Ночные псы

Вагон метро, на боковом сиденье которого открыл глаза, дернувшись, словно от испуга, заспанный человек, не был ничем примечателен. Да и человек тоже не был примечателен – ведь это все тот же Матвей Иванович, в шапке с ушами и сползающих очках. Он засунул руку в карман, вытащил телефон, быстро нажал несколько кнопок и отправил телефон обратно. Осмотревшись, увидел нескольких скучающих людей в своем вагоне и таких же, совсем от них неотличимых, – в соседнем. Наверное, и сам Матвей Иванович был тоже не отличим.

Гораздо интереснее был вид за окном, и, чтобы рассмотреть его, Матвей Иванович даже встал и подошел к дверям, уткнувшись в стекло и дыша на него. За окном раскинулось море. Правда, совсем не бескрайнее, это была маленькая уютная бухточка, где нашли пристанище и стояли, не торопясь никуда, прогулочные катера и тут же, рядом, совсем крохотные ялики – и все это на расстоянии нескольких метров от проезжающего вагона, а чуть подальше, в глубине бухты, направлялись в открытое море парусные яхты. На другом берегу зажигались первые огни, хотя еще вовсю светило солнце и доносилась сквозь шум вагона приятная музыка без слов. Матвей Иванович вскинул взгляд и увидел чаек, пролетавших прямо над поездом: вот бы открыть форточки – может, одна залетит? Пассажиры вяло поглядывали вперед себя, а затем опускали глаза – они привыкли к этой бухте за долгие, должно быть, каждодневные поездки – привык к ним и Матвей Иванович, конечно, он не раз уже видел море, он знал эту бухту до мельчайших деталей, он помнил, как разбросаны вдоль берега огромные камни, он видел скамейки на набережной, счастливых людей, которые гуляли между торговыми палатками, кричащих зазывал в нелепых фуражках, стилизованных под капитанские. Он знал, что сейчас поезд сделает плавный разворот, и бухта скроется за деревьями, и некоторое время, повернув голову, еще можно будет что-то рассмотреть. Если повезет, блеснет вечернее солнце на чистой воде, а затем взору откроется стена высокой скалы, в вагоне резко потемнеет и включится дополнительное освещение. Ну а затем исчезнет и этот вид – поезд войдет в тоннель, и вместо смеющихся лиц, беззаботных яликов и солнечных бликов на море за стеклом поплывут бесконечные провода, металлические трубы, стальные колеса где-то под ним заскрипят, заскрежещут, и все снова станет простым и бесцветным, как лица пассажиров. Станции возле моря не было, и даже просто так, чтобы «продлить мгновенье», поезд здесь не останавливался, напротив, на этом открытом участке ускорял движение – и Матвей Иванович каждый раз испытывал нестерпимое желание разжать двери, да и выпрыгнуть на ходу, сбросив осточертевшую шапку, уронив – черт бы с ними – очки, кинуться в море с разбегу. Не раздумывая, не соображая упасть в соленую, добрую, мягкую воду. Упасть и пропасть.

Но пути были ограждены, рельсы – наэлектризованы, да и на такой скорости он бы наверняка расшиб голову или попал под встречный поезд. А главное, конечно, что, привыкший к бумагам, к архиву, к дивану, он никогда бы не решился на это действие, которое так выбивалось из общей канвы жизни. Матвей Иванович возвращался на свое место и терпеливо ждал, пока провода за окном сменятся невзрачной платформой, поезд сбавит ход, и в вагоне откроются двери. Тогда он выходил, шел по платформе, вслушиваясь в гул уезжающего поезда, поднимался по лестнице и попадал в подземный коридор, а оттуда на улицу, где уже не было ничего примечательного. И чайки не кружили, и совсем не пахло морем – дули ветра, ругались за место у метро водители бесчисленных маршрутных такси, зазывали торговцы теплым бельем, коченеющие от холода, пахло жирной и вредной пищей. И молчаливой, бесстрастной стеной за всем этим вставали серые дома с окнами-клетками, аптеками и офисами микрозаймов на первых этажах («Зай, возьми взайм», – набрасывалась на прохожих школьница с листовками, и ей шутили в ответ: «Вай! А давай!», так и грелись). Матвей Иванович огибал эти дома, проходил по пустынному скверу, состоявшему из двух треугольников зелени и отрезка – сказать бы вернее, огрызка – тропы между ними. Иногда к нему мчались, виляя радостно хвостами, местные собаки, и местные хозяева кричали им «фу», что было Матвею Ивановичу неприятно.

