропустить звонок домофона. Это значило, что либо они ушли к Аркадию, миновав мой дом, либо… Либо что-то помешало им добраться до меня, а то и даже выйти за пределы Радуги. Я решил включить компьютер – впервые за долгое-долгое время – зайти в интернет, написать Аркадию и справиться о том, как у него дела. Но, открыв окно браузера, я обнаружил, что интернет исчез. И больше после того вечера он так и не появился.

По тому, сколько времени в нашем пьяном разговоре мы с Аркадием уделили обсуждению того, что произошло на парковке перед Радугой, могло показаться, будто бы смерть Юры и его отца вовсе прошла мимо нас, не оставив поводов к тому, чтобы всё это дело проговорить. На самом деле, конечно же, нет. Просто что тут уже теперь обсуждать-то? Да, оба из нас впервые увидели, как умирает человек – именно человек, а не ходячий мертвец, который, в сущности, и так уже мёртв. Да, всё увиденное останется в нашей памяти до конца наших дней. Но, пожалуй, мы были не настолько близки, чтобы делиться своими глубокими переживаниями на этот счёт друг с другом – вот, что. О том, что сейчас происходит в Радуге, я не имею ни малейшего понятия. Знаю только, что теперь там находятся все эти люди, для которых рутинным делом оказалось зарезать и застрелить человека, а значит – туда лучше больше не соваться. Людей, творящих на улицах то, что раньше казалось немыслимым, теперь стало много, и в этом смысле весь наш город вскоре превратится в одну большую Радугу – дайте только время. Сегодня, например, пока писал, видел под окнами каких-то трёх упырей, бивших стёкла в квартирах на первом этаже моего дома. Потом они влезали внутрь и, должно быть, выносили всё подчистую. Те, кто на такого рода дерзости не способны, в массе своей продолжают сидеть по домам и бояться. Вряд ли в ком-либо ещё теплится надежда на то, что всё как-нибудь рано или поздно рассосётся, и жизнь вернётся в привычное русло. Теперь людей отделяет от выхода наружу один только страх. Но с отключением электричества, водоснабжения, сотовой связи, с уходом в небытие всего того, что раньше составляло нашу привычную жизнь, и наличие чего позволяло продолжать отсиживаться в стенах своих квартир – без всего этого и самые запуганные вскоре начнут выползать на улицы и контактировать с враждебным внешним миром. И неясно, во что это всё выльется. Мне осталось рассказать лишь о последних шести днях, чтобы дойти до того самого дня, когда я нашёл дневник и начал его вести. Постараюсь сделать это завтра. А потом сделаю так, чтобы для меня всё закончилось. Для этого я уже подготовил всё необходимое.

Запись 6

Двадцать девятое августа. Тридцать второй день с начала вымирания.

Последняя запись хороша тем, что в ней можно подвести некоторые итоги и на контрасте сравнить происходившее в первые дни с сегодняшней ситуацией. Если брать картину в целом, то многое, конечно, поменялось. Мы прошли путь от отлова заражённых и заковывания их в наручники городской полицией до отстрела их толпами при помощи орудий на боевых бронированных машинах, силами армии. Прошли от пусть и единичных, но имевших место примеров взаимовыручки и взаимопомощи, до того самого «человек человеку – волк» со всеми вытекающими. Прошли, наконец, от «килограмма в одни руки» до «берите столько, сколько сможете проглотить». Да много тут ещё можно приводить противопоставлений для доказательства очевидной, аксиоматичной противоположности мира сегодняшнего и мира, который мы не уберегли, и который мы потеряли. Всего за месяц мы – именно мы – сделали всё возможное, чтобы разрушить прежнюю цивилизацию, а ожившие мертвецы нам в этом лишь немного помогли. Что же до меня самого, то, если взять мои условные крайние точки – день первый и день, например, двадцать первый, – то и там и там картина будет идентичная: что в первый, что в двадцать первый день я – это я, сидящий в стенах своей квартиры и до смерти напуганный даже мыслью о том, чтобы выйти наружу. Я – константен и в некотором смысле оправдываю имя, данное мне восемнадцать лет назад моими родителями, которых я больше никогда не увижу. Именно поэтому я умру. Ничего уже не поделаешь. Осталось только разобраться с одним небольшим дельцем: закончить свой рассказ, чтобы потом, с чувством завершённости и закрытого гештальта, наконец, уйти.

