Медово-гранатовый бензин

Утренняя звезда откатила ненужное зеркало в одну из дрожащих теней в обличье «старика-купца» – та застрекотала, обхватила его своими узловатыми руками и накрыла полой полупрозрачного плаща. Остальные не то призрачные зрители, не то разлагающиеся актеры комедии дель арте синхронно, – гости, гости, еще гости, – выдвинулись к Эосфер.

Туше зашипел и, словно готовясь к натиску игрушечной кавалерии, ощетинился: шерсть его поднялась черными копьями-иголочками. Господи, если это уместно, каким он был милым, но опасным. Не придавая этому особого значения, сквозь шепчущего гадости «слугу» и щелкающего зубами «доктора» Эо развела в стороны руками… Обнимая невидимое, приветствуя его. И, достав из рукава тот самый медиатор, коснулась зачем-то высокого кофейного столика.

О, то был важный столик, на котором валялись бытовые и технические райдеры выступавших в «Рёнуаре» музыкантов, заметки по сценической речи, наброски Фосфор, копии оплаченных счетов и нераспечатанная, – Гонзо что, потерял ее? – пачка сигарет.

Кипу документов венчали три блюдца: на первом стыла чашка кофе; на втором сочились соты; на третьем разрывался от сока гранат. А на четвертом блюдце, которого нигде не было, настаивался «Мед поэзии». Эо и не думала, что была столь неаккуратна, так как на белых бумагах остались желтые капельки и красные зернышки. Туше в них влез, конечно: мордочкой, лапами, хвостом и животиком.

Нет, то был совсем неважный столик. Испив «Меда поэзии» – напитка из сока Исполинского обратного ясеня, – Эо забрала сигареты во внутренний карман кожаной куртки и смела весь прочий мусор в корзину.

– Пора, «Полынь», – пощекотав колки на грифах и регуляторы тембра, мягко отрезала Эо. Как это у нее получилось, солнце?

Действительно пора. Утренняя звезда перекинула ремень через плечо и повернулась к выходу из кабинета – Туше прикинул: «Нет, ну настоящий многострунный самурай». Дрожащие фигуры полезли изучать остатки еды и тягаться за них со Специей. А Эо встретила красная, в тон соку граната, стена. Дверь на выход также была красная, образуя единое красное полотно. По памяти Эо, под потолком висели две лампочки на проводах разной длины: короткая желтая и длинная белая. Справа на стене был двойной выключатель. Брызги невысыхающей красной краски, – многовато красного, солнце, – марали пол. Эо стукнула по выключателю, и желтая лампочка, – бах! – лопнула с характерным звуком. Призраки засмеялись, а у Туше почернели глаза – рассвет откатился. Не оборачиваясь, Эо показала им «голову ворона в оливках». И невозмутимо покинула кабинет Мио. Хихикающие тени порвались за ней, а Туше остался возиться с подружкой. Промокла ведь, бедняга. Десять минут.

Этюд 8

Эосфер в роли Утренней звезды.

Ресторан «Рёнуар».

24-я весна. Вечерняя заря.

Между кабинетом Сказочника и гостевым залом «Рёнуара» пролегал светодиодный коридор, заваленный отражающими метками, красно-желтыми конвертами, плесневелыми рецептами прошлогодних волшебных преобразователей, струнодержателями, рычагами, электрокорпусами и стальными стержнями. Крученые в спирали, по его полу были прокинуты самопальные экранированные жилы и какие-то волокна в треснутой оплетке, нужные технической команде – ученикам Вика – для быстрой коммутации сценического оборудования. Оголенные сердечники, наспех схваченные изолентой, искрили.

Коридор моргал и попеременно гас из-за предельной нагрузки сети, выдавая изумительное световое шоу. В этих триллерных всполохах по спаленным и лопнувшим гитарам нарезала кричащие круги Пореза – странная и говорливая кошка с петличным микрофоном и зарядом нечувствительного взрывчатого вещества на ошейнике редчайшей красоты. Но Утренняя звезда давно привыкла к стробоскопическим эффектам слепоты. И дрожащим, зимним повадкам Порезы. Предпочитая, впрочем, не вспоминать некоторые космические детали ее внешности, характера.

