Милый друг

– Сколько раз я еще увижу закат?.. Восемь… десять… пятнадцать… или двадцать… может быть, тридцать, не больше… У вас еще есть время, у вас… а для меня все кончено… И все будет идти после моей смерти так же, как и при мне.

Он помолчал несколько минут, затем продолжал:

– Все, что я вижу, напоминает мне о том, что через несколько дней я уже ничего больше не увижу… Это ужасно… Я не увижу ничего… ничего… из того, что существует… даже самых маленьких вещиц, которые трогаешь… стаканов… тарелок… кроватей, в которых так хорошо отдыхаешь… экипажей… Как хорошо прокатиться в экипаже вечером… Как я все это любил…

Пальцы его нервно и быстро бегали по ручкам кресла, точно он играл на рояле. Когда он молчал, было еще тягостнее, чем когда он говорил; чувствовалось, что он думает в это время о страшных вещах.

И Дюруа вдруг вспомнил слова Норбера де Варенна, сказанные несколько недель тому назад: «Я вижу теперь смерть так близко, что у меня часто бывает желание протянуть руку и оттолкнуть ее. Я встречаю ее всюду. Насекомые, раздавленные посреди дороги, осыпающиеся листья, седой волос в бороде друга – все это терзает мне душу и кричит: “Вот она!”»

Тогда Дюруа этого не понимал; теперь, глядя на Форестье, он понял это. И неведомая, ужасная тоска охватила его; вот здесь, совсем близко, на расстоянии вытянутой руки, в кресле, где задыхался этот человек, он почувствовал отвратительное присутствие смерти. Ему захотелось встать, уйти, бежать, вернуться в Париж тотчас же! О, если бы он знал, он не приехал бы!

Теперь в комнате стало совсем темно, точно преждевременный траур окутал умирающего. Только окно виднелось еще, и в его светлом четырехугольнике вырисовывался неподвижный силуэт молодой женщины.

Форестье спросил с раздражением:

– Ну что же, принесут нам сегодня лампу? Это называется ухаживать за больным!

Темный силуэт на фоне окна исчез, и в тишине дома резко прозвучал электрический звонок.

Вскоре вошел слуга и поставил лампу на камин.

Госпожа Форестье спросила мужа:

– Хочешь лечь или спустишься вниз к обеду?

Он прошептал:

– Спущусь.

В ожидании обеда они просидели еще около часа, не двигаясь все трое, изредка произнося слова, ненужные, банальные слова, как будто опасность, какая-то таинственная опасность скрывалась в слишком долгом молчании, как будто необходимо было нарушить безмолвие этой комнаты, где уже витала смерть.

Наконец обед был подан. Дюруа он показался бесконечно долгим. Они ели молча, бесшумно, катая между пальцев хлебные шарики. Слуга входил, выходил, приносил блюда, ступая бесшумно, обутый в мягкие туфли, так как стук сапог раздражал Шарля. И только тиканье деревянных стенных часов нарушало тишину комнаты своим механическим и однообразным стуком.

Как только обед кончился, Дюруа под предлогом усталости удалился в свою комнату и, облокотясь на подоконник, стал смотреть на полную луну, которая, точно гигантский круглый фонарь, проливала с середины неба на белые стены вилл свой сухой, туманный свет, покрывая море какой-то переливчатой, нежной чешуей. И он стал придумывать предлог, как бы ему поскорее уехать, изобретал разные уловки, сочинял телеграммы, будто бы полученные им от Вальтера, вызывавшего его обратно в Париж.

Но наутро план бегства показался ему неисполнимым. Госпожу Форестье трудно было обмануть, и благодаря своей трусости он мог потерять всю награду за свою преданность. Он решил: «Ба! Это, конечно, скучно; но что же делать, бывают в жизни неприятные моменты; надеюсь, что это недолго протянется».

Был ясный, лазурный день, один из тех ясных южных дней, которые наполняют душу радостью, и Дюруа спустился к морю, находя, что он еще успеет повидать Форестье.

Когда он вернулся к завтраку, слуга сказал ему:

– Господин Форестье уже спрашивал о вас два или три раза. Не угодно ли вам пройти к нему?

Дюруа вошел. Форестье, казалось, спал в кресле. Жена его читала, лежа на диване.

Больной поднял голову. Дюруа спросил:

– Ну что? Как ты себя чувствуешь? По-моему, у тебя сегодня отличный вид.

