Твоя капля крови

– Вам и так пришлось слишком много решать за нас. Но ты имеешь право сказать «нет».

Взгляд черных отцовских глаз был таким же четким и неумолимым, как и прежде.

– Я понимаю.

Прежде Стефан обрадовался бы, узнав, что отец на последние деньги решил помогать восстанию.

Отрадно сознавать, что люди все-таки взрослеют.

«Он умирает, – подумал Стефан. – Умирает и потому решил раздать последние долги. Мне, Мареку, Бялой Гуре. Так зовут родственников к сундуку с семейными реликвиями – доставить каждому последнюю радость, чтоб поминали покойного добрым словом».

Стефан передернул плечами от холодной, пронизывающей жути – той, что заставляла его ребенком вскакивать среди ночи, сознавая беспомощно, что его близкие смертны.

Его обида на отца, невысказанная вина – все опиралось на сознание, что отец вечен.

А теперь – после писем – и обид нет, только новая вина и глухая благодарность, ноющая, как старая рана. И как ее высказать?

– Завтра поедешь осматривать имение. – Отец замолчал, погружаясь обратно в угрюмое одиночество. Следовало уйти. Он и пошел, но на пороге запнулся – будто был он колдовской чертой, перейди ее – и возврата не будет, и ничего уже не скажешь.

Ты мой первенец…

– Я… – сказал Стефан звенящим голосом. – Я же… Вы же…

– Ну? – потребовал князь. – Вот и посылай сыновей в Остланд, они у тебя вовсе говорить разучатся…

– Я не знал, – выговорил Стефан. – Отчего вы мне не сказали?

– Да что такое, Стефко?

– Я не знал, что вы отправили меня в Остланд, чтоб защитить. Я думал, что… – Он прикусил язык и не знал, как продолжать.

Отец понял сразу.

– Ольховский, – сказал он тяжело. – Ах ты ж брехло, прости Матерь…

– Пусть брехло. Я предпочитаю знать. Знать, что всю жизнь вы заботились обо мне и оберегали, вместо того чтобы…

Стефан схватил отцовскую руку и поцеловал.

– Ну, – голос старого Белты дрогнул. – Ну, Стефко…

Он сжал его руку двумя своими – теплыми, железно-крепкими, вот и говори о возрасте…

Стефан почувствовал себя совсем ребенком – ребенком, которому отец простил наконец постыдный, тянущий душу проступок.

– А то бы до похорон моих ждал, чтоб отцу руку поцеловать, а? – Отец улыбнулся. – Да… сам я дурак, сам, знаю, что тут скажешь. Хоть благодари теперь Ольховского, старый он бес…

Отец выпустил наконец руку Стефана, что было кстати – тот спешно вытер глаза манжетой.

– Почему вы ничего не говорили? – спросил он после нескольких минут тишины.

– Ты и так всегда знал больше, чем я бы хотел. У тебя была и без того достаточно беспокойная юность.

Стефану пришло в голову, что о «посвящении» князь не знает, как и о том, что ожидает сына, если тот не захочет инициироваться. Возможно, Войцеховский не писал ему об этом. Или пан Ольховский решил, что и старому князю беспокойство ни к чему.

За бумагами Стефан просидел едва не целый день, забыв об обеде. Лужица света на столе сперва пожелтела, потом порозовела. Снизу доносились голоса, но к нему никто не поднимался и не тревожил.

Теперь он понимал, почему Корда решил, будто дела у них идут неплохо. Незадолго до восстания отец заложил почти все свое имущество. Ничего удивительного в этом не было, у многих, кому родина оказалась дороже состояния, после разгрома дела обстояли так же – или еще хуже. А что князь Белта не заложил, то отобрали остландцы. Но здесь, в отцовских бумагах, перечислено было то, что в цесарских документах не упомянули: вовремя убранные с глаз картины, безделушки, привезенные из путешествий и ценные только тем, что было каждой из них не по одной сотне, а то и тысяче лет. Крохи от того, чем владели Белта до захвата Бялой Гуры. Но и они, если удастся вывезти их в Чезарию, могут принести немалый доход.

