В конечном счете. Сборник рассказов

Домой вернулся вечером. Лег на кушетку.

В окно виднелись край неба и здоровенный кусок соседнего дома. Дом был серым, мрачным, точь-в-точь как в романах Достоевского, а небо, как обычно в этот час, прозрачным и зеленовато-голубым.

Фрюс лежал и вспоминал аккорды. Играли ребята простенько, но песни!…

Он уже изрядно потерся в музыкальной тусовке, много чего видел. Витины стихи были просты, но что-то в них было. Искренность, что ли?

Ты выходишь на кухню,

Но вода здесь горька,

Ты не можешь здесь спать,

Ты не хочешь здесь жить.

И ритм, ритм!

Фрюс начал выстукивать пальцами по спинке кушетки:

Доброе утро, последний герой!

Ми минор, потом что, ре? Ага, так!

Доброе утро тебе и таким, как ты,

Доброе утро, последний герой.

Здравствуй, последний герой!

Отлично!

Ночь коротка, цель далека…

***

Анциферов зря стремался – работа ночного грузчика оказалась гораздо менее напряжной, чем предполагал. К часу ночи приходила машина, и он вместе с напарником дядей Вовой должен был загрузить ее поддонами с горячим, ночной выпечки, хлебом. Через полчаса приходили еще две машины, и процесс продолжался. Потом они уходили в каптерку. Там дядя Вова наливал «молодому», так он называл Фрюса, стакан портвейна. Закусывали свежим хлебушком, и дядя Вова ложился спать. В девять утра приезжали еще машины, и в двенадцать Анциферов был свободен, как вольный ветер.

Забирал причитающиеся ему две свежие булки и шел на репетицию. Ребята ржали и называли Фрюса хлеборобом.

В коллектив Фрюс вписался легко. О своем предшественнике знал только, что тот лежит на Пряжке, а с каким диагнозом – не вникал. Может, косил от армии, а может, и вправду лечился.

В больницу пришлось ходить – к Севе. Как оказалось, тому сломали нос, плюс было подозрение на сотрясение мозга, и несколько вечеров Фрюс провел у его койки. Сева, конечно, бодрился, но с забинтованным лицом получалось плохо, и Анциферов из кожи лез, чтобы развеселить друга.

Дни пролетели незаметно, и только через неделю Анциферов спохватился, что на точке он не был уже сто лет.

Подумано – сделано, и вот он уже выходит из метро в закатную духоту Невского.

Как водится, знакомые люди приветственно машут, а на скамейке в привычной позе возлежит Григорий.

В Питере могла меняться погода, могли перекрасить дом, возле которого они собирались, могли положить новый асфальт, но фигура Григория на скамейке была незыблема. Как тяжелый купол Исакия, как сфинксы на набережной, как кони на мосту.

– Здорово!

– Хай. Тебя снова выпустили из кутузки?

Они обменялись рукопожатиями.

– Не поверишь, Гриша, но я работаю.

Григорий сделал большие глаза.

– Только не говори, что устроился токарем на Балтийский завод.

– Не-а, – ухмыльнулся Анциферов. – Я грузчик на хлебзаводе.

– Поближе к жратве, значит? Мудрое решение. И что тебя сподвигло на сей трудовой подвиг? Надеюсь, не комсомольская совесть?

– Да пришлось вот. Иначе с милицией были бы неприятности. Пригрозили тунеядство припаять.

– И ты поддался давлению?

– А что было делать?

– Понимаю. Свободная личность спасовала перед государственной машиной.

– Да ну тебя! Лучше скажи, почему опять никого нет?

– За бухлом пошли, должны уже вернуться. А вот они идут, наши гусары… И не пустые, – добавил Григорий, вглядываясь в толпу.

К скамейке подошли Лапоть, у которого на плече висела холщовая сумка с портретом Демиса Руссоса, и Чугунков со школьным портфелем. Обе емкости издавали многообещающий стеклянный звон.

– Она несла сумарь? – спросил Фрюс.

Лаптев тряхнул Руссосом и радостно сообщил:

– А в сумаре пузырь!

– А в пузыре бухло? – озабоченно поинтересовался Григорий. – Надеюсь, не «Агдам»?

– Не, «Ркацители», – успокоил Чугунков, и Григорий брезгливо скривился.

– Гриша, в твоем возрасте нельзя быть таким привередливым. Хавай, что дают, – попенял Лапоть и вдруг громко, на всю площадь, завопил:

– Эй, пиплы! Кто хочет пить, пошли с нами!

– С ума двинул? – возмутился Григорий. – Сейчас халявы набежит пол-Питера, а нам самим мало.