– Мяу-мяу, – проворковала, прощебетала кошка. И языком шершавым и сухим добавила проблем. Тяжело и противно, солнце: то поцелуй, который никто и никогда не захотел бы.

– В пути, – отмахнулась от кошки Эо.

Вдоль уставших, освежеванных стен лоснились двери технических помещений «Рёнуара», приватные гримерные, кухоньки и десятки переходов в заброшенные, неиспользуемые цеховые поля. Над заколоченными путями кренились неоновые вывески незанятых театральных площадей. В конце коридора, на арьерсцене, перламутром струился внушительный проекционный экран, служивший интерактивным фоном двадцать четвертой весны. Чем ближе к гостевому залу, тем больше ползло от Порезы каналов кабелей, скруток, бобин удлинителей и термопластичных нитей, вплетающихся в нержавеющие конструкции для прожекторов, генераторов дыма и холодного огня.

Утренняя звезда двигалась предельно аккуратно, но ее шаги эхом отражались ото всех поверхностей, тушуясь в липкой поступи преследующих теней. Что бы это ни значило. Как и Туше, призраки измазались в меду и гранатах. А убитые гитары резонировали, мяукали, тешились. Сама Пореза трубила, вибрировала. Семь минут.

– Мяу, – подстегнула себя кошка. Ведь она увидела, именно увидела «музыку ветра» и горловое медитативное пение. Также Сказочник, отсчитав время по выходкам Порезы, вроде как начал вступительную барабанную партию. И отодвинул существ в масках на дальний план. Его любимые очки со светофильтрами-хамелеонами эпически порозовели – суровая птица мотоциклетного мундира защелкнула клюв на шнуровке, мол, идет жара.

Нарочито манерно обойдя экран, Эо взобралась на сцену, которая еще нежилась в недостатке света, цвета, запаха и звука. Туда, где баловался Мио. Коснувшись хай-хэта, – дзинь! – Утренняя звезда умилительно прошептала:

– Я – Неистовый поезд рока.

Сказочник рассмеялся заразительно, по-доброму. И похлопал Эо по голове, испортив ей прическу. Отстранившись, Эосфер прыгнула на волнорез Вальборга – авансцену в виде подиума, усеченным клином врезающегося в зал. Став у его края, «лисьей головой в яблоках» она смахнула скупую слезинку – та кроха, что покатилась по щеке Утреней звезды, дала добро Мио на раскачивающую ударную часть с бас-бочкой, том-томом и тарелками. Весь бельэтаж – второй ярус гостевого зала – начал стучать. Не в такт, конечно, Пореза почти пробила многослойное напольное покрытие сцены, собранное из сотен отработавших музыкальных приспособлений: палисандровые, ясеневые, орехово-медные электрогитары трещали под ее хвостами. Опасно, ведь помост был собран цвергами – мифическими искусными ремесленниками – над темнейшими провалами и катакомбами древнего фундамента «Державного яблока», скрывающими могилы третейских инструменталистов. Пять минут.

И Эосфер во всех медных щитах, зеркалах и линзах Города, Марса и Венеры. Красиво. Сорвав с Порезы микрофон, она взяла инструментальный кабель и резанула по залу подключением «Полыни». Горечь в аудиосистеме, солнце: нельзя так делать. Гости, было, зароптали, но обокраденная кошка строго мяукнула и обратила внимание на немилую себя, свою проблему и звездный характер.

«Трехглавым кошачьим в инжирах» Эо едва коснулась гитарных струн, выбив в «Рёнуаре» все автоматы – распределительные щиты поплавились. То был запланированный холодный фейерверк, пусть по заведению и расползлось амбре мольорта – специфического полынного ликера. Или паленой, пропитанной бензином шерсти Порезы. Вся техническая команда взяла ружья на изготовку. А девушка в костюме хореографического фехтовальщика комично забралась на подиум и какой-то подозрительной гитарой смела останки «Полыни» в оркестровую яму, окаймлявшую волнорез Вальборга.

– Шестьдесят первую, пожалуйста, – «головой ягдтерьера в цветках омелы» указала Эо. Та девушка – дамуазо Франки по имени Са – поднесла ей долгожданную одногрифовую электрогитару, но ржаво-голубой инструмент в корпусе из корня Исполинского обратного ясеня и с никелированной фурнитурой брезгливо царапнул Утреннюю звезду, мол, нечего было разрисовывать руки.

