В конечном счете. Сборник рассказов

Анциферов шлепнул по протянутой ладони.

Григорий сморщился:

– Фигли так сильно?

– Менты научили.

– Чего? – Григорий открыл второй глаз и внимательно изучил Фрюсово лицо. – Ну тебя и разукрасили. Где делают такой макияж?

– К счастью, не в Крестах. В «пятнашке».

Григорий выпрямился и с интересом спросил:

– И как ты туда попал?

– На концерте повязали. Всех наших, и Севу, и Лаптя, и Чугункова. Какая-то комса стукнула. Прикинь, ворвались на третьей композиции, а у меня там как раз офигительный запил идет… Такую песню испортили, суки! Короче, мордой вниз, гитару вдребезги, ногой по почкам и в ментовку.

– Мда, – сказал Григорий, возвращаясь в лежачее положение, – бывает.

– Ну ты и скот, Гриша. Мог бы посочувствовать.

Григорий хмыкнул.

– Удивил козла капустой. Что я, в ментовке что ль не был?

Анциферов не нашелся что ответить. Действительно, уж кого-кого, а Гришу винтили много раз.

В их компании он был самым старшим. Фрюс точно не знал, сколько ему, но за тридцатник было. Гриша, а на самом деле, Олег, кликуху «Гриша» он заработал за фамилию Мелехов, был старожилом Невского, топтал тротуар, когда Анциферов еще учился в школе.

Гриша-Олег неплохо играл на гитаре, еще лучше рисовал и, говорят, написал какой-то необыкновенно стремный роман, из-за которого и был исключен из универа. Короче, тертый чувак.

Анциферов опустился рядом на скамейку и так же запрокинул голову.

По небу неспешно плыли облака. Цвета менялись каждую секунду. Небо из бледно-голубого становилось зеленоватым, облака в середине густели, а по краям наливались красным золотом. Питерская фата-моргана.

Анциферов замурлыкал себе под нос:

– There’s a feeling I get when I look to the west, and my spirit is crying for leaving.

Григорий шевельнулся. Фрюс, не обращая внимания, допел:

– Ooh, it really makes me wоnder.

– Двоечник, – констатировал Григорий. – Не «уондэ», а «уандэ».

Анциферов смутился. Он всегда записывал слова русскими буквами и заучивал, как попугай. Блин, ну не давался ему английский! Что ж, удавиться теперь?

– Подумаешь, – пробурчал он, защищаясь. – «Уонде», «уанде» – какая разница?

– Большая. Не доучился ты в своем ПТУ. «Уонде» – это «бродить». Тебя с какого курса выперли?

– Ни с какого, я в академке. Но, наверное, сам уйду. Фигли там время терять?

– Ну-ну, – Григорий опять закрыл глаза. – Молодой бунтарь, значит?

– Не бунтарь, но терпеть не собираюсь. Если мы будем молчать, как бараны, так баранами и помрем.

– Видать, мало тебе по морде надавали. Но ты не горюй, прозрение у тебя впереди. Откроешь истину.

– А сам-то?

– А сам я уже прозрел. Темпорис филиа веритас.

Латинской фразы Анциферов не понял, поэтому сменил тему.

– Слушай, а где все?

– Сейчас придут.

– Что, вообще, нового было, без меня?

– Все по-старому. Слоняемся. Кстати, тебя искал один клоун. Кликуха Хомяк вроде. Или хорек.

– Мишка Хомяков, – улыбнулся Фрюс. – А что ему надо?

– Не спросил, простите, ваше благородие, виноват.

– Ну ладно, объявится, сам объяснит, – примирительно заключил Анциферов.

Часы на башне мелодично пробили одиннадцать. Вода в канале отливала чернилами, а воздух сгустился и посветлел одновременно.

– And she’s buying a stairway to heaven, – не удержавшись, допел Фрюс и покосился на Гришу. Тот молчал.

***

За пятнадцать суток отсидки Анциферов додумался до мысли, гениальной в своей простоте. Ситуация может поменяться в любой момент.

Собираясь в тот день на концерт, мог ли он думать, что выступление закончится побоищем? Три раза ха!

Играли в каком-то спортзале. Выгородили в углу закуток, на шведскую стенку укрепили прожектор, расставили аппаратуру.

Все концерты начинались одинаково: вырубался верхний свет и тут же врубался прожектор. Дымный луч метался по залу и выхватывал настороженные лица из толпы, справа, слева…

Стояла тишина, не мертвая, конечно, но по сравнению с тем, что происходило после… «О майн либер кот!», как любил выражаться Чугунков, их барабанщик.

Первым вступал он. Выдавал короткую дробь и завершал ее ударом по тарелке – бамс!

Потом раздавался слегка искаженный динамиком голос Севы: