Ночные псы

– Ну что вы, – ласково ответила девушка, – У меня вызывает смех все.

– И я? – буркнув это, он сразу понял, что сморозил глупость. Но девушка как будто не заметила:

– И вы, – воскликнула она. – Вы же такой смешной!

– Это плохо, – сокрушенно сказал Матвей Иванович.

– Наоборот! – чуть ли не закричала девушка. – Это же замечательно! Это значит, что с вами весело.

Матвей Иванович не мог поверить своим ушам: в последний раз он слышал это двадцать пять лет назад, тогда… от нее… А может? Может, и нет. Может, он уже слышал это здесь, в этом кабинете, от этой девушки.

– Слушайте! – резко сказал Матвей Иванович. – Мне надо знать. Я часто здесь… вот так?

– Постоянно, – расхохоталась девушка. – Самым что ни на есть постоянным образом! Ой, самой смешно!

Он протянул руку к ней, словно стремясь проверить ее реальность, но тут распахнулась дверь и вошел рыжебородый врач. Кажется, он снова пребывал в приподнятом настроении.

– Варенька! – заголосил он. – Ах ты ж, Варенька моя!

К удивлению пациента, рыжебородый, совершенно не стесняясь его присутствия, схватил девушку сзади, и она – вместо того, чтоб отстраниться, лишь прижалась к нему и – конечно же, рассмеялась. Рассмеялся и врач:

– Так уж вы поняли, Варенька, что сердечку моему захотелось, – довольно сказал он, и девушка замурлыкала в ответ. – Пойдемте, лисичка моя!

– Простите, – застенчиво сказал Матвей Иванович. – Вы не могли бы… со мной все в порядке? – но дверь уже захлопнулось, и врача вместе с Варенькой след простыл. Матвей Иванович удивился, почему врач даже не обратил на него внимания, не посмотрел, но потом – как это часто делал в непонятных ситуациях – подумал: «Ну и черт с ним». Повалился на стол, закрыв глаза и предавшись не отягощенному мыслями отдыху.

«Ну мало ли, что в жизни случается», – подумал напоследок, и только в этот момент его внезапно резануло: «Лисичка моя! Он что же, сказал: лисичка моя?»

Сна больше не было.

***

Матвей Иванович писал письма часто. Такая была терапия, как он сам тихо себе говорил. Конечно, никакого ответа не ждал, просто нужно было выговориться – он не умел и не желал это сделать вслух. Да и монолог человека в пустой квартире по всем принятым в обществе правилам представлялся чем-то странным, даже безумным, а это имело для Матвея Ивановича значение. Писать и читать представлялось Матвею Ивановичу более естественным для человеческой природы, чем говорить и слушать. Он ничего не мог с этим поделать и очень печалился от того, что в обществе все было наоборот.

«Где ты теперь?» – этот вопрос он задавал в каждом письме, проговаривал его мысленно, глядя на луну из своего крохотного, теплящегося огоньком тусклой люстры окна. Он не верил ни в Бога, ни в черта, но он почему-то знал, что человек не может исчезнуть просто, что он переселяется, переезжает куда-то, оставляя здесь физическую оболочку, которую с каждым годом все тяжелее носить, все большего внимания требует она к себе, все большего терпения – необходимость тратить жизнь на ее интересы. Матвей Иванович знал по себе, и это при том, что он не болел – просто старел, как все люди, изнашивался, как все тела. Он полагал, что человек – это зреющий огурец или кокон, в котором наливается силами бабочка, что тело по мере того, как вызревает сама личность, сама человеческая единица, перестает исполнять свою функцию, отмирает и в конце концов отваливается. И новая жизненная сила, взросшая в стареющем теле, сила самостоятельная, взвивается над этим миром и мчится в другие – туда, где и начинается жизнь