Только продавать их Стефан не станет и Мареку запретит. А у отца, пожалуй, не достанет сил. После этого остается только заложить фамилию…

Неизвестно, чего добивался отец, отправляя его осматривать земли. Может быть, исподволь просил наконец у старшего сына совета. Поехали ранним утром: Стефан да хмурый управляющий, сказавший, что пусть его застрелят, но молодого хозяина одного по лесам скакать он не пустит.

– На дорогах разбойники, мой князь. И не все отличат ваш костюм от остландского, если вы понимаете, о чем я.

Выехали рано. Слава Матери, день выдался пасмурным, облака надежно скрыли солнце, и лошади бодро трусили под мелким, но упорным дождем. Стефан и сам взбодрился, вдыхая запах влажной, готовой к посеву земли, поднимая голову к мокрому, просторному небу. Он испытывал простую и древнюю радость возвращения на свою землю. Управляющий все молчал. Кажется, он злился на Марека, а заодно и на его брата. Ядзя последние дни ходила как в воду опущенная – теперь только Стефан вполне понял это выражение: с девочки будто смыли все краски, и даже волосы висели сосульками, как у утопленницы.

Только когда Стефан у дорожного креста собрался было по привычке повернуть направо, управляющий окликнул:

– Не туда, мой князь. Там не наши земли больше.

Не наши земли… На бумаге конфискация выглядела не так страшно, но теперь он своими глазами видел, мог сосчитать, если понадобится, – каждую кочку, каждый камень, который у них отняли. Слева и справа от дороги простиралась тоска. Опустевшие хутора, заколоченные окна, брошенные поля.

– Не везде так, – сказал управляющий. – Эти земли теперь державные. Мало кто из господ здесь живет, зато подати требует непомерной… Кое-кто и вовсе удрал на Шестиугольник, а доход продолжают получать. Наши многие не выдержали, уехали. Вроде в город подались на заработки, да только что там, в городе…

Земля без людей, князья… почти без княжества. Вот на что бы пустить отцовское наследство. На восстановление. Ведь опять будет то же самое, и только хуже…

– Что ж вы, не заметили, когда сюда ехали? – спросил управляющий.

Он ведь и в самом деле – не заметил.

– Наверное, я слишком сильно хотел домой…

– Вот так, – сказал пан Райнис, утирая с лица крапинки дождя. – Вот так теперь.

Обедали они у старого помещика, приходившегося Юлии какой-то дальней родней. Путникам повезло: едва въехали во двор, пригибая головы под старыми воротами с почерневшим гербом, как с неба хлынуло по-настоящему. Ливень хлестнул по спинам, вмиг промочил одежду и волосы.

– Вот те раз, – огорошенно сказал хозяин. – А вчера только было солнце…

В доме горел огонь, суетились слуги, собирая скромный ужин – картошка в разных видах да тощая птица.

– Не то чтоб нам плохо жилось, – солидно говорил хозяин, обсасывая крыло. – Пока справляемся, слава Матери. В тесноте да не в обиде. Только вот… гарнизон остландский от нас недалеко. Сначала вежливо себя вели… детишек вот сахаром подкармливали. Я им велел ничего у державников не брать. Говорил я вам? – окликнул он босоного мальчишку лет восьми, прибежавшего с кувшином пива.

Тот сгрузил кувшин на стол и сказал рассудительно:

– А что, дядько, вы б нам больше сладкого давали, так мы б разве у тех стали брать…

– Вот вам патриот отечества! – Хозяин потянулся было дать подзатыльник, но мальчишки и след простыл. – А теперь им самим сладенького захотелось. Дорога из кабака в гарнизон как раз через мои земли идет… Ну и взяли они привычку оттуда возвращаться, ваша милость, сами понимаете, в какой натуре… Вот и пойди девкам по воду под вечер… Что ты будешь делать, поехал я к их начальству, попросил, чтоб воздействовали, а то ведь солдаты бесчинствуют. С месяц все было тихо, потом опять – наведались. А девки мои… они, конечно, дуры, холопки, но не такого воспитания, чтоб с солдатней путаться. Одна вон чуть в озере не утопилась, будто у нас и так утопленников мало, прости Матерь. – Он торопливо осенил себя знаком. – А в гарнизоне надо мной только посмеялись. Мол, все знают, что девицы у вас легкого нрава, так что пусть пеняют на себя.