Племя – исток, племя – исход

– Я… – негромко протянул Цзара. – Что ты… у меня бы не хватило духу. Я не Птах…

– Ты бы не смог сделать иначе, даже если сам об этом не знаешь.

Цзара напряжённо потеребил волосы.

– Зачем ты говоришь мне это?

– Пошли в сад р?хи. Нужно, наконец, обернуть твоих друзей.

И Цзара поплёлся за Тэтрэваа, силясь понять, чего тот от него хочет и одновременно скрутить в груди всё нарастающую боль, вызванную этой фразой – «обернуть друзей». Ведь и правда, хоть с братьями Ишки и Кидцши он не был так близок как с Птахом, но всё же ближе этих троих ему в племени не был никто.

Пока они шли краем стоянки, Цзара с комом в горле смотрел на туамов, оставшихся в племени. Женщины рыдали и стонали, как никогда на его веку. Оставшиеся охотники и не доросшие до копья юнцы скорбно пытались собрать свои силы и мысли, дабы вернуться к обычной жизни, которая теперь должна была стать ещё тяжелее. Воздух был полон тревоги, сквозь которую приходилось продираться, словно сквозь липкую паутину.

Они молча перенесли тела погибших в сад рухи, и молча стали собирать с приземистых деревьев огромные плотоядные листья, стараясь не касаться голыми руками ядовитой влаги, выступающей в местах разрывов. Они также безмолвно уложили покойников на пустые, не заполненные ещё места и, не сказав друг другу ни слова, стали аккуратно заворачивать их в живые саваны, предварительно сняв с них всю одежду и украшения. Уложив получившиеся коконы на выбранные места, Тэтрэваа и Цзара слегка приткнули прилистники в разрыхлённую землю могил и, закончив ритуал, сели, как полагалось, у ног обёрнутых. Через пару дней листья рухи уже должны будут пустить первые корни в землю, а внутрь коконов, естественным образом укрепившихся и отвердевших, начнёт поступать сок, обращающий в память всё живое. Через два года на этом месте будут стоять уже три новых дерева рухи, скорбящих о всех ушедших вслед за лунами и валарами.

Тэтрэваа закурил и, выпустив несколько клубов синего дыма, передал трубку Цзаре, продолжая прищурившись смотреть в воздух перед собой. Его обветренное, постаревшее раньше времени лицо казалось таким же сухим, неспособным к движению и почти мёртвым, как и деревья, что их окружали. Цзара редко общался с этим вечно печальным болезненным туамом, даже несмотря на то, что они вот-вот должны были стать родственниками, и вообще знал не много о его несомненно богатой событиями жизни, но тем не-менее его поражали порой рассуждения и какие-то нездешние фразы, произносимые им иной раз.

Жизнь Тэтрэваа была для Цзары загадочной и тёмной, как мгла в пещере. Будущего родственника нельзя было назвать немногословным, и говорить он очень даже умел, не в пример Цзаре, однако рассказов о его жизни, точнее о той её части, которая была проведена вдали от племени, молодой туам совсем не слышал. Лишь слухи и обрывки чужих домыслов давали туманное представление о его работе посланника или гонца – существовала такая должность, когда Цзара ещё был ребёнком. Тэтрэваа был одним из последних таких посланников и видел, скорее всего, как весь Хааск прогибается постепенно под напором Мергалона, как всё приходит в упадок, как туамы превращаются в рабов. А уж об отдельных эпизодах его странствий и говорить нечего – о них, наверное, не знал никто, кроме него самого.

– Семья Туэтцы теперь не даст тебе покоя, – заговорил Тэтрэваа.

Цзара молчал, не зная, что ответить. Он и так осознавал, что теперь, после того как погиб Птах – тот, кто однажды вселил в его душу какое-то тревожно-тоскливое чувство, рассказывая о местах в которых бывал; после того, ЧТО тот сделал перед смертью, неприятностей у него станет намного больше. Они и раньше были – тех, кто так тесно общался с пришедшим от луноглазых всегда недолюбливали, правда далеко не все, а на выражавших свою неприязнь открыто Цзара всегда старался демонстративно не обращать внимание. Теперь же вражда с Туэтцей и его родственниками возрастёт многократно, особенно вкупе с нынешней ситуацией в племени. А он остался почти один…

Тэтрэваа, забыв о трубке, которую Цзара так ни разу и не поднёс к губам, смерил глазами собеседника, всё больше мрачневшего и углублявшегося в свои мысли, и медленно проговорил:

– Тебе лучше уйти из племени.