День 21

Мир без интернета был до тошноты реален и пугал невозможностью в мгновение ока найти какую-либо новую информацию. Я не мог даже спросить у поисковика рецепт манной каши – приходилось читать инструкцию по приготовлению на упаковке крупы. О, ужас! Целому поколению вечных детей тысяча-девятьсот-девяносто-любого и две-тысячи-какого-нибудь годов рождения насильно затолкали в рот красную таблетку и вышвырнули пинком под зад из матрицы. Лысые, склизкие и голые, мы оказались каждый в своём холодном и неприветливом метафорическом Навуходоносоре и вынуждены были теперь учиться жить так, как совершенно спокойно жили наши родители и прародители. Только вот очень часто случалось так, что их с нами не было, и опыт свой они нам передать не могли. И потому в потёмках новой реальности мы вынуждены были ориентироваться сами, наощупь.

Теперь я стал созваниваться с Ирой чаще, а не писать ей, как это было прежде. В тот день мы проболтали несколько часов кряду. Я выведывал у неё всё, что ей удалось выяснить перед тем, как отключился интернет. Она стала моим личным сортом Гугла, Яндекса, Бинга, Байду и всего такого прочего. Что-то из того, о чём мы говорили, для вас, скорее всего, будет уже не актуальным. Приведу лишь несколько вещей, которые могут быть полезны вам – мои гипотетические читатели, – и которые, возможно, сохранят вам жизнь.

Первое: мы стоим на пороге поры ядерных катастроф. Когда обслуживать станции станет некому или это станет невозможным по объективным причинам, начнутся взрывы и аварии. Всё это, надо понимать, не самым благоприятным образом скажется на экологии близлежащих районов: радиоактивные загрязнения или выбросы в атмосферу – уж не знаю доподлинно, чем это грозит, но уж точно ничего хорошего не предвещает. К сожалению, это обстоятельство касается и нас с вами: на севере от нас, в небольшом моногородке находится атомная электростанция, питающая чуть ли не весь город. Что мы будем делать, когда в небе станут летать гигантские радиоактивные облака – я не знаю. Знаю только, что мы совершенно точно узнаем об аварии все и сразу, без всякого интернета или смс-оповещений. Мы поймём, что из города пора убираться ровно тогда, когда не станет электричества. После этого у нас будет чуть менее двадцати дней прежде, чем прогремит взрыв.

Второе: в нашей стране, несмотря ни на что, осталось большое количество безопасных мест, в которых либо силовым структурам удалось взять контроль над ситуацией, либо ввиду малой заселённости или географического положения и вовсе отсутствует угроза нашествия живых мертвецов. О многих таких местах в интернете бытовали мифического характера рассказы, не подкреплённые явными доказательствами и базировавшиеся на голой теории и идеализированных предположениях рассказывающих. Информация как минимум о двух точках предоставлялась из первых уст и содержала в себе детальные описания и маршруты проезда к ним. Первой такой точкой был Кронштадт близ Санкт-Петербурга, а второй – остров Русский рядом с Владивостоком. Находящиеся в разных уголках страны, эти места были островками безопасности: «островками» в прямом и переносном смыслах. Именно там военным, полиции и прочим силам удалось то, что не удалось многим. Косвенно об этом – следующий пункт.

Третье: нашему городу конец. Военные, ранее закрепившиеся в центре, в районе администрации и прилегающих кварталов, вынуждены были отступить за реку, оставив свои прежние позиции. За рекой есть несколько дачных посёлков, и если нашим вооружённым гарантам мира и покоя удалось встать где-нибудь там – хорошо. Если нет – ладно. Искать встречи с ними теперь – всё равно что искать иголку в стоге сена, если только они сами не дадут каким-нибудь образом о себе знать: ныне – уже без интернета.

