Василеостровский чемодан

одно в другом.

Число их зримое велико, но конечно…»

Возникло подозрение на непредусмотренное затягивание концерта, отнимающее от аудитории необходимую автору внимательность. Автор, поняв такую неприятность, негромко совещается с девушкой. Та быстро перекладывает бумаги на коленях, пропуская лишние. Вновь звучит рояль. Идёт очередная попытка создать и, то ли объединить, то ли противопоставить, – не стыкующиеся музыкальные образы: и родника рядом с воронкой, и сердцевины-полноты вокруг сердцевины-пустоты, и трепета созидания внутри восторга засасывания. Одновременно многозначительное движение скульптур и затейливое порхание света, – посильно помогают звукам преломить вселенский опыт видимого и невидимого мира, чтобы вырастить необычайное художественное полотно.

«…Тот беззащитный трепетный родник —

разве он – не наше сердце?

А та воронка, где всё тонет вмиг —

разве не наше это сердце?..»

Пошли многоэтажные аккорды на клавиатуре и пассажи руками по голым рояльным струнам. Затем – пауза. И в конце (профессор понял, что пошли на коду) – протяжённое тремоло на ля четвёртой октавы в сопровождении щипков ля субконтроктавы. С началом тишины в зале вспыхнули все огни: от временных светильников и постоянных люстр. На две-три секунды. Потом неожиданно то плотное зарево исчезло. Публика не успевала речами реагировать на контрастность концовки сердцевинной музыки, поэтому свет и тьма пребыли в невозмутимой тишине. И когда зал вновь осветился, но уже обычным, всем привычным манером, аудитория уверенно зааплодировала. Отдельная часть слушателей в рассеянных местах зала создавала хлопки отчаянно активно, другая более скученная, – холодно и сдержано. Профессор же просто улыбался и просто хлопал в ладоши, пробираясь к выходу.

ГЛАВА 5

А тем временем наш пожизненный пешеход, нарочно оставленный на Адмиралтейской набережной, давно перестал поводить плечами и делать вид, будто поднимает никому не видимые крылья. Руки его оказались занятыми парой досок, которые он подобрал по пути, следуя вдоль межмостового пространства Невы. Проехал грузовик, и эти доски выпали из него. Пройдя с ними Благовещенским мостом к Васильевскому острову и далее вниз по течению, Босикомшин уже перепрыгивал с палубы на палубу разнотипных останков кораблей, образовавших неожиданно для василеостровцев кладбище железа напротив подворья Оптиной Пустыни. Наш герой любил здесь иногда пожить. Им придерживалась на этом кладбище собственная каюта с замком и печкой. Доски как раз и предназначались для последней. И от замка у него хранился особый ключ отдельно от иных, в том числе и от вновь найденного. Тот лежал в другом кармане другой одежды, оттого никакой путаницы с ключами не произошло, когда хозяин, допрыгнув до временно полюбившегося ему жилища и, обхватив доски, вроде ходулей, стоял у ржавой двери каюты и открывал навесной замок в виде гирьки. Ключ точно совпал со скважиной и со всеми внутренними собачками. Но что это? Босикомшин застыл. Будто кто послал ему тайный сигнал из-за спины. Прислонив аккуратно доски к ржавой обшивке судна, Босикомшин обернулся и, отступив на шаг от двери, перегнулся через фальшборт, оглядывая поверхность воды. Там, прямо по отвесу, тыкался о наклонённую трубу лежащего бочком корабля-соседа – всем нам знакомый чемодан с двумя куклами. Тот, что часами двумя раньше отчалил от спуска со львами у Адмиралтейства и пустился в свободное плаванье. Сейчас, вблизи, чемодан оказался не совсем будто чемоданом, а просто чем-то, похожим на чемодан. Но, кроме явного с ним сходства, имел вполне самостоятельный облик, для которого нет слова ни в каком словаре: ни в энциклопедическом, ни в орфографическом, ни ещё в каком другом, а тем более, в словаре нашего первого героя. А, впрочем, почему бы ни быть ему чемоданом? Пусть будет. Его внутренние полости по периметру засажены пучками ровненьких трубочек, плотно и слегка веерообразно составленных между собой. Поточнее заметить, каждый из пучков представлял выровненную сферическую направленность, наподобие художественно обработанного ежа, принявшего оборонительную позицию. Трубочки имели разный диаметр и немного разную высоту, а сделаны были из чего-то вроде металлического. В средоточиях обеих створок «чемодана» сидели небольшие старинные куклы. Отдалённо всё сооруженьеце могло бы напоминать какой-нибудь сдвоенный игрушечный органчик с игрушечными органистками в нём.