– Здравствуй, сестринская «Ротко», – проскрежетала Пореза, опередив Эо.

Техническая команда гостей успокоила, сгоревшие переходники заменила, второе подключение провела. Слаженная работа. Утренняя звезда в стиле фокусника с бездонными рукавами вытащила пачку сигарет. И, опираясь на «Ротко» как на винтовку, мучительно долго пыталась ее вскрыть. Три минуты. Справившись, она зубами вытащила сигарету. И щелкнула затвором зажигалки – холостой, лишь газ вышел. Кто-то в гостевом зале хмыкнул, и Пореза выгнала его взашей. «Ротко» скрипнула – Эосфер повторилась, и робкий язычок пламени выхватил из тьмы ее лицо, плавно переходя в прожектора над сценой, разгорающиеся и наполняющие пространство светом. И свет этот начал уходить далеко за демонтированную фронтальную стену заведения, открывая гостям наружную шахту лифта – предкульминационного, травматического сооружения, – и представляя «Рёнуар» настоящим полуоткрытым рок-театром «Виселицы». По площади поддержкой перезарядили сотни зажигалок, подсветив сотни комичных, трагичных, страшных, фантастических и фольклорных масок. Ведь сигарет больше ни у кого не было. Две минуты: отказ во вменяемом вступительном слове, солнце. Будь Жаворонок жив, он умер бы от стыда и возмущения за настолько наплевательскую увертюру.

Эо выдохнула тоненький ручеек дыма, который влился в цветное море запустившихся генераторов эффектов и аромадиффузоров – горький парфюм брызнул в маски. И «Рёнуар» наполнился цветом, запахом. И этот прием, приглашенной авиацией голубей с желто-красными флажками, окрасил облака «Державного яблока» в полосы «Ротко». Будь силен апрельский дождь, он стал бы ржаво-бордовым и глубоким синим.

Время. Показав технической команде «голову грача в маках и гранатах», Утренняя звезда указала сигаретой на бридж и загадочно поклонилась гостям:

– Музыка – это универсальный язык эмоций. Что ж, – затяжка, – я смерть как хочу поговорить с Ангелом на своей гитаре, – затяжка, – пусть ни одна гитара меня в этом не поддерживает, – длинная затяжка до фильтра, – но мы с вами найдем, – сигарета потухла, – беспощадное, хищное решение. Хотя, – фильтром Эо выжала первую ноту, – Режиссер его уже нашла.

Где-то на просторах Венеры сгорел линзовый замок, запирающий преломленные отражения Рейнеке. Утренняя звезда навалилась на «Ротко» и, едва не упав с авансцены головой вперед, сигилами взялась за струны – пошла тяжелая, надрывная и дисторшированная гитара. И наполнила «Рёнуар» звуком. И звук этот перерос в одобрительный, соблазнительный рев «Виселицы», многократно обостряющийся визуальными и аудиальными стимулами двадцать четвертой весны.

Третья молния расколола небесный свод – Порезу на спирали прорезала дрожь, вынудившая ее спружинить на голову ближайшего к сцене гостя. Лишь ему одному она и шепнула, как багром Жаворонка в височную долю ударила:

– Вальборг начался.

Этюд 9

Вик в роли Жаворонка.

Площадь «Виселица» – Юго-восточный сад.

23-я зима. Солнцестояние.

Начало интермедии 1

Увертюру фестиваля отбомбили – пронзительный, негаданный гудок завершил ритмический рисунок.

– Ай-ай, солнце, – театрально прикрыла уши Эо. И, качнувшись, показала залу открытую ладонь, в которой каким-то магическим образом материализовался обрядовый медиатор, обрадовавший «Ротко». То был примирительный жест, мол, нельзя нести праздник, предварительно не познакомив гостей с Неистовым поездом рока – рельсовым транспортным средством темпа и ритма, используемым машинистом-дирижером для доставки на «Виселицу» сценического оборудования и артистов.

От вида верблюжьей кости Пореза прослезилась на ближайшего к сцене гостя и хлопнула пушистыми ресницами. Немыслимо выгнув тело, Эосфер сбила с себя заявочный настрой. И уподобившись вкрадчивой кошке, моргая метко незанятым сердцам, начала гладить струны «Ротко». Они нежно, в такт и сладость, зазвучали под медиатором. Но сразу потерялись в сигнальных указателях и сериях локомотивных залпов. На железнодорожную какофонию явилась Специя, разодрав низ экрана позади Утренней звезды. Судя по походке, душистый чертенок нес на себе печаль. Техническая команда приглушила основной свет, оставив кошку в красных семафорах.

– Мы на сцене-перроне Воина грома и рок-н-ролла, – погладив ластящуюся Специю, объявила Эо. – Расклад такой: волей Режиссера в этюдах я вам рассказываю о фактах и вымыслах великанской зимы, первой зимы, первой весны, первого лета, двадцать третей зимы и двадцать четвертой весны; вы – слушаете внимательно, визуализируете, где-то участвуете, сопоставляете, никогда ничего не понимаете, предполагаете, загадываете и наслаждаетесь. И только так ко мне явится Инфанта. И только так очистится она. И только так мы встретим рассвет.

Потянувшись, Специя скорбно промурлыкала, мол, для этого Эо придется удариться в иносказания.

Конец интермедии 1

На полотне Вальборга зимние и весенние машинисты предстали перед гостями в мозаичном обобщенно-абстрактном образе, ведь воины-волки и воины-ягуары бюджетно втиснули все их перипетии в одну-единственную картину, в один-единственный метафорический этюд. Многомерный холст вне четких смыслов и линий дробился, замещался и бурлил; чернели и краснели мазки, наспех затертые человеческими пальцами, кошачьими лапками, кистями и губками; белые и голубые, болезненные касания мешали что-либо разглядеть. Фосфор убила бы за столь грубую художественную работу.

На слоях двадцать третьей зимы, предположительно, грачи расхаживали по заминированному маковому полю. Играясь, они ловили искрящиеся снежинки, а чрезмерное усердие рвало их на снарядах и усложняло композицию артериальной и венозной пылью, горящими перьями и поднимающимися в воздух лепестками. Но все, везде и сразу покрывалось снегом. Такая вот динамическая картина.

Когда точкой на горизонте картины появился Поезд, изображение начало предательски дрожать. Эта дрожь спровоцировала цепную реакцию цвета по всей обозримой площади – последовательную серию взрывов и, как следствие, расползающихся в геометрической прогрессии дымящихся клякс. Снег начал испаряться, едва касаясь подрамника.

То гремел, грохотал, славился и надвигался Неистовый поезд рока: локомотив его задавал сумасшедший темп и ритм; тяга его превосходила тягу сторукого пятидесятиголового великана, в недрах рвущего базальтовые цепи на призыв гостей-олимпийцев; пункт его назначения намеренно размывался и показывался спорным, растянутым и отодвинутым во времени и пространстве; ход его не умалялся ни кобальтовыми бомбами взрослых, ни чистыми слезами детей, ни галдящими баррикадами маковых полей.

В тяжелой музыке Поезд обретал и терял всякий смысл, ведь струны архетипов и их механизмы превращались в звездные лебедки, растаскивающие области сознания машинистов по всем уголкам кабины на скорости пятьсот семьдесят шесть километров в секунду.

Но, несмотря на нагрузку астрономической экспрессии, многие машинисты не сдавались. Крича на алюминиевые листы обшивки, они стирали голосовые связки в бессильные лоскуты, пусть всевозможные вокальные приемы, угрозы и академические увещевания застревали в капроновых и пенополистирольных матах звукоизоляции: ни пассажиры, ни инженерно-технические работники, ни странствующие по багажным отсекам лисицы или вороны не слышали никого, ничего и никогда. Кроме металлических партий на электрогитарах. Кроме инструментальных увертюр того самого рока. И призрачных барабанов Сказочника, разумеется.

На посту яростного управления многие машинисты развязывали рельсовую войну, о которой никто, ничего и никогда не знал. Война шла в глубоком тылу, за стенами одного вагона, но доступное машинистам оборудование никак и ничем не саботировалось: провода не резались, трубы не гнулись, приборы не разбивались.