Сам же он здесь не был местным, но прекрасно знал дорогу и прошел бы ее, наверное, с завязанными глазами – хотя обстоятельств, при которых такое могло случиться, и представить не мог. Спустя каких-то десять минут он оказывался там, куда направлялся, отряхивал снег с рукавов, яростно топал ногами, сбивая уличную грязь, стучался, нервно прикрыв глаза, в дверь и, услышав ответ, хватался за ручку.

– Добро пожаловать в гостеприимный дом наш, так сказать, спокойствия, душевного равновесия, где вас всегда поймут, выслушают и ни в коем случае не осудят!

С такой или похожей речью его приветствовал массивный человек с большой рыжей бородой и в белом халате. Человек непременно вставал, отрываясь от своих записей, и шел приветствовать вошедшего, посмеиваясь и покачиваясь, на ходу застегивая пуговицы. Матвей Иванович протягивал руку, скромно потупившись, и даже немного, так, чтобы не нарушать приличий, отворачивался. От человека все время пахло коньячком, а алкоголя Матвей Иванович на дух не переносил. Бородатый долго тряс его руку и что-то приговаривал, и Матвей Иванович ждал обыкновенно, когда же можно будет присесть и отдышаться с дороги.

– Чувствуйте себя как дома, – распоряжался человек в халате, – но не забывайте, что вы в кабинете своего лечащего врача.

Он суетливо доставал из кармана ключ, запирал дверь кабинета и направлялся к шкафчику: за секретной дверцей обнаруживались открытая бутылка коньяка и два бокала.

– За все хорошее? – традиционно кивал на бокалы доктор, и Матвей Иванович так же традиционно отводил взгляд. Тогда один бокал оставался на месте, второй же, вместе с бутылкой, перекочевывал на стол – бумаги сдвигались, бутылка открывалась, и кабинет наполнялся терпким запахом. Соседний стол был пуст, экран монитора выключен, и Матвей Иванович бросал вопросительный взгляд на доктора.

– Выкладывайте, – доктор изображал романтичную улыбку, а может, и действительно искренне улыбался в предвкушении коньяка. – Все, что беспокоит. На-чис-то-ту! Только ничего не скрывайте, все равно узнаю, – он схватил бокал и сделал пару жадных глотков. – О-о-х! – выдохул. – До чего жить прекрасно!

…Матвей Иванович сидел без движения, не обращая внимания на эти слова.

– Сегодня мы только вдвоем! Для меня встреча с вами – ну настоящий праздник, – расплылся в улыбке доктор.

Матвея Ивановича слегка передернуло:

– Это почему?

– Ну как же… – доктор обвел руками стол, бокал с бутылкой, но вдруг решил не продолжать. – Ладно. Как ваши дела? Язык-то покажите.

Пациент нехотя высунул язык.

– По утрам чистить надо, вы хоть в курсе? – начал врач. – Налет на языке – очень вредная вещь. Всего-то надо: утром проснулись, взяли столовую ложку и поскребли по языку, туда-сюда, – он смешно двигал рукой перед своим лицом, но Матвея Ивановича картина не впечатлила: он зевнул.

– Ну надо же, какие молчаливые пациенты пошли, – возмутился врач и принялся что-то записывать. – Приходят к доктору и молчат. Оно, конечно, ваше дело – я же работаю, время, как говорится, идет. Но вот пока мы тут сидим и молчим, кому-то может понадобиться настоящая помощь. А? Каково оно?

– У меня тоска, – выдавил наконец Матвей Иванович.

– Вы меня не удивляете! – всплеснул руками доктор. – Вы бы хоть пили. Я вот люблю коньяки, хорошие сигары.

– Не могу. Я только чай.

– Чай вреден в больших количествах, – доктор замотал головой. – Может быть рак, это я вам серьезно говорю. Особенно если запивать. А у нас, знаете, все пьют после еды – чай этот. Ожог слизистой рта, пищевода – с гарантией, что называется, с доставкой на дом, – он отхлебнул еще коньяку. – Получите-распишитесь. Мы заливаем желудок чаем и вызываем тем самым мощнейший выброс желудочного сока в пищевод, ну, по-простому, знаете – изжога. Ну а потом вы глотаете таблетки, чтобы эту изжогу сбить, а таблетки, думаете, полезные? – вот так и получается рак нижней трети пищевода. А ожог слизистой рта, когда вы чай пьете? Это все атипия клеток, это все опять же рак. Ну, элементарные вроде бы вещи, согласитесь?

– Все может быть, – растерянно ответил Матвей Иванович. – Но все приводит к смерти, так или иначе.