«Эта штука, должно быть, волшебная, коли создана магом», – подумал Босикомшин, параллельно с возникшей задней мыслью завладеть чемоданом. Но мысли конструктивной, то есть догадки о том, как вытащить чемодан, у него в мозгу не прорисовывалось. Поэтому именно мысль задняя зависала и становилась вроде бы мечтой, могущей перерасти единственно лишь в воображаемое овладение таинственным предметом. Мнимое обладание желаемой вещью накладывалось на её действенную недосягаемость. Образ чемодана двоился в сознании, и Босикомшин чуточку вспотел. Повлажнело в области подмышек. Он чувствовал, как что-то слипается. Прижмёшь руки к туловищу, отожмёшь, а там что-то слипнется и отлипнет. Не зная, чего бы такого предпринять, он подёргал фалдами пальтишка, да, возможно, слишком резковато, что произошло из-за волнения или даже от нервности. Ключ выпал. Тот, заветный, и не зря что чужой. Должно быть, не очень уютно лежалось ему в постороннем кармане. Он легко так вытряхнулся и, задев борт босикомшего судна, отскочил рикошетом прямёхонько в чемодан. После того образы в голове нашего героя ещё раздвоились, создав нечто, подобное цепной реакции. С одной стороны, что же здесь такого, если одна чужая и ненужная вещь свалилась на другую, тоже чужую, но не понять, нужную или ненужную, а если не понять, то и думать о них особо ни к чему; ладно, упала, пропала, пусть её, не жалко. С другой стороны, им постоянно владело чувство привязанности к вещам разного рода. (А людям очень даже идёт крепкая и даже ревностная привязанность к вещам всякого рода, независимо от того, свои они или чужие). Именно эта неотвратимая привязанность не отпускала изумлённого взгляда Босикомшина от чемодана с трубочками, отдалённо напоминающего миниатюрный орган, и от ключа, застрявшего в волосах одной из кукол-органисток. Раздвоение образов продолжалось дальше, сопровождаясь разделением любопытства от жадности, страсти от логики, великодушия от долга и много чего ещё одного от другого, заполняющего чудное устройство человека. Продолжалось оно, в общем-то, будто бы, не выказывая особого истощения, и выкатывалось наружу, причём одновременно, эдак одно подле другого, но, соблюдая дистанцию. Сложная ситуация.

«Досками не поднять», – подвинулось у Босикомшина в голове. Оглядев вокруг себя, он не увидел ничего такого, что могло бы составить орудие или просто удобство для вылавливания чемодана и поднятия на борт. Лишь образы, вышедшие из него, оседали вниз и растворялись по сторонам. Наш герой, ощущая тяжесть досады, но и осознавая освобождение от цепной реакции противопоставленных образов и ассоциаций, подошёл обратно к облюбованной каюте, до конца открыл замок, распахнул дверь, втиснулся внутрь вместе с досками и заперся изнутри.

А внутри было уютно, хотя и зябко. «Ух, а дровишек-то у меня – ещё с давешнего раза вон сколько», – Босикомшин попутно с новой радостной мыслью, поставил новые дрова к печной трубе, любовно оглядывая охапку сухих дощечек, заготовленных ещё на прошлой неделе. Мешкать не стал. Поскольку с него бесследно спал почти никчёмный каскад недавних переживаний, он деловито отщипнул несколько лучинок и сунул их вместе с бесплатной газетёнкой в печку. Затем доложил туда пять штук дощечек. Почему именно пять, а не больше и не меньше? Наш герой объясняет принятое решение особой гармоничностью данного числа применительно к огню. Он считает, будто пламя в них завязывается наиболее правильно.

