Твоя капля крови

Как посеешь рожь?
Землю чем польешь?
Кровью и слезами.

На сей раз они с Кордой с порога направились в самый темный угол. Стоило им показаться в дверях, как несколько человек демонстративно встали, грохая стульями, и вышли – только что локтем не задев. Что ж, обрядился в остландский костюм – и кто тебе виноват?

Пиво им принесли сразу, и первое, что сделал Стан, – опрокинул кружку, едва не причмокивая. Говорят, в Чезарии пива и вовсе не пьют, предпочитают вино…

– Как жаль, что снова придется уезжать, – сказал Корда.

Стефан кивнул. Стан уже несколько раз говорил, что не собирается участвовать в том, что готовится. Сражаться он не умел и признавал, что как боец будет бесполезен.

– Вернусь в Чезарию, – сказал он. – Буду думать, как справиться с последствиями… авантюры.

Стефан надеялся, что ему удастся выбраться из Бялой Гуры – и что удалось Мареку. Гостей с чужеземными бумагами на границе не должны останавливать.

– Радует, что кто-то смотрит в будущее таким же светлым взглядом, что и я…

К столу приблизилась сама пани Гамулецка – худая светловолосая женщина лет сорока с длинной шеей и длинным серьезным лицом. Стан вскочил.

– Ну что, молодые люди, пиво здесь не стало хуже?

– Да какое там, пани Гамулецка! – воскликнул Корда. На его усах налипла густая желтая пена; торопливо смахнув ее, он приложился к ручке хозяйки.

– То-то же, – удовлетворенно сказала пани. – А то ездят тут по заграницам, а потом приедут – и пиво нам не то, и колбаса тоща…

– Покажите мне такого заграничника, пани Гамулецка, я его вызову на пару учтивых слов!

– Ну вот, – светлые глаза хозяйки потеплели, и осанка уже не казалась такой гордой и угрожающей, – вернулся мой защитник…

– Дражайшая моя пани! Да скажите вы мне тогда хоть слово, разве ж я бы уехал? Если б вы знали, как мое сердце кровью обливалось от разлуки…

– С кровяными колбасками, – сухо закончила хозяйка. Корда сник. Стефан никогда не понимал, ломает ли друг комедию или же все серьезнее, чем должно быть. Стоило Гамулецкой на него посмотреть, и Корда размягчался, как кисель.

– И вас, князь, как давно здесь не было. – Она глядела с мягким, не требующим слов сочувствием, и Стефан почти понял друга. – Ну пойдемте, пойдемте, сами выберете, что желаете. Раз уж такие дорогие гости…

Она торопливо провела их в чулан, где сытно и задушно пахло мясом и чесноком и на потолочных балках висели связки колбас.

– Значит, вот что, господа студентики. О деле чтоб у меня не говорили. Встретились, давно не виделись, еда, пиво – все прекрасно. А о деле лучше дома поговорить. Ходят тут у меня… разные. Слушают. У меня окна с видом на виселицу, и видеть там вас мне будет грустно.

– Да что ж вы, милая пани, – возмутился Корда. – Разве мы дети?

– Вы, революционеры, до старости дети, – отрезала Гамулецка.

– А кто ходит? – спросил Стефан. Он вспомнил отца и Вуйновича и подумал, что трактирщица права. Ему было приятно отчего-то, что Гамулецка причислила его к революционерам; он взял ее руку и поцеловал. Корда посмотрел зверем.

– Кто… Я не знаю, кто ходит и от какого ведомства. Но глаза их шныряющие различаю. Кто задает вопросы, слухами интересуется. Другие те же слухи сами распускают. Есть наши, есть остландцы. А здесь же… – Она понизила голос. – У меня тут студенты, сами знаете.

– Знаем. – Стефан вспомнил Бойко.

– Стишков-песенок наслушались и туда же. Вон, – хозяйка махнула за окно, – кому-то уже шею натерло, но эти ж не остановятся…

– А что с храмом Эммануила?

– Что… Добрый отец с кафедры не те речи говорил. – Пани Гамулецка осенила себя знаком. – Храм заколотили, а отца… вторую седмицу найти не могут.

Все трое замолчали; слышно было через перегородку, как кто-то тянет неуверенным голосом любовную песню.

– Я боюсь, что грохнет. Вот Мать мне свидетель, грохнет со дня на день. Одним словом, – пани подбоченилась, – одним словом, уехать бы мне отсюда, так ведь покойному мужу обещала…

Не переставая говорить, она ловко ухватила длинную, жирную на вид кровяную колбасу, на которую указал Стан, взяла завернутую в рушник головку сыра.

– Это же пан Гамулецкий, покойничек, взял с меня клятву, что я трактир не продам… Извел меня перед смертью этими просьбами. Уж все его уговаривала: не продам, спите спокойно… Ну вот он глаза закрыл, дух испустил, я заплакала, хотела свечку в руки вложить, а он как глаза раскроет – не продавай, Рута! Продышалась я, не продам, говорю, спите уж… Бдение с ним просидела, утром только поднимаюсь, а он опять: так ты обещала не продавать! Да чтоб тебя, говорю, до смерти не продам, старый бес, сдался на мою голову. Ну все, закрыл глаза, упокоился. В землю класть собрались, добрый отец над ним последнюю молитву читает, а мерзавец мой встрепенулся и ему: и вы, отче, скажите моей Руте, чтоб трактир не продавала… Ну я-то привыкшая, а с добрым отцом родимчик приключился, скандал на весь город…

История эта рассказывалась не в первый раз – и, как догадывался Стефан, для навостривших уши державников. Один с тяжелым остландским прононсом стал громогласно благодарить покойного Гамулецкого – ведь продай пани трактир, так и приютить их, сирот, было бы некому.