– Все – это все, – ответил доктор. – А чай – он вернее всего.

– Знаете… – Матвея Ивановича очевидно не интересовала тема чая, и он, наконец, решил сказать, самое важное, зачем сюда и пришел: – А бывает такое, что человек мертв, а ему кажется, что он жив?

– Нет, что вы, – доктор смешно вытаращил глаза, но Матвей Иванович снова даже не улыбнулся. – Скорее, наоборот.

– А у меня вот такой случай.

– У него такой случай, – рассмеялся, передразнивая, доктор. – Ну откуда же вы знаете, какой у вас случай? Вы что, врач, что ли? Ох, подождите, просмеюсь. – Он взял паузу, но, вместо того, чтоб просмеяться, хватил еще коньяку и открыл бутылку, чтобы добавить в бокал. – У вас другой случай, Матвей, как вас там, Иоаннович! Вы здоровый человек в расцвете сил. У которого в порядке все анализы, в норме – представляете! – все показатели. И сердце-то работает как пламенный мотор, и дышите полной грудью, и держитесь ровно, да что там – вы даже не кашляете! А печень… здесь я могу вам только позавидовать, – он покачал головой. – Для вашего возраста идеальные результаты. А депрессия… Вообще, я вам скажу, это у многих – предновогоднее, чего поделать.

– У меня нет депрессии.

– Это как же? – рассмеялся врач. – Праздники на носу, и нет депрессии?

– Настоящие праздники – это когда чего-то достиг, чего-то добился. А у меня никаких достижений нет. Так, даты на календаре.

– У вас просто скука. Вы скучаете, – предположил врач.

– Я не знаю, что такое скука. Просто живу как умею. Я не хочу скучать! И вроде хотел бы радоваться, или вдохновляться чем-то, но не могу. Я живу ровно и одинаково уже много лет. Но когда подступает Новый год, настроение качается. Эта вынужденная радость, необходимость: вот, в этот день я должен быть счастлив, но не буду – она выбивает почву из-под ног.

– А чего вы не будете? – спросил врач.

– Меня вдохновляла только она. Вдохновляла на жизнь, на праздники.

– Помню, помню… Вы не можете ее забыть, – доктор покачал головой, посмотрел на коньяк, но не стал пить. – Случай сам по себе, конечно, не редкий. Но ведь вы осознаете, – он сделал паузу, – что это произошло двадцать пять лет назад?

Матвей Иванович молчал.

– Послушайте, это нездоровая ситуация, чтобы несчастье случилось двадцать пять лет назад… и человек все не мог забыть. Это, конечно, понятно, но жизнь – она… Она ведь… – доктор испытал странное ощущение, что ему нечего сказать. В голове вертелась какая-то чушь, и он резко захотел сплюнуть, но в присутствии пациента не стал.

Матвей Иванович поднес палец ко рту и стал нервно обкусывать ногти.

– Ну, женщины есть, наконец! Вы б с женщиной познакомились!

– У меня на работе одни женщины.

– Вы ж там тележки возите тяжелые, какие женщины? – удивился врач.

Матвей Иванович тягостно вздохнул.

– Вы знаете… Я говорил ведь в прошлый раз. Да и вообще… Моя работа – она не такая.

– А какая?

– Ну, и такая тоже, но и не только такая. Мы, например, занимаемся оцифровкой. Тем, кто в архиве никогда не был, кажется, что там должны быть такие папки с историей человека до пятого колена. А на самом деле все приходится искать. Нужно знать, когда родился человек, – нам заказывают платный поиск. Запросов к нам тьма, все как сумасшедшие, в четыре-пять утра стоят, дежурят по ночам. А нас всего шестеро сотрудников, – он шмыгнул носом и замолчал.

– И все женщины?

– Ну в нашем отделе – да… Кроме начальника. Зарплата, знаете, не очень чтобы большая. Зато Бездушная машина не вызовет в кабинет.

– Ну, это уж не зарекайтесь! – хохотнул врач. – А зарплата? Ко мне же ходите! Значит, позволяет.

– Да мне-то, если честно, зарплата и не так важна. Покой и тишина. Там документы, знаете, в коробках, или бумагой обернуты, чтобы пыли скапливалось меньше. А какие не обернуты – те оборачиваем. То пылесосим их, то реставрируем и обрабатываем от грибка. Температуру надо, влажность поддержать. А потом данные сверить, заголовки… Если мы ничего не будем делать, кроме оцифровки, на одну нее пятьдесят лет уйдет. У нас миллион дел в архиве!