Теперь обитатель собственной каюты всё тщательно уложенное поджёг. Любовно поджёг. Его влюблённый взгляд, до того падающий на стопку сухих дощечек, перешёл на пламя, окутывающее те дощечки в печи. Так, сидя на корточках возле огня, человек, не задумываясь о предмете безразборчивой любви, брал из стопки всё новую и новую любимую дощечку да совал друг за дружкой на пламя, где они, сгорая, создавали новое и более горячее пламя, столь же любимое этим человеком. «А что такого? – вопросом на никем вслух не заданный вопрос ответил он, – люблю дровишки, поскольку они сухонькие, миленькие, аккуратненкие; а ещё люблю я, когда дровишки трещат в пламени; они сгорают, а мне тепло; я люблю дровишки и я люблю их жечь – нормальная любовь».

Помещеньеце согревалось быстро. Уже и раздеваться пора. Босикомшин снял пальтишко и ощупал карманы. Они были, в общем-то, обычными, накладными. И без дырок. «Си, как из него мог ключ выпасть»? – вспомнил вдруг наш герой о недавнем происшествии у борта корабля, но без всякого сожаления. Но природное любопытство всё же защекотало в левом полушарии мозга, и токи пытливости прошли по всему телу, добавляя ему тепла помимо сожженных любимых дровишек. Впрочем, токи скоро иссякли, а взамен возникло лёгкое недопонимание выбранного им времяпрепровождения. Он вздел брови и вновь опустил их. Определённого плана и ясной нужды в каких бы то ни было действиях у Босикомшина к данному часу не оказалось.

– Согреюсь, – сказал он вслух и вставился в антикварный шезлонг рядом с печкой. Тепло мгновенно расслабило утомлённое ходьбой тело, и оно вытянулось на «длинном стуле».

Дремота взяла его и вывела на палубу. Там, дневные звёзды стали крупными и пучковатыми, а внутри каждой из них производилось, позволим себе выразиться, многомерное шевеление. Босикомшин догадался: «Ах, вот оно что! Оказывается звезда – это не единственный звук, а сама по себе уже шикарная мелодия. Значит, каждая нота не просто нота, а сложное собрание звуков – целая симфония. Значит в ней, в ноте полно всяких других ноток, и они выстраивают собой затейливые маленькие симфониетты, и так далее, одно в другом, одно в другом»…

Тем временем шевеление в звёздах, будто услужливо взбивало да уминало уютное вместилище, а оно уже объяло нашего мыслителя-сновидца, всего целиком.

ГЛАВА 6

Профессор Предтеченский после концерта вернулся на место пропажи ключа. «Может быть, его в щель какую-нибудь угораздило», – подумал он, окутывая себя тонкой вуалью надежды. Случается такая надежда, знаете ли, обманная. Это, когда больше желаешь надеяться, чем надеешься подлинно. Что-то вроде того, как если больше предполагаешь поесть, чем ешь по существу. Хотя, здесь-то обмана нет вовсе: ни злого, ни доброго. Ведь когда чего-нибудь предвкушаешь, то не делаешь вида, будто уже ешь со всей очевидностью или как бы даже и наелся. Хочешь, и только. Есть нетерпение, а не обман. У надежды, правда, не та природа, что у еды. Насыщения не предполагается. Вот и выходит, что если появилось желание надеяться, то оно не является предвкушением, оно лишь намерение. Хуже того, ты будто надеешься заполучить эту тёплую надежду. Чепуха. Надежда надежды… среди щелей ключа не обнаружилось… но бывает ещё совершенно отчаянное желание надежды. Вот где и есть настоящий обман. Потому что отчаяние – вообще, между нами говоря, – замаскированное жульничество, изнанка его, что ли. Когда человек отчаивается, он жестоко себя обкрадывает, да так подчистую обкрадывает, что и не замечает воровства. Не надо отчаянно возжелать надежду. И профессор прислушался к последнему совету, не стал испытывать себя на отчаянии, а просто прекратил искать пропажу именно здесь. «Найти потерянную вещь можно и не в том месте, где ты её обронил, – сказал себе профессор мысленно, – пропажа имеет привычку передвигаться, используя подручные средства». Вот видите, умный же человек. Сотворил эдакий переход от желания надеяться – к простой надежде, той, о которой не думаешь, как о материальном насыщении… Профессор, удерживая приятную мысль на поверхности памяти, взошёл по лестнице на равнину набережной и побрёл в сторону Благовещенской площади, не желая ещё раз ходить Дворцовым мостом. Что-то его отсюда оттолкнуло.