Цзара встрепенулся. Некоторое время он молча таращился на брата своей будущей жены, прежде чем сбивчиво ответить:

– Т-ты что… да плевать я хотел на этого Туэтцу. Раньше терпел и сейчас стерплю. Да вождь сам его скоро с поста снимет, продолжай он в том же духе. Всё племя уже извёл, кладовщик прокисший.

– Дело не в этом, – вздохнул Тэтрэваа. – Хотя и в этом несколько тоже. Но главное… – он снова нелегко вздохнул. – Я видел много туамов, Цзара, хоть мне и не так много лет. Но несколько раз я бывал в других племенах, ещё будучи гонцом. Я видел и скварнов и большеглазых. И даже однажды встречал молга. Большинство из того, о чём рассказывал Птах для меня не было чудесами. Моя судьба пересекалась со множеством других судеб возрекающих. Я знал невероятно красивых и сильных из них, трусливых лживых и жадных. А ещё дико злых и жестоких. Я видел и поступки, достойные как негодования, так и уважения. Сам я никогда не был ни особенным, ни великим и не делал почти ничего ни достойного уважения, ни негодования, – вся река моей жизни ограничивалась мелкими и низкими берегами. Сегодня в селении я не встал рядом с Птахом, а лишь наблюдал за всем из толпы. Как все остальные. Говоря, что ты поступил бы иначе – я говорил тебе самую, что ни на есть, правду. Повидав столько, я могу быть уверенным в этом. Так вот, Цзара, тебе и твоей судьбе не место в несвободном племени. Оставшись, ты будешь всю свою жизнь жалеть потом об этом дне, как я жалею… больше таких возможностей нет и не будет.

Тэтрэваа остановился, вытряхивая о камень потухшие угольки и золу из трубки. Цзара молчал. Когда-то давно, после того, как в племя приплёлся полуживой Птах и выздоровев, стал рассказывать о вольном и одиноком народе луноглазых, Цзара стал грезить историями, вытекавшими из его красивых уст. Но каждый новый сезон приходили воины Мергалона и забирали подать, а племя Дождей ни разу на его памяти не укочёвывало со своего становища, потому, что скварны привыкли приходить именно сюда. Когда Птах окреп, и они, сдружившись с Ишки и Кидцши стали вместе уходить на охоту всё дальше и дальше, им становилась приятной мысль о возможности уйти совсем. Но со временем Цзара всё больше привязывался к племени, готовился уже стать мужем и грёзы о небывалых сторонах окрамирья становились всё слабее, пока и вовсе не сошли на нет, уступив место привыканию к существующему порядку. А теперь его друзей и вовсе не стало. Как же он уйдёт без них? Куда и зачем?

– Я понимаю, сложно покинуть родное племя, которое дало тебе всё, что ты имеешь: крышу над головой, пищу, тепло. Защиту от диких зверей. Но наше племя, да и вся наша раса не свободны. Так было не всегда, ты знаешь это, и так не должно быть и сейчас. Я не знаю, есть ли туамы, способные изменить это обстоятельство, но твёрдо знаю, что есть такие, кто мог бы попытаться. Такие, как ты и Птах, к которому ты был ближе всех и который один смел в открытую говорить о неправоте скварнов. Но Птах в душе был наполовину большеглазым. А телом был очень слаб после тех ран, что так до конца и не зажили. И звук Рога Сердец, вызванный его больной грудью, получился таким тихим, что даже в селении его слышали не все. Но его слышал ты, находясь в долгих сотнях шагов отсюда – и это неспроста. Я уверен, тебя ждёт не судьба раба-охотника, за которым однажды придут скварны, чтобы, словно вуфсле, увести на свою войну. А судьба чего-то большего.

– И что я сделаю один? – устало спросил Цзара. – Я верю тебе и даже хочу оказаться тем, кто бы освободил туамов от власти Мергалона, но совершенно не представляю себя на этом месте.

– Я не побуждаю тебя освобождать Хааск. Я просто вижу силу в тебе и чувствую, что ты способен на многое. Хорош бы я был, принуждая тебя отправляться в скитание на поиски силы, способной подняться вместе с туамами против скварнов, а сам сидя при этом в тёплом арду в ожидании, когда что-нибудь изменится. Я лишь не хочу, чтобы ты, оставшись сейчас здесь через много лет мучительно вспоминал этот день, молча смотря как убивают кого-то сильнее и чище тебя. Ты, быть может, сам не увидел бы выбор, явившийся перед тобой. Я тебе его показал. А моя сестра, на которой ты хотел жениться… заглянув внутрь себя ты и сам можешь понять, что не в ней твоя судьба. Если уже не понял.