Форестье прошептал:

– Да, мне лучше, я чувствую себя бодрее. Позавтракай скорее с Мадленой – мы собираемся прокатиться.

Как только молодая женщина осталась вдвоем с Дюруа, она сказала ему:

– Вы видите? Сегодня ему кажется, что он спасен. С самого утра он уже строит разные планы. Мы сейчас поедем в залив Жуан покупать фаянс для нашей парижской квартиры. Он хочет выйти во что бы то ни стало, но я ужасно боюсь, как бы не случилось несчастья. Он не вынесет тряски экипажа.

Когда подали ландо, Форестье медленно спустился по лестнице при помощи слуг. Увидев экипаж, он потребовал, чтобы опустили верх.

Жена возражала:

– Ты простудишься, это безумие.

Он упорствовал:

– Нет, мне гораздо лучше. Я это отлично чувствую.

Сначала ехали по тенистым аллеям между двумя рядами садов, делающих Канн похожим на английский парк, потом повернули на дорогу в Антиб, идущую вдоль моря.

Форестье описывал местность. Сначала он указал виллу графа Парижского[24 - Граф Парижский – титул принца Луи-Филиппа-Альбера Орлеанского (1838–1894), внука короля Луи-Филиппа.]. Затем назвал другие. Он был весел искусственной и жалкой веселостью обреченного. Указывая на что-нибудь, он поднимал палец, не будучи в силах протянуть руку.

– Смотрите: вот остров Святой Маргариты и замок, откуда бежал Базен[25 - Базен (1811–1888) – французский маршал. О бегстве Базена из тюрьмы, в которую он был заключен по обвинению в государственной измене, Мопассан подробно рассказывает в книге «На воде».]. Да, задали нам тогда за эту историю!

Затем он стал вспоминать свою службу в полку, называл офицеров, отличавшихся своими похождениями. Но дорога неожиданно повернула, и залив Жуан предстал как на ладони со своей белой деревушкой в глубине и мысом Антиб на другом конце.

Форестье, вдруг охваченный детской радостью, пробормотал:

– А, эскадра! Сейчас ты увидишь эскадру!

Посреди обширной бухты в самом деле виднелось с полдюжины больших кораблей, похожих на скалы, поросшие ветвями. У них был причудливый и уродливый вид; это были какие-то громады с выступами, башнями, водорезами, сидевшие в воде так глубоко, точно они собирались пустить в ней корни.

Непонятно было, как могли они передвигаться, переходить с места на место, – такими они казались тяжелыми и приросшими ко дну. Плавучая батарея, круглая, высокая, в форме обсерватории, напоминала маяк, какие строят на подводных скалах.

Мимо них прошло большое трехмачтовое судно, оно направлялось в открытое море, развернув все свои белые нарядные паруса, и казалось грациозным и красивым рядом с этими чудовищами войны, чудовищами из железа, отвратительными чудовищами, уродливо сидевшими в воде.

Форестье старался их всех узнать. Он называл: «Кольбер»[26 - Кольбер (1619–1683) – знаменитый французский государственный деятель, министр Людовика XIV. Среди многочисленных мероприятий Кольбера большое значение имела реорганизация французского флота.], «Сюффрен»[27 - Сюффрен (1726–1788) – французский адмирал, победоносно сражавшийся в Индии против англичан.], «Адмирал Дюперре»[28 - Дюперре (1775–1846) – французский адмирал, участник завоевания Алжира.], «Грозный», «Уничтожитель», потом поправлялся:

– Нет, я ошибся; вот этот – «Уничтожитель».

Они подъехали к большому павильону с вывеской «Художественные фаянсовые изделия залива Жуан»; коляска обогнула лужайку и остановилась у входа.

Форестье хотел купить две вазы, чтобы украсить ими свой книжный шкаф. Так как он не мог выйти из коляски, то ему приносили образцы на выбор, один за другим. Он долго выбирал, советуясь с женой и с Дюруа.

– Это для шкафа – знаешь, там, в глубине кабинета; с моего кресла я буду их все время видеть. Я предпочитаю античный, греческий стиль.

Он рассматривал образцы, приказывал принести другие, снова брался за прежние; наконец выбрал и, заплатив, потребовал, чтобы их прислали тотчас же.

– Я на днях возвращаюсь в Париж, – сказал он.