По всему выходило, что мы, оставшиеся в своих квартирах в пределах городской черты, совершенно точно умрём не от старости. Либо мы сгинем в борьбе за иссякающее продовольствие, либо нас сожрут ожившие мертвецы, что наиболее вероятно, либо мы попросту отравимся тем, что в атмосферу выбросит атомная электростанция через десять-пятнадцать дней после того, как обслуживание её прекратится. От отравления мы, быть может, умрём не сразу, и даже проживём несколько лет, прежде чем почувствуем последствия. Но те, кто в момент аварии будут в городе, совершенно точно не доживут до предпенсионного возраста и седых волос. Хотя кто его знает, как это сработает на самом деле. Одно могу сказать точно: если вы читаете эти записи спустя всего несколько дней после того, как меня не стало – бегите, глупцы! Куда бежать – решайте сами. Чуть выше я отметил два места, куда сам бы с удовольствием отправился в сентябре, если бы дожил до него. Но, возможно, вам приглянутся какие-то другие локации – тут уж ваша воля. Одно совершенно точно: в городе больше не безопасно, и теперь уже никогда не будет безопасно.

В свою очередь, я рассказал Ире о том, как я провёл свои девять дней в Радуге, и чем всё это закончилось. Слушала она с неподдельным интересом и переживала за меня так, словно посередине моего рассказа могло вдруг статься так, что я погиб, а голос, который она теперь слышит в трубке – это последние стоны астрального тела, блуждающего во всепроникающем эфире. Когда она поделилась своими предположениями на тему того, что стало с Аркадием, Ангелиной и её матерью, я понял, что на их историю мы смотрим одинаково пессимистично: ничего хорошего с ними случиться не могло, как и со всеми, кому не посчастливилось остаться в Радуге.

– Что теперь собираешься делать? – спросила она, когда я закончил свой рассказ.

– Не знаю. Спасать-то я точно никого не пойду: куда мне? – ответил я.

– Да я не про это. Имею в виду, что вообще делать думаешь? Как дальше жить?

– Трудно сказать. Еда пока есть, оставаться в четырёх стенах я могу какое-то время. А потом – не знаю. Вообще не знаю, даже идей никаких нет. А ты? Вы в смысле. Что с родителями планируете делать?

– А у нас выбора нет. Сидеть здесь и киснуть – вот, что. У нас даже в подъезде эти ребята прожорливые ходят, уж не знаю, сколько их там. И под окнами их по-прежнему море. Так что только внутри оставаться. До конца.

– Н-да…

– Ты бы хоть попробовал, – предложила вдруг Ира, – Как-нибудь пешком или на машине, если попадётся.

– Что попробовать-то?

– Уехать. От вас до объездной не так далеко. На неё, а потом – куда подальше, лишь бы от города на сотню-другую километров отъехать.

– Как я без тебя? – спросил я, всеми силами стараясь, чтобы это не прозвучало как фраза из какого-нибудь попсового фильма про любовь и вампиров.

– Не знаю. Но со мной теперь – точно никак, – сказала она, и голос её дрогнул, и мне стало нестерпимо жаль и её, и себя, и вообще всех. Глаза мои заболели, стараясь сдержать слёзы и не дать мне совсем расчувствоваться. Я ничего не ответил ей. Мы сменили тему и всё оставшееся время проговорили о том, о чём хотелось говорить без грусти, сожаления, страха и прочих горьких и липких чувств.

И говорили мы ещё долго. И говорили мы в тот день в последний раз.

День 22

Я построил множество догадок на тему того, почему Ира могла мне не отвечать. После каждого длинного гудка рождалась новая версия. «Би-и-и-ип»: может, кто-то из них вознамерился выйти из квартиры, и случилось непоправимое? «Би-и-и-ип»: может, просто с телефоном что-то стряслось? «Би-и-и-ип»: а может, сотовая связь упала в их районе? И дальше – вплоть до бесконечности.

Я сидел в своей комнате и пытался осознать тот факт, что теперь я окончательно остался один. Больше нет никого, с кем я мог бы поговорить и разделить что-либо. Всё, что было мне привычно, ныне мертво за исключением, быть может, старого-доброго компьютера, в который я всё ещё могу поиграть, и всего того, что есть здесь, в квартире, вещный мир которой остался для меня последним напоминанием о чём-то прежнем, изначальном, правильном. Квартира была моей утробой, в которой я был бы рад остаться до скончания времён, лишь бы не выходить наружу и вовек больше не сталкиваться с той до смешного простой и в то же время сложной реальностью, которая требовала от меня перестать наконец быть ребёнком и включаться во всё со взрослой рассудительностью и волей. Тогда-то я и решил, что эти стены станут моей могилой, и что в них я проведу остаток своей жизни, до самого конца делая вид, что ничего не происходит, и что всё – по-прежнему. В окружавшей меня обстановке, если задёрнуть шторы и не выглядывать в окно, было лишь несколько предметов, которые никогда и ни за что не дадут мне забыть обо всём, что я увидел за эти двадцать два дня.

