Четвертая Беты

– Странные вопросы ты задаешь…

Он посмотрел на Нику пристально, перевел взгляд на Дана и нахмурился.

– Я вижу, вы издалека…

Он на пару минут задумался, машинально перебирая струны.

– Что ж, отвечу так: любовь не вечна. Страсть преходяща. Желание угасает. Связать себя, потом разлюбить? Что тогда? Жить с той, которую разлюбил? Легче с той, которую не любил никогда. Но жить с нелюбимой? Зачем? Разве в этом есть смысл?

– Зачем же жить с той, которую разлюбил? В конце концов, всегда можно развестись… – Дан смущенно кашлянул, он понял, что опять вмешался невпопад.

Поэт вздохнул, но уже не спросил, откуда Дан свалился.

– У нас запрещен развод.

– Почему?

– Развод – порождение извращенной аристократической морали, – сказал Поэт с кривой усмешкой. И, словно закрывая тему, отвернулся к стойке и позвал:

– Колен! Подлей нам еще по полчашки!.. Выпьешь, приятель? Только смотри, не раскисни. Правда, пьянство не самый большой грех в нашей благословенной державе, и обычно то, насколько твердо ты стоишь на ногах, мало кого трогает, но… Все зависит от настроения охранников, которые попадутся навстречу, да и от того, успели они сегодня достаточно порезвиться или нет. Откровенно говоря, я полагаю, что закон этот нацарапали с единственной целью: дать лишний повод хватать, кого вздумается. Но все-таки он существует.

– О каком законе ты говоришь? – спросил Дан, безмятежно берясь за чашку.

Поэт удивленно поднял глаза.

– А ты не знаешь? Да ведь пить тийну запрещено законом.

– Почему так?

– Спасители Отечества всегда должны быть начеку, – отчеканил Поэт с суровым видом и улыбнулся.

– Я вижу, ты напичкан подобной премудростью, – заявил Дан, осторожно сделав еще один глоток.

– О!.. А ты – нет?

– Я?!

– В таком случае, ты действительно свалился с Рэты. Этой премудростью напичканы мы все. Эти глубокомысленные глупости и нелепые сентенции, слыша которые, пускают слюни невежды и болваны, эти перезрелые плоды ночных раздумий идеологов Лиги преследуют нас везде. Или ты слеп? Оглядись.

Дан машинально огляделся. В самом деле, стены были разукрашены надписями и увешаны плакатами, которые он, входя, принял за рекламные и рефлекторно отключил восприятие.

– От этого нет спасения. Газеты, фонор, визор, стены, куда ни повернись – изречения, призывы, наставления! Их можно не читать, но они как-то цепляются, забираются в память, лезут на язык… От этого не спрячешься, можно сойти с ума, повеситься, утопиться!

– Поэт! Ты когда-нибудь доиграешься, – высокий плечистый человек с мрачным лицом неожиданно возник за спиной Поэта и мягко положил руку ему на плечо. – Лучше спой.

– Спой… – пробурчал Поэт, не оборачиваясь. – Познакомься с моими новыми друзьями, они только что сбежали от людей Марана.

– От людей Марана?

– Он арестовал их, а они…

– От Марана сбежали арестованные? Ты шутишь?

– Не понимаю, – пожаловался Дан, – вы все удивляетесь, что мы удрали, но никто из вас не полюбопытствует, за что нас арестовали.

– В наше время скорее пристало спрашивать каждого встречного, почему он до сих пор не арестован, – меланхолично ответил Поэт.

– Поэт! Лучше б ты спел.

– Ты полагаешь, это безопаснее? Что ж…

Остальное Дан помнил смутно. Неожиданно сильный голос Поэта, нежное звучание ситы, влажные глаза Ники, лица людей, которых становилось все больше… удивительно, сколько людей могло поместиться в этом тесном подвальчике, они сбились в плотную массу, окружившую стойку – Поэт давно уже уселся на стойку, свесив ноги, и у самых его колен сидели на полу неподвижные слушатели. О чем он пел? Дан запомнил только одну строчку, и когда через какое-то время его сознание прояснилось, он поймал себя на том, что повторяет и повторяет: «и дома умирают, как люди»…

Потом они куда-то шли – он, Поэт и Ника… или нет, Поэта с ними не было, они шли с Дором, это тот высокий плечистый человек… а может, с ними был кто-то еще? Вроде нет. Опять пробирались дворами, поднимались, кажется, по узкой крутой лестнице, потом… потом?..

Дан открыл глаза. Он лежал на узкой длинной тахте, чудовищно жесткой – края досок впивались в его спину через тощую подстилку и даже через подушку, казалось, острый край уткнулся прямо в голый череп. Он поморщился и перевернулся на бок. Жутко болела голова.

Комната оказалась маленькой и низкой, штукатурка на потолке потрескалась и приобрела грязно-серый оттенок, подобие ткани, которым были обиты стены, висело лохмотьями, окно выглядело немытым… или у них стекла такие мутные?

У окна на крохотной табуретке сидела Ника и тихо разговаривала с тщедушной девчонкой лет шестнадцати-семнадцати. Заметив, что Дан озирается по сторонам, она без особого почтения осведомилась:

– Ну что, пьянчужка? Головка болит?

– Болит, – пожаловался Дан.

– Конечно, ничего умнее ты выкинуть не мог.

– Я же не знал…

– Разумеется. Само собой, нескольких глотков было недостаточно, чтоб отличить эту гадость от ананасового сока. Надо было напиться вдрызг.

– А кто эта девочка? – спросил Дан, чтобы переменить тему.

– Дочь хозяйки дома.

– А хозяйка где?

– На работе. В ночной смене, скоро придет.

– А что, уже утро? – спросил обескураженный Дан.

– А ты думал, вечер?

– Дай мне капсулку, а, Ника? Или ты потеряла сумочку? Нет? Как это они ее у тебя не забрали?

– Женщина теряет сумочку только вместе с жизнью, – отшутилась Ника, щелкая замочком кожаного мешочка на длинном ремешке.

Витин подействовал почти мгновенно, Дан почувствовал, что может соображать и даже в состоянии встать.