Твоя капля крови

Начальник тайной службы пока только шипел – но довольно громко.

Хотя расстались они почти друзьями. Назревающим союзом с Чезарией тайная служба была озабочена не меньше Стефана и, как ни странно, удивлена. Белта спрашивал себя грешным делом, не для того ли ему дали в руки флорийское письмо, чтобы рассорить с цесарем. Подумав, решил, что вряд ли. Скорее всего, Кравец просто выводил свою службу из-под удара – на случай, если Лотарю письмо не понравится. Так дети в семье подсылают к отцу любимчика, чтоб признаться в общей шалости.

Кравец был постарше Лотаревой «золотой молодежи», сражался при Креславле, кажется, даже был ранен. Но теперь предпочитал, по его же словам, «предотвращать сражения, нежели сражаться».

– Как вы нашли свою родину после такого долгого отсутствия?

– Не такой спокойной, как ваши агенты, когда ее покидали, судя по донесениям. – Что ж, обойдемся без записки… – Порой у меня создается впечатление, что вы чересчур печетесь о моем спокойствии и не желаете ранить мои чувства плохими известиями из Бялой Гуры…

– Мне действительно казалось, что списки ваших повешенных соотечественников могут испортить аппе- тит…

Разговор их оборвался – из кабинета вышел Лотарь, что-то рассеянно отвечая суетящемуся рядом придворному.

Стефан собирался просить аудиенции после, но цесарь уже увидел его. Осекся на полуслове, отослал докладчика нетерпеливым жестом.

– Князь Белта! – шагнул к нему, не улыбаясь еще, но глаза уже потеплели, обрадовались.

Стефан не знал, какой будет его встреча с цесарем, и опасался ее. И оказался не готов к этой искренней радости, к явному нетерпению, с которым Лотарь здоровался с остальными – будто отодвигая их с дороги.

И к тому, как плохо он выглядел, Белта тоже оказался не готов. Посеревшее больное лицо, синяки под глазами, плечи, опустившиеся будто под безмерно тяжелым грузом. Стефан удивлялся спокойствию придворных – но они видели Лотаря каждый день и, наверное, успели притерпеться к его изможденному виду.

– Наконец-то вы вернулись, Стефан!

– Прошу прощения за долгую отлучку, ваше величество. Я писал вам…

– Да, мы получили ваше письмо, князь. И были рады узнать, что вашему отцу лучше.

– Лекарь сказал, что непосредственной опасности нет, – солгал Стефан. Ему хотелось бы знать, что лекари говорят о самом Лотаре…

Стоят посреди коридора, близко друг к другу, едва за руки не держатся. Все могут видеть; все могут сделать выводы. Князь Белта снова в фаворе – знать бы, по какой причине.

Стефан удивлялся не тому, что Лотарь сменил гнев на милость, а собственной глупой, мальчишеской радости от того, что цесарь принял его с улыбкой, что они, кажется, снова друзья. «Я его предаю», – снова напомнил себе Стефан. Можно сколько угодно оправдываться, что предаешь цесаря Остланда, а не друга юности, – и прекрасно понимать цену таким оправданиям.

Остаток вечера он провел в кабинете, просматривая каждую поданную в его отсутствие бумагу, выискивая, что важного пропустил. Один из помощников – напудренный по старой моде, почти не скрывающий негодования от того, что вынужден подчиняться белогорцу, – долго и выспренне излагал события трех прошедших недель. Обо всем Стефан или знал, уезжая, или прочел в газетах по дороге в столицу. Встревожила его только обильная переписка с Чезарией. И прошение Кравеца о высылке чеговинского посла.

Вечер застал Стефана врасплох. На Совете его едва не сморил сон. Было уютно, слуги задернули темно-красные шторы, отгораживая мрачный весенний вечер. Зажженные лампы отражались в полированной столешнице красного дерева. Белта пропустил мимо ушей доклад казначея, но встрепенулся, когда Кравец заговорил о Драгокраине.

Неожиданные перемены в Совете бойар удивили не только Стефана, мало кто понимал, зачем менять коней перед самой переправой. Но уж раз этим интересуется тайная служба – значит, есть о чем беспокоиться. Тем более что обычно Кравец докладывал цесарю с глазу на глаз – а теперь решил вдруг выступить публично.

Стефан поднялся. Вопреки ожиданиям, его помощники успели не только составить письмо к господарю Николае, но и получить на него ответ. Дражанский государь отвечал, что о переменах этих его остландскому кузену беспокоиться не нужно: некоторые из бойар показались ему недостаточно готовыми к войне.

– Но вы так обеспокоены по этому поводу… Кто-то из новых советников внушает вам опасения?

Кравец помедлил. Задумался. Покачал головой.

– Ни в коей мере, ваша светлость. Меня волнует только поспешность этого решения.

Говоря, он не сводил глаз непонятного цвета – неопределимого оттого, что взгляд был слишком ярким, слишком цепким, и только эта цепкость запоминалась, – с лица Стефана. Будто выжидал. Знает что-то и не желает делиться знанием с «чужим» советником – это можно понять. Но зачем тогда приходить на Совет? Сказать «А», и промолчать о «Б», и смотреть при этом так многозначительно…

Уж не стал ли и дражанский совет заглядываться в сторону Чезарии?