Постеры. Плакаты на стенах, афиши разных фильмов, игр и книг, написанных, снятых и спроектированных давным-давно в том самом сеттинге, который составлял теперь обыденность и прозу уличной жизни. Бесполезные куски глянца, стоившие баснословных по меркам безработного школьника денег, которыми я любил когда-то украшать свою комнату. Постеры, изображавшие актёров массовки, игравших ходячих мертвецов в бесчисленном количестве сезонов одноимённого сериала, а также главных героев, лихо расправлявшихся с ними и таким образом зарабатывавших себе право прожить ещё день – или серию, или лишнюю минуту хронометража фильма – в декорациях зомби апокалипсиса. Все эти изображения, хоть и выглядели пиратской копией всего того, что происходит сегодня в нашем мире – в мире реальном, – всё же пугали и не давали отделаться от смешанных чувств: с одной стороны это была глубочайшая ирония и насмешка над тем, что меня настиг тот самый сеттинг, героем которого я грешным делом любил себя представлять; а с другой стороны – ужас от осознания того, каким кошмаром обернулись мои дурацкие детские фантазии. Я не мог смотреть на них. И уж тем более не мог спать в окружении этого мракобесия. В герое, которому в седьмом сезоне церемониально размозжили голову бейсбольной битой, я видел то Юру, то Юриного отца, то себя самого. В загримированном актёре второго плана, игравшего очередного мертвяка, которому Рик Граймс в очередной серии лихо прострелит голову из револьвера, я видел заражённого, которого убил Тоха, пока я держал того на расстоянии древки самодельного копья от себя. А оригинальный постер ремейка ромеровского «Рассвета» съедал саму мою сущность взглядом актёра массовки, который, хоть и был актёром, до ужаса напоминал всё то, что я видел в глазах настоящих мертвецов: пустоту наряду с, казалось, глубоко осмысленным желанием выжрать из моего брюха всё, чем мой организм дышит, переваривает пищу или качает кровь.

Без лишней сентиментальности, без церемоний я сорвал со стен все плакаты, один за другим. Я срывал их, сминал как следует и бросал на пол, где они постепенно разворачивались и распрямлялись. Я свалил их в кучу, я топтал их и швырял к чёртовой матери от себя. Потом я взял их в охапку, вышел на балкон и выбросил всё в окно. Моя коллекция, каждый элемент которой я отдельно заказывал в интернете, полетела к чёртовой матери, и туда ей дорога! Жаль, не хватило терпения, чтобы всё это сжечь и убедиться, что они окончательно и бесповоротно обратились в прах и больше не существуют. Но да и пусть. И так сойдёт.

День 23

Удаления постеров со стен оказалось мало. Нужно было разобраться с бардаком, который царил везде, и который косвенно напоминал обо всех тех гостях, которые заявлялись ко мне, начиная с самого первого дня: от лысого мужика в кожанке до ребят, с которыми мы направились в Радугу. Я хотел забыть обо всём, а значит – и о них. Словом, в квартире нужно было основательно прибраться.

Я начал с кухни. Вернул сюда телевизор, который ранее перенёс в свою комнату, помыл посуду, выбросил пустую бутылку шнапса и прочий мусор, оставленный на столе. Протёр столешницы, провёл ещё раз ревизию холодильника и кухонных шкафов, убрав всё лишнее и оставив только то, что позже понадобится. Все испорченные продукты, все сгнившие или проросшие овощи, все соусы с истёкшим сроком годности летели в мусорные пакеты. Но куда лететь заполненным мусорным пакетам? До баков во дворе я уж точно выйти не отважусь – придётся выбрасывать их прямо так, из окна. Какая теперь к чёрту разница? Скоро, если верить прогнозам, над городом нависнет огромное радиоактивное облако, и на фоне этого мой мусор, выброшенный мимо нужного места, навредит экологии чуть меньше, чем никак. Плевать на всё – так я решил.