Цзара издал исполненный тоски гортанный звук и крепко сжал голову предплечьями.

– Я бы хотел этого, – с горечью в голосе заговорил он. – Увидеть и возрекающих, силой и волей которых восхищаются многие, и места, о которых рассказывал мой друг. И уж тем более оказаться тем, кто смог бы сделать для всей расы туамов то, чего не смог сделать никто. Но кто я такой? Я даже ещё не муж – мальчишка. Я не смотрел могучим воинам Мергалона в глаза, я никогда не дрался ни с одним возрекающим и не убивал никого из них – а ведь без этого невозможно… ладно, пусть даже не в битвах дело. Я даже говорить-то толком не умею. Словно слова забываю, когда от меня этого больше всего требуется. Куда я без своего племени, которое само заменило мне и отца, и мать.

– Твои отец и мать не зря решились зачать тебя в таком позднем возрасте. Быть может, сами что-то предчувствовали. Я говорю тебе как брат сестры, которой сам однажды посоветовал в мужья именно тебя, не видя во всём племени лучшего – в тебе есть сила, о которой ты сам до сих пор не знаешь. А может и знаешь. Вспомни, как в прошлый мёртвый год ты выгнал к стоянке троих шву. Не спорь, без тебя этого бы не случилось. А когда умерли твои родители, ты, не смотря на свой возраст, провёл весь обряд практически сам и на следующий день ушёл на охоту, из которой тебя уже и ждать перестали. И вспомни, как ты вернулся? Разве нужны были тебе тогда какие-то слова?

А здесь твою силу загубят Туэтцу и ему подобные. Я подарил тебе совет и своё слово. Твое дело, как ими распоряжаться. Если тебе понадобится что-то, я не пожалею для тебя ничего, кроме женщины и детей. Я закончил. А теперь пошли, мы и так уже слишком долго сидим здесь – не дело это.

Цзара, похоже, вообще не услышал его, продолжая сидеть и смотреть на то, как мертвое незримо превращалось во вновь живое, и Тэтрэваа решил, что лучше всего оставить его наедине со своими мыслями и тихо поднялся. Но Цзара, неожиданно для самого себя остановил его, ощутив вдруг с порывом тёплого ветра небывалый прилив сил, и сказал громко, во весь голос:

– Я принимаю твой совет, брат той, которая женой мне никогда не станет, как величайший дар жизни. Пожалуй, я не стану медлить, пока меня вновь не одолели сомнения. Я уйду этой ночью. Мне ничего не нужно – ты итак уже подарил мне лучшее.

И они вместе отправились на северную окраину становища, к арду Цзары.

Однако сомнения всё же явились к молодому туаму, словно ночные призраки, как только он попытался лечь, и стали наваливаться на него, впиваться в разгоряченную голову сотней когтей и шипов, рвать на части связные мысли, размывая все границы между сном и явью. Где-то в середине ночи, Цзара, не выдержав борьбы с самим собой, выбежал из арду на улицу, трясясь от холодного пота. Становище спало тревожным сном. А может и не спало вовсе, а лишь пыталось заснуть, также как он. Но стояла такая тишь, что можно было услышать, как упавший лист ударяется о землю. Сейчас племени, как никогда нужна была помощь. Как никогда ему не хватало взрослых мужей. И именно сейчас Цзара собирался уходить. Большинство, наверное, расценят это, как бегство. Но ведь он решил уйти, чтобы в первую очередь помочь племени! Хоть и сам не знал, как. В тысячный раз Цзара вернулся к мысли о том, что реальная помощь пары сильных рук здесь куда важнее призрачной надежды в скитаниях. И в тысячный раз ощутил каким-то высшим чутьём, что Тэтрэваа прав…

Окончательно скорчившись от холода, он вернулся в арду, развел огонь в очаге, набил трубку и стал курить до тошноты и боли в горле. Последние часы перед рассветом он провёл в тревожном ожидании уже неизвестно чего – то ли того, что случится, то ли наоборот, и мечтал лишь об одном, чтобы к нему не пришла И?вис – будущая жена. Они так и не повидались с того момента, как он ушёл на охоту. Он не пытал к ней каких-то особых чувств, как и она, их отношения и несостоявшаяся свадьба были некоей закономерностью в племени, где о большом выборе мужей и жен не было речи. Но сейчас она могла прийти, просто потому что ей было страшно и горько. И это вполне могло стать той каплей… Цзара даже не хотел думать об этом. И, наконец, пришла не она, а рассвет.