У Стефана по спине пробежал холодок. Надо бы поговорить с тайником наедине и по возможности без чужих ушей…

Не успел. Лотарь придержал его за локоть.

– Вы ведь придете в гостиную, Белта? Нам нужно поговорить…

По традиции в Зеленой гостиной, прилегающей к цесарским покоям, Лотарь отдыхал от праведных трудов – и принимал только очень близких. Или по очень важным делам.

Или же Лотарь действительно соскучился по старому другу… или собрался обсудить что-то важное касательно иностранных дел.

Официальное начало войны, к примеру…

Зеленая гостиная, хоть и не уступала в роскоши остальным дворцовым залам – все та же богатая драпировка стен, позолота, куда ни кинешь взгляд, малахитовые столики и подсвечники, украшенные изумрудом, – все же казалась более уютной. Тут горел огонь, и Стефану показалось, что попал он в пасторальное семейное гнездышко. На дражанском ковре перед камином возился шестилетний наследник, а рядом в кресле сидела с вышивкой цесарина.

Лицо ее против огня вырисовывалось темным бумажным силуэтом – такие вырезают барышни в салонах ради потехи. Платье на цесарине было самого простого покроя, единственное украшение – одинокий рубин на шее, но именно строгость наряда выделяла ее среди расфуфыренных придворных девиц и ясно указывала – кто здесь правительница. Как бы ни любил Лотарь охотиться по чужим постелям, ни одна фаворитка не удерживалась рядом надолго. Видно, часы, проведенные рядом со свекровью, не прошли даром…

Стефан и цесарина всегда относились друг к другу холодно. Он – из-за Лотаря, из-за того, что Доната оставила мужа одного, когда тому больше всего был нужен союзник. Сама она, очевидно, инстинктивно – как всякая женщина недолюбливает мужчин, слишком тесно дружащих с ее избранником, если не она сама причина этой дружбы.

Доната Слобода, урожденная Костервальдау, приехала в Остланд из Драгокраины. Мать Лотаря пожелала скрепить союз, который, по ее мнению, слегка пошатывался, и ее сыну привезли невесту – чернявую девочку лет четырнадцати. Привлечь в ней могли разве что глаза, томные, с поволокой и тайной. Но цесарю тогда было не до дамских глазок, а сама Доната слишком хотела выжить при дворе, чтоб позволить кому-нибудь еще собой увлечься. Цесарина Доната жила при Остландском дворе уже восемь лет, и до сих пор о ней не ходило слухов – таких слухов, по крайней мере, которые могли представлять опасность. Можно было восхищаться тем, как прямо, не сворачивая шла она по тонкой линии, на которой другая оступилась бы. Была цесарю ровной и спокойной женой и, хоть не стала по-настоящему союзницей, по меньшей мере не мешала. Произвела на свет здорового, красивого сына; покровительствовала сиротам и утешала страждущих – одним словом, заняла все те ниши, которые должна занимать правительница, ни разу не переступив границы, за которой ее присутствие показалось бы излишним. Лотарь как-то сказал, что из всех решений покойной матери это, пожалуй, единственное, которое он не стал бы оспаривать.

Не потому, что любил жену, разумеется.

Ее присутствие удивило Белту. В те минуты, когда он не был занят государственными делами, цесарь держал сына при себе – все равно, сидел ли он у отца на коленях или ползал под столом и хватал советников за ноги, – только б на виду. Но цесарина общества не любила, и в гостиную наследника приводили фрейлины.

Стефан поцеловал ей руку; Доната одарила его обычным холодным приветствием. Наследник обрадовался Стефану больше: вскочил с ковра, на котором расставлены были в боевом порядке оловянные рыцари, поздоровался церемонно – оттого, что мать была рядом.

– Я очень лад, что вы велнулись ко дволу, князь Белта, – тщательно выговорил мальчик.

– Благодарю вас, ваше высочество. – Стефан присел, глядя в темные – дражанские – глаза ребенка. – Надеюсь, вы здравствуете…

– У меня была плостуда, – гордо объявило высочество и, не дав Стефану выразить сожаления, заявило: – Смотлите, это у меня Клеславль!

Белта пригляделся. Солдатики на ковре изображали самую знаменитую битву Яворского. Похоже, цесаревича мало беспокоило, что остландская армия в той битве потерпела поражение. В отличие от его матери.

– Весьма любезно с вашей стороны, князь, было рассказать нашему сыну о восстании, – сказала она, обрывая нитку и отмеривая следующую. – Лучше всего узнаешь историю из уст участника событий. Вот только теперь он, кажется, считает бунтовщика Яворского лучшим воином всех времен…

– Я искренне сожалею об этом, ваше величество… Я пытался лишь объяснить наследнику, что армия его страны сражалась против достойного противника…

– О, я ничуть не сомневаюсь в ваших добрых намерениях – кто бы мог в них сомневаться? Но все же хорошо, что нас не слышит покойная цесарина… она могла бы истолковать ваши слова неправильно.

Цесарь нахмурился. Напрасно она при нем – о матери…

– Так что же, – Лотарь сделал усилие и улыбнулся, – Стефан, расскажите нам о путешествии, о Бялой Гуре…

«И о зреющем заговоре, – уныло подумал Стефан. – Непременно, государь…»

– Я взял на себя смелость и записал некоторые размышления о том, что происходит на моей родине. Может быть, вашему величеству угодно будет с ними ознакомиться…