Тысячу двести шестьдесят с чуть-чутью метров от моста до моста Профессор Предтеченский превратил в пятнадцатиминутное переживание всех чувств чисто во времени. Привычное с детства пространственное восприятие спало с него и улетучилось. Его тело теперь обтекало единственное и непорочное время, без пространственной примеси. Он даже интуитивно чувствовал, как оно обтекает. А материальные органы пространственных чувств попросту отключились. Временную толщу между мостами продевал нудный такой тон, возможно, один из тех звуков, что пребывали в сердцевинной музыке. Он, оказывается, и в действительности прошивал собой не только нечто между мостами, но и самое сердце Профессора, создавая невыразимо щемящее состояние. Но, едва свернув на Благовещенский мост, Клод Георгиевич вдруг будто очнулся после странного переживания и сходу открыл для себя красоту Главного городского пространства, одновременно вновь обретая и собственное объёмное тело. Оно теперь обволакивалось обычным ветром, по обыкновению гуляющим вдоль простора Невы. Это великое пространство даже несколько поглощало профессора, и он радовался тому поглощению – с покорностью и самозабвением. Так, намеренно медленно пройдя удачно здесь возведённым мостом, он снова неведомым для себя усилием переменил восприятие мира и уже не чувствовал повелительного течения времени. Время умчалось куда-то, в перспективу пространства и обратилось незаметною точкой. Профессор теперь купался исключительно в девственном, не тронутом временем пространстве берега реки. Он будто бы шёл, но совершенно не предполагал для того присутствия времени. Ходьба вселяла в него удивление совершенной легкостью, словно и не он шёл вовсе, а всякое пространство переливалось вокруг, продолжая поглощать. Пространство увлекало профессора, то ли каким-то рукавом бескрайней спирали-воронки, то ли красотой. А, может быть, – бесчисленными родниками пыталось пробудить в нём круги волн? Те волны, неподвластные времени, раскачивали его на себе, а иногда и подталкивали чуть выше голов редких прохожих. В один из таких моментов пребывания на гребне волны, Клод Георгиевич, двигаясь мимо бронзового Крузенштерна, потрепал его за ногу и проговорил: «Молодец, Крузик», представив неохватный взору круг земного пространства, пройденный знаменитым адмиралом.

– Дядя, дядя, сними меня отсюда, – слышит чуткое ухо музыканта детский вопль со стороны импровизированного кладбища кораблей. Кроме профессора, других дядей на месте не оказалось. Только пара тёть и собаки виднелись в зоне слышимости детского призыва.

Предтеченский приземлился, потом, превозмогая вернувшееся обычное время и пространство, преодолел и палубу старого баркаса, давшего крен на один борт и на корму, перелез на соседний бывший парусник и снял мальчика с огрызка бушприта, как того и требовал потерпевший. Перейдя на твёрдый берег и вертикально установив на нём ребёнка подальше от воды, профессор незамедлительно снова полез по кораблям. Его тянула туда неведомая сила, сродни то ли с гравитацией, то ли со страстью, то ли с простым любопытством. Зачем? Надо, и баста. И совсем даже не какой-нибудь безвестный предмет имел столь притягательное значение. Наоборот. Что-то, по-видимому, чересчур знакомое мелькнуло среди его поля зрения в момент снятия дитяти с бушприта. А? Да, наверняка, то клочковатое и усеянное чем попало обозначенное нами поле, припрятало в себе заведомо привлекательную вещицу, оснащённою таинственной природой притяжения, и чуть-чуть приоткрыло её краешек, ради интриги. Она-то и потянула профессора к себе.

– Дядя, дядя, ты особо далеко не залезай, а то никто тебя оттуда не снимет, – сказало дитя.

Чемодан с куклами торчал на том же месте, где его обнаружил Босикомшин часами двумя ранее. Но до него от «дяди» простиралось расстояние по воде, примерно с десяток кабельтов, как говорят моряки.

ГЛАВА 7

Однако слишком долго на длинном стуле Босикомшину поспать не пришлось. Дровишки прогорели, и сразу стало холодно. В одночасье прекратили земное существование любимые поленья и любимое пламя. Также пропали не менее любимые сны. На их земное место заступил кругленький холод, свёртывающий в калачик и самого влюблённого. Открыв глаза, Босикомшин всё ещё не хотел осознавать кончины любимых вещей. И холод всё круче и круче закруглял его тело и его мысль. «Конец», – проговорил про себя скорченный хозяин леденеющего помещения. Вставать не поднималось, и лежать не вытягивалось. Свёртываться туже было некуда. Ресурс закругления иссяк. «Конец», – повторил он и смело разжался. Сразу же прошла дрожь по спине и по икрам. Босикомшин вспрыгнул и поиграл всеми мышцами, подбавив к дрожанию ещё и потряхивание, надел пальтишко и, продолжая разночастотные вибрационные движения, вышел на палубу.