– О том, что скварнам и лигондам попадаться на глаза нельзя, я думаю, ты и без меня знаешь, – сказал Тэтрэваа, глядя в сторону готовой вот-вот разлиться по небу зари. – Птах рассказывал тебе, как выглядят лигонды?

– Я знаю.

– Попробуй поискать большеглазых… луноглазых. Я не знаю, какой можно от них ждать помощи, и на какую помощь ты будешь рассчитывать, но они очень мудры и доброжелательны, хоть и непонятнее из всех, кого мне доводилось встречать. Не говори, конечно, о том, кто ты и откуда…

– Это я и сам понимаю.

Тэтрэваа помолчал немного, прежде чем продолжить задумчиво:

– Ты сетуешь на то, что не умеешь говорить, когда нужно. Но не учись говорить, учись обратному – молчать. И слушай других не только в разговоре. Возрекающего нельзя узнать по словам. Его узнают по поступкам.

Цзара выслушал его слова и, вздохнув, повернул лицо в сторону племени, из которого собирался уйти. Всё поселение, проглядывающее сквозь ветви кустарника, в котором они стояли, опасаясь, что их увидят, лежало перед ним как на ладони, спящее и безмолвное. Сомнения и зудящее всё-таки внутри нежелание уходить из родного места конечно же не оставили его. И они не исчезли бы и не ослабли нисколько, пока бы он не покинул территорию, принадлежащую его соплеменникам. Понимая это, Цзара резко отвернулся от поселения и, стиснув зубы, положил руку на плечо Тэтрэваа, а затем, не сказав ни слова, также резко пошёл прочь, навстречу восходящему солнцу. В этот момент рушилось всё его сознание, но взамен его рождалось новое, и оно крепло с каждым шагом, всё больше отделявшим его от прошлого.

А Тэтрэваа ещё долго смотрел вслед уходящему, и в глазах его стояла такая тоска, что случись кому-нибудь из его родичей оказаться рядом, у него на душе тоже стало б невыносимо печально и сухо.

Прошло множество приятно-прохладных дней, и вновь наступил год жаркой засухи, когда по нескольку месяцев не бывает дождей, но всё же охотники племени Голого Солнца не боялись заходить, следуя окраиной Ви?рсинкского леса даже в Клыка?менную равнину, с которой начинался Дальний Запад и владения черепуглов. Здесь, в точке схождения трёх больших территорий: Вирсинкского леса, Дальнего Запада и степей, считавшихся принадлежащими Хааску можно было попытать счастье в охоте на множество животных, больше всего отличавшихся друг от друга. Можно было встретить здесь и огромных нивуров, и лесных многоножек, и крылатых ящериц, живущих меж многочисленных каменных валунов, торчащих из ровной земли. Обитало в этом сравнительно небольшом уголке и небывалое разнообразие птиц, а также несколько видов ночных кровопийц, из кожистых крыльев которых самые опытные охотники делали себе удобную обувь. Но даже в таком богатом на дичь месте во время засухи немногочисленных охотников не сильно баловала удача. Окрамирьем правили сезонные смены лет. Во время года дождей, года благодати всё оно цвело, щебетало и тянуло за ноздри бесчисленными запахами равнин. О пище и воде думать не было смысла – этого хватало всем: и хищникам и травоядным, и охотникам и добыче. Но приходил мёртвый год и отбирал у всего живого и прохладу восточных ветров, и плодородные дожди, а ласково-щекочущее солнце делал безжалостно-раскалённым, превращающим в тлен всё, что не могло укрыться от него в тени.

Шиста уже два дня как пересёк границу между землями Хааска и Дальним Западом и всё глубже продвигался вглубь Клыкаменной равнины в поисках хоть какой-нибудь дичи, но удача, словно ветреная юная девушка из его родного племени всё ускользала от него, только раздразнивая его инстинкт охотника и аппетит. Мёртвый год был в самом разгаре. Обозлившееся два месяца назад солнце палило так, что волосы на голове начинали скрипеть от налетавшего порой слабого ветерка. Шиста отпустил своего тавта, которому требовалось намного больше воды и пищи, и тот, без особого сожаления отправился назад, к становищу племени. Шиста был зол. Без тавта он не сможет добыть ничего крупнее крылатой ящерицы и вернётся в племя ни с чем. А ведь ещё и самому что-то есть и пить надо.