Следом за кухней шла прихожая. Тут всё было проще: взять швабру, намочить и стереть с пола следы всех, кто когда-либо ступал тут своей грязной ногой. Нелишним будет протереть зеркало шкафа для верхней одежды и разобраться с обувью: убрать всё ненужное в кладовку, оставив только необходимое. Когда я открыл кладовку и понял, что сюда мне тоже нужно будет заглянуть и разгрести здешние завалы, я приуныл. Я решил, что сделаю это когда-нибудь потом и закрыл дверь.

Потом настал черёд спальни родителей. К ней я отнёсся с особенным трепетом: аккуратно сложил всё в ящиках комода, бесцеремонно то выдвигавшихся, то задвигавшихся разными людьми. Я расставил все фотографии на комоде и всю косметику на трюмо так, как они должны были стоять, и как их бы расставили мать с отцом. Постельное бельё я менять не стал, чтобы старые наволочки сохранили их запах здесь как можно дольше. Так, словно они ушли ненадолго и вскоре обязательно вернутся.

Гостиная оказалась самой сложной точкой. Пришлось попотеть, чтобы убрать отсюда все следы пребывания Аркадия с Ангелиной, но и с этим я справился. Наконец, уже вечером, в лучах заходящего солнца, пробивавшихся через окно, я отдыхал. Мне оставалось сделать лишь одну глупую, безумную, но важную вещь, с которой я решил разобраться завтра. Сегодня – насладиться закатом, а после – закрыть наглухо все шторы в доме, чтобы больше никогда не смотреть в окна и не напоминать себе о существовании внешнего мира за ними. Для него не было места в моей уютной и безопасной утробе.

День 24

Словно пазл с одной-единственной отсутствующей деталью, комод в спальне родителей щерился насмешливым оскалом, в котором недоставало одного «зуба» – ящика с медикаментами, выдернутого и украденного лысым незнакомцем в кожанке на пятый день. Ублюдку нужны были лекарства – ублюдок нашёл их и не посчитал нужным ни попросить, ни спросить, можно ли ему забрать с собой целый ящик всего, что ему было надо и не надо. Ублюдок унёс с собой всю аптечку, не сказав ни «здрасте», ни «до свидания», ни «спасибо», ни «пожалуйста». Он славно подлечился и, должно быть, чувствовал себя теперь хорошо – ох, хорошо-о! Теперь ублюдок должен был заплатить за всё сполна.

Я взял с собой только кухонный нож, которым намеревался расправиться с вором, если тот не пожелает отдать то, что принадлежит мне. Обувшись, я вышел в подъезд и решил начать свои поиски с верхнего этажа. Прежде чем постучаться в очередную дверь, я смотрел в глазок, чтобы понять, есть ли кто-то внутри или нет. Я ходил от квартиры к квартире и чаще всего ответом мне была тишина. После стука в дверь я внимательно прислушивался к происходящему внутри и, если там никого не было, я сразу это понимал по полному беззвучию и отсутствию шагов или возни в прихожих и коридорах. Иногда соседи, как и я пересиживавшие апокалипсис в квартирах, открывали мне, и тогда я спрашивал:

– Внутри ещё кто-то есть?

– А тебе какое дело, сынок? – грозно спрашивал кто-нибудь из соседей, а затем добавлял, – Тебе чего надо? Иди отсюда!

– Я ищу лысого мужика лет тридцати. Он забрал кое-что моё, и я хочу это вернуть, – невозмутимо говорил я.

– Какого мужика? Нет здесь никаких лысых! Иди отсюда на…

В этом месте дверь обычно захлопывалась, а после слышался скрежет оборотов закрываемого замка.

Методично и скрупулёзно я обходил этаж за этажом, пролёт за пролётом, квартиру за квартирой, но либо – чаще всего – натыкался на пустые жилища, либо – иногда – на соседей, которые не горели желанием общаться. Мой стиль обращения к ним и не располагал к задушевным беседам у порога, и они мне были ни к чему. Я видел перед собой человека, не подходившего под описание ублюдка, которого я искал, и по реакции этого человека на мои наводящие вопросы понимал, что никакие лысые ублюдки с ним не живут, после чего беседа исчерпывала себя, и я переходил к следующей двери.