Там его взгляд и встретился со взглядом профессора Предтеченского. Тот сидел на палубе корабля, ещё более далеко отстоящего от берега. Сидением служила старая автомобильная покрышка – из тех, которые обычно висят по бортам судов для амортизации в момент причаливания. На том корабле и вообще в той стороне, из-за сложного попадания в те места без тренировки и навыка, люди бывали исключительно редко, поэтому Босикомшину пришла необходимость ещё и вздрогнуть. После чего вибрация немедленно улеглась.

– Такой большой город, – сказал профессор, – а у меня впечатление, будто в нём всего два жителя: вы да я.

– А чемоданчик, никак ваш будет? – спросил Босикомшин, то ли соглашаясь с впечатлением профессора, то ли вовсе просто так. И опустил взгляд в воду.

– Чемоданчик? А, да, тот предмет, похожий на чемодан, и правда был моим, но стал мне вроде бы и ни к чему; а вот ключик, видите, ключик там лежит, так это я его случайно туда уронил, да не заметил, и теперь в квартиру не попасть.

– Ах, так это, оказывается, вы его туда уронили. А то я сразу не догадался; и действительно, дырок нет в кармане, и значит, он по собственной воле не мог выпасть; а если именно вы взяли да уронили, тогда понятно. И как я сразу не догадался? – Босикомшин говорил, утверждая в себе мысль о том, что имеет дело с магом, и похлопывал рукой по накладному карману пальтишка, лишний раз удостоверяясь в его цельности и не поврежденности. Но профессор не мог видеть того выразительного намёка, поскольку находился с другой стороны собеседника, скорее вынужденного, чем желаемого.

– А в большом городе только вы да я, получается оттого, что остальной народ сидит в троллейбусах, которые не ходят, – ответил Босикомшин вроде бы на впечатление профессора, но заодно вкладывал в слова исключительно ему одному известный смысл.

Предтеченский не обнаружил остроумия в словах горожанина-профессионала и продолжал смотреть на прежде потерянный им ключ.

– А я, знаете ли, на вас подумал, грешным делом, – проговорил он, не отрываясь взглядом от ключа.

– Был такой коротенький эпизод, версия, – продолжил он, пересев на корточки, – но я сразу отмёл её.

– Ха-ха, оказывается правильно, что отмёл, – снова сказал профессор, не отрывая глаз от ключа, – факт, он везде факт. Пропажа – вон она, в чемодане, как вы изволили назвать мой бывший инструмент.

– Что говорить-то зря, доставать надо, если нужда того требует, – повеселев от такого поворота дела, сказал Босикомшин и перегнулся через борт, повторив тот злосчастный момент выпадения ключа из безупречно целого кармана пальто: случая, необъяснимого в ту пору, а теперь, как говорится, поставленного на место.

– Так не достать. Орудие необходимо, – профессор, поднялся с корточек и выискивал глазами названный им необходимый предмет.

А Босикомшин внезапно нырнул в обжитую собой каморку и немедля вынес оттуда новенькие доски, приготовленные для приспособления иного, другое предназначение у этих досок: в общем-то, уничтожение взамен приобретения кратковременного тепла.

– Вот.

– Ну, нет, нужен крючок.

– Сделаем.

Босикомшин снова исчез в каюте и вскоре возник с молотком и гвоздями.

– Вот.

Он в торец доски вбил гвозди и загнул.

– Хе-хе, ну попробуйте, только пусть он у вас не выпадет, как выпал у меня, – сказал профессор без тени всякой надежды: ни простой, ни обманной, ни отчаянной, ни надеждой на надежду.

Босикомшин опустил доску с гвоздями вниз и коснулся чемодана. Тот мгновенно отпрянул и подался вдоль борта босикомшевого судна вверх по течению. Потом он мягко обогнул катер профессора и двинулся поперёк Невы, подобно парому на невидимом тросе, к противоположному берегу.

– Во даёт!

– Даёт, браток, ох, даёт.