Всё больше теряя надежду встретить серьёзную добычу, он постепенно склонялся к мысли о предстоявшем через несколько сотен или тысяч шагов неприятном действии: прошении помощи у черепуглов. Вообще-то, к ним он был не прочь зайти и так, без всякой причины, ведь племя Голого Солнца постоянно поддерживало доброжелательные отношения с этой расой. Кроме того, он уже несколько лет не был в этих местах и не видел того, кто однажды спас ему жизнь – своего давнего друга Пте, которого туамы прозвали Вывернутым. Но только вот в норах инодумов тоже давно не так прохладно, как в благодатный год, и у них самих вряд ли много припасов, чтобы делиться ими направо и налево. Там посмотрим, подумал Шиста, слегка поморщившись и ускорив шаги – голое солнце входило в зенит.

И он благополучно добрался бы до первого холма черепуглов и те, не вздохнув и не посовещавшись, и вообще непонятно что подумав (поди, разберись – что у них на уме, инодумы ведь), выделили бы ему и воды и мягкого, замаринованного в какой-то отраве, но не ставшего от этого менее съедобным, мяса, если бы не этот неожиданный незнакомец.

Это был такой же, как и Шиста туам, которого тот в силу торчащих тут и там каменных клыков заметил только в самый последний момент. Шиста нахмурился и даже испытал некую досаду: незнакомых туамов здесь быть не должно было – все земли вокруг были землями его племени. И этот жалкий, голый, истощённый до крайности и, похоже, сам не понимающий, куда он бредёт, странник являлся неким маленьким нарушением хода событий, который именно в этот момент тщательно расписывал в голове Шиста.

Незнакомец, уже долгое время не бравший в рот и капли воды, по-видимому, кровью своих диких предков чувствовал, в какой стороне находится север, Сухое Море и спасительная прохлада, потому что безошибочно двигался именно туда. Время от времени он останавливался, чтобы присесть в тени гигантских валунов. Они были прохладными, верными и спокойными, не обращавшими внимание на неистовствовавшую вокруг жару, и каждый раз уходить от очередного из них хотелось всё меньше. Он был абсолютно гол, даже ноги его были ничем не защищены, несмотря на коварность и остроту стеблей высокой травы, росшей на границе Хааска и Дальнего Запада. Лишь одна костяная палица была примотана к его бедру и хаотично болталась от его шагов, а все свои пожитки он в виде небольшого бесформенного комка тащил за собой на верёвке.

К тому моменту, когда путник вышел к подножию огромного холма, сплошь издырявленного тёмными норами, рассудок его окончательно помутился, и он даже не понял, что в несколько мгновений подвергся и избежал смертельной опасности. Его вдруг схватили, повалили наземь, ударив о твёрдое и сухо-хрустящее, затем стали дёргать и возить его ослабевшим телом по земле, словно пытаясь им её вытереть, и, в конце концов, прежде чем он окончательно потерял сознание, услышав напоследок незнакомый рычаще-шаркающий язык, оставили, кажется-таки, в покое.

Шиста испытал смешанные чувства, когда на его пути возник этот доходяга. Он знал, что произойдёт дальше, но продолжал стоять, словно в оцепенении, чувствуя, как внутри начинает скрестись жуткий, потаённый от всех и даже от него самого интерес. Через секунду из холма вылетело и пронеслось мимо Шисты трое черепуглов-стражей, которые набросились на нежданного гостя и повалили его на камни. Не было никаких сомнений в их намерениях, вот только непонятно было, почему они не умертвили мгновенно этого несчастного, а стали медлить. Это-то промедление его и спасло, потому как Шиста вдруг с ужасом пришёл в себя и кинулся в их свалку. Грубо оттолкнув двух черепуглов, уже заносящих свои стальные накогтники, он закрыл сородича телом. Некоторое время инодумы стояли молча и своими ничего не выражающими глазами словно пытались пронзить Шисту насквозь.

– Вы ополоумели что ли? – спросил коротко Шиста, прежде чем один из черепуглов, что до этого стоял в стороне, вновь попытался добраться до лежащего незнакомца.

Шиста снова вступил в короткую схватку со стражниками и после того, как обессилившего путника, не подающего признаков жизни, в общем хаосе протащили всё-таки на несколько метров в направлении холма, выхватил нож, не в силах предпринять что-либо ещё.

– Какого рожна вам от него надо? – прорычал он сквозь зубы на языке черепуглов. – Арш, – обратился он к одному из стражей, которого слегка знал раньше, – Мозги спеклись от жары что ли? Это туам, что не видно?

– Мы видели, что туам, – безучастным голосом ответил после некоторой паузы тот.