– Не забывай, нам еще на ужин, – вполголоса предостерег Белта. Стан набросился на колбаски так, будто был тем самым голодным студентом.

– Мать с тобой, до ужина я еще трижды проголодаюсь. Они же завели здесь остландскую моду, раньше полуночи за стол не сядут…

В Цесареграде действительно начинали ужин безбожно поздно. Шутили, будто это оттого, что в такой серости не разобрать, когда ночь, а когда день. При покойной цесарине двор еще соблюдал какие-то приличия, хотя и так расходились незадолго до рассвета, а вставали далеко после полудня. При Лотаре же веселое общество и вовсе стало просыпаться к вечеру, а в Швянте давно стало хорошим тоном не отставать от столицы.

Льетенанта Стефан знал: это был родственник цесаря, такой же голубоглазый и светловолосый – как, впрочем, большинство знакомых Стефану остландцев. Резиденцией ему служил Княжий замок, чудом сохранивший старое название. Первое, что бросалось здесь в глаза, – непомерная роскошь. Державники тащили в замок все трофеи, которые могли найти, будто их нагромождение могло служить защитной стеной; будто роскошь эта утверждала их власть над княжеством. Госпожа Фогель, солидная и чуть суетливая, с видимым удовольствием провела Стефана по коридорам, демонстрируя сверкающие люстры, древние вазы и картины на стенах. Наверное, задумайся он как следует, смог бы назвать все дома, в которых эти картины висели раньше. В Цесареграде поговаривали, что Швянтом правит не льетенант, а льетенантша; это не было правдой, но по гордому виду супруги Фогель Стефан понимал, что все трофеи были собраны здесь по ее просьбе.

Столовая тут была чуть ли не богаче, чем в Цесарском дворце. Возможно, этим богатством чета Фогелей утешалась при мысли, что из дворца их отослали. Собравшиеся гости приняли Стефана с подчеркнутым и неестественным радушием. Заговорщически посмеиваясь, напоили чикийским, которое дома считалось контрабандным. На обеде кстати оказался маршал Керер, которому подчинялся тот самый гарнизон. Вот и ездить не пришлось…

Стефан рассказал о том, что произошло, – хотя госпожа Фогель прикрывала рот рукой и зычно призывала не говорить об этом за столом. Маршал нахмурился.

– Это недопустимо. Я понимаю ваше негодование, князь. И я не в первый раз это вижу. Люди оказываются слишком далеко от дома. И думают, что им все позволено. Вернутся домой – так все спишется, что там!

Маршал не на шутку разнервничался, и Стефану показалось, что сейчас он схватится за воротник, как Вуйнович. Он вообще был чем-то похож на старого генерала – а может, все вояки мира каким-то образом походят друг на друга.

Маршал Керер занимал теперь палац Белта. Наверное, этих семи лет ему хватило, чтоб справиться с разгромом, который учинили там остландские солдаты. Стефан видел разоренный палац только мельком, когда скакал по разрушенному Швянту, торопясь попасть домой. И сегодня избежал искушения пройти мимо. Не станет князь Белта, как нищий, заглядывать в окна собственного дома. Когда-нибудь…

– Я лично прослежу, чтоб такого не повторилось, – нахмурился маршал.

Льетенант сочувственно кивал и прищелкивал языком. Супруга косилась на него недовольно: видимо, прищелкивание это успело ей надоесть.

– Вот поэтому, – сказал Фогель, ловко ухватив с подноса рюмку рябиновки, – я и поддержал всецело ваше, князь, предложение о принятии белогорцев на военные должности. Не зная землю, нельзя с ней справиться.

– Верно. Военный верен не крови, а присяге, – веско сказал маршал.

– Я бы на вашем месте был более осторожен, – вступил в разговор еще один сиятельный гость. – Вы же знаете, как говорят – прекрасная страна, но дикий народ… Вас я, разумеется, не имел в виду, князь…

Весело было за ужином – и куда больше блеска, чем в поместье Белта. Белоснежные скатерти, сверкающий хрусталь, хрустальный смех. Перемены блюд Стефан отчаялся считать, а чикийское в этом доме, кажется, не переводилось. Супруга льетенанта неплохо играла на пианино и перемежала старинные белогорские мелодии – все больше печальные – залихватскими остландскими. Белта улыбался хозяйке и вспоминал виселицу на площади.

Когда от музыки начала болеть голова, Стефан отошел в небольшую залу, примыкающую к столовой. Тут горел свет, стояли кувшины с розовым вином и вазы с конфетами. А на стенах – снова картины, только на сей раз художника он не знал. Зато узнавал сюжеты – основание храма на Белой Горе, свадьба княгини Магды, вход князя Адальберта в Швянт…

– О, вам нравятся эти картины? – На рукав ему опустилась пухленькая ручка госпожи Фогель в белой перчатке. – Это, знаете ли, совсем новый художник, такое, видите ли, открытие… И рисует только вашу историю, но зато как рисует! Я сказала Георгию – давай закажем ему твой портрет, ты ведь теперь тоже часть белогорской истории! И посмотрите, посмотрите, как он нас изобразил! Такая красота!