Милый друг

– Вы остановитесь здесь, у нас. Комната для вас уже приготовлена. Он может умереть с минуты на минуту, и, если это случится ночью, я буду одна. Я пошлю за вашим багажом.

Он поклонился:

– Как вам будет угодно.

– Теперь поднимемся наверх, – сказала она.

Он последовал за ней. Она отворила дверь в одну из комнат второго этажа, и Дюруа увидел у окна, в кресле, живой труп, закутанный в одеяла, мертвенно-бледный в красных лучах заходящего солнца, труп, смотревший на него. Его с трудом можно было узнать; и Дюруа скорее догадался, что это был его друг.

В комнате стоял запах болезни, отваров для больного, эфира, смолы – тяжелый, неопределимый запах помещения, где дышит легочный больной.

Форестье поднял руку медленно, с заметным усилием.

– Вот и ты, – сказал он, – приехал посмотреть, как я тут умираю… Спасибо.

Дюруа притворно рассмеялся:

– Смотреть, как ты умираешь! Это было бы не очень занимательное зрелище, и ради него я не поехал бы в Канн. Я приехал навестить тебя и немного отдохнуть.

Форестье прошептал:

– Садись… – И, опустив голову, погрузился в свои мрачные размышления.

Он дышал прерывисто, тяжело и время от времени испускал короткие стоны, словно для того, чтобы напомнить присутствующим, как он страдает.

Заметив, что он не собирается разговаривать, жена его облокотилась на подоконник и, указывая движением головы на горизонт, сказала:

– Посмотрите, разве не красиво это?

Прямо против них склон горы, усеянный виллами, спускался к городу, расположенному вдоль берега амфитеатром; справа он доходил до мола, над которым высилась старая часть города с древней башней, а слева упирался в мыс Круазет против Леринских островов. Они казались двумя зелеными пятнами на фоне совершенно лазоревой воды. Можно было принять их за два огромных плавающих листа, такими плоскими казались они сверху.

Вдали, на ярком фоне неба, замыкая горизонт с другой стороны залива и возвышаясь над молом и башней, вырисовывалась длинная цепь голубоватых гор, образуя причудливую, очаровательную линию вершин, угловатых, круглых или остроконечных, которая заканчивалась большой пирамидальной горой, окунавшей свое подножие в открытое море.

Госпожа Форестье указала на нее:

– Это Эстерель.

Небо за темными вершинами было красного, золотисто-кровавого цвета, который трудно было вынести глазу.

Дюруа невольно проникся величием догоравшего дня.

Он прошептал, не находя более красноречивого эпитета для выражения своего восхищения:

– О, это поразительно!

Форестье повернул голову к жене и попросил:

– Дай мне немного подышать воздухом.

Она ответила:

– Будь осторожен, уже поздно. Солнце садится, ты простудишься; а ты знаешь, что это значит в твоем состоянии.

Он сделал правой рукой слабое судорожное движение, по которому можно было догадаться, что он хотел сжать кулак, и прошептал с гневной гримасой умирающего, обнаружившей тонкость его губ, худобу щек и всего тела:

– Я тебе говорю, что я задыхаюсь. Не все ли тебе равно, умру я днем раньше или днем позже, раз я уже приговорен?

Она широко распахнула окно.

Воздух, проникший в комнату, подействовал на всех троих как неожиданная ласка. Это был мягкий, теплый неясный ветерок, напоенный опьяняющим благоуханием цветов и кустов, росших на этом склоне. В нем можно было различить сильный запах смолы и терпкий аромат эвкалиптов.

Форестье жадно вбирал воздух своим отрывистым, лихорадочным дыханием. Он вцепился ногтями в ручки кресла и сказал свистящим, злобным шепотом:

– Затвори окно. Мне больно от этого. Я предпочел бы издохнуть где-нибудь в подвале.

Его жена медленно закрыла окно, потом стала смотреть вдаль, прильнув лбом к стеклу.

Дюруа чувствовал себя неловко; ему хотелось поболтать с больным, успокоить его. Но он не мог придумать ничего утешительного.

Он пробормотал:

– Значит, тебе не лучше с тех пор, как ты здесь?

Форестье пожал плечами негодующе и нетерпеливо:

– Как видишь… – И снова опустил голову.

Дюруа продолжал:

– Черт возьми! Здесь необыкновенно хорошо по сравнению с Парижем. Там еще настоящая зима. Идет снег, град, дождь, и так темно, что приходится зажигать лампу уже в три часа дня.

Форестье спросил:

– Что нового в редакции?

– Нового ничего. Пока вместо тебя временно пригласили маленького Лакрена из «Вольтер», но он не годится – слишком неопытен. Пора уж тебе возвращаться.

Больной пробормотал:

– Мне? Я теперь буду писать свои статьи на глубине шести футов под землей.

Мучившая его навязчивая идея беспрестанно, словно повторяющиеся удары колокола, возвращалась к нему по всякому поводу, при каждой мысли, при каждой фразе.

Наступило долгое молчание, тягостное и глубокое. Пылающий закат медленно угасал; горы начинали чернеть на фоне красного, уже темнеющего неба. Слабо окрашенный луч, начало сумрака, сохранивший еще отблеск умирающего пламени, проник в комнату, окрасил мебель, стены, обои, все уголки смешанными тонами чернил и пурпура. Зеркало на камине, отражавшее горизонт, пылало, точно огромное кровавое пятно.

Госпожа Форестье не двигалась с места, продолжая стоять спиной к комнате, прильнув лицом к окну.

Форестье вдруг заговорил отрывистым, задыхающимся, надрывающим душу голосом: