Адъютант императрицы

Как очарованная, глядя ему в глаза, Зораида склонила голову на его плечо, Николай Сергеевич наклонился к ней еще ближе, их губы встретились в первом нежном и вместе с тем горячем поцелуе любви.

– О, Николай, – сказала она, наконец, слегка отстраняясь и мечтательно глядя ему в лицо, – что мы сделали? Это – несчастье, большое несчастье; но все же так должно было случиться; это – судьба, кисмет, неумолимо руководящей жизнью человека; то, что дремало в моей душе, проснулось; я люблю только тебя, Николай; но все-таки ты никогда не будешь моим, и я умру от тоски, как умирает соловей, когда сорвут розу, к которой были обращены его песни!

– Почему это – несчастье? – спросил Николай. – Почему ты не можешь быть моею, дорогая моя? Государыня могущественна и добра и я сделаюсь достойным тебя!

– О, ты достоин самого наивысшего! – сказала Зораида, обвив его руками и еще раз целуя его уста, – но я не принадлежу султанше твоего государства; она сама сказала, что я не буду рабыней, а отец не пожалеет никаких сокровищ в мире, чтобы выкупить меня; я принадлежу моему отцу, я возвращусь к нему и ему я должка повиноваться. Я часто слышала, как его люди шепчут между собою о том, что он жесток и суров; но я этому не верю; если бы это даже было правдой относительно всех других, но ко мне он был всегда добр и ласков, каждое мое желание он исполнял и я, в свою очередь, обязана любить и почитать его и быть послушной его воле.

– Государыня, – воскликнул Николай, – никогда не отпустит тебя, Зораида, в твою варварскую отчизну, где женщины – рабыни и безвольно подчиняются прихотям своих повелителей; она обучает тебя христианской религии; я знаю, она оставит тебя при себе и не откажет тебе в счастье твоей жизни.

– Нет, Николай, нет! – возразила Зораида, – если государыня любит меня, она возвратит меня отцу и даст мне возможность исполнить святой долг, долг детей по отношению родителей. Я внимательно слушала, что говорил ваш священник, и что объяснила мне сама государыня. Я разучилась презирать христиан, как то делают на моей родине, и мое сердце бьется сильнее при ученье о милостивом, любящем Боге, пред которым я преклоняю колена. Но разве я не принадлежу своему отцу? Разве он не проклял бы меня, если бы я отвернулась от его веры? Нет, нет, Николай, это – несчастье, что я не могу относиться к тебе, как к брату; любовь, расцветшая в моем сердце, – несчастье; ей суждено завянуть так же быстро, как этой розе.

И вздыхая, она стала обрывать лепестки с цветка, который держала в руке, и рассыпала их по бассейну.

– Любовь не есть единичный цветок, Зораида! – воскликнул Николай. – Моя любовь подобна крепкому стволу, который дает жизнь ветвям и приносит всегда новые цветы, как эти вот! – Он поспешно нарвал столько роз, сколько мог захватить, бросил их Зораиде на колена и, привлекая ее к себе и прижимая ее руки к своей груди, воскликнул: – вот, моя дорогая, картина нашей будущности! За каждый цветок, который осыпается и увядает, я буду приносить тебе все новые и новые? Никакие шипы не устрашат меня, и даже неумолимый рок склонится пред нами.

Хотя Зораида все еще недоверчиво качала головой, но ее унылый взор становился яснее и яснее, когда она смотрела в его лицо, блистающее счастливыми надеждами; на ее губах появилась милая улыбка:

– Ты надеешься, Николай, – прошептала она, – а я не могу преодолеть страх; но ведь страхом и надеждой живет любовь!

– А любовь – счастье! – воскликнул он, любуясь девушкой, – для любящих сердец даже небо склоняется к земле и становится достижимо!

Зораида смотрела на него, ласково улыбаясь. Ручей журчал, розы благоухали; молча сидели рядом эти дети, они смотрели друг другу в глаза, читали в них пленительную поэзию любви и ничего в мире не желали более, как только бесконечно продолжать этот момент, наполнявший их юные души все новым и новым очарованием.

Громкие аплодисменты и крики «браво» донеслись издалека в тихий уголок пальмового грота. Николай встрепенулся.

– Императрица! – испуганно воскликнул он – я забыл о ее приказании, она послала меня за тобою.

– О, Боже мой! – воскликнула Зораида, – я надеялась, что она забыла обо мне? Ах, если бы я могла укрыться в уединении!

– Мы должны повиноваться! – сказал Николай, – я и то замешкался. Слышишь?

Он стал прислушиваться; в покоях раздавались разнообразные голоса, звали Николая Сергеевича.

– Пойдем, пойдем, Зораида! – сказал он, увлекая девушку за собою, – мы не должны сердить государыню, она так добра и милостива!

Зораида спустила покрывало, в котором были лишь небольшие отверстия для глаз, и под руку с Николаем направилась через зимний сад в театральный зал.

Государыня посмотрела на них обоих с улыбкой и сказала.

– Тебе много потребовалось времени, Николай Сергеевич, чтобы найти Зораиду!

– Она сидела под пальмами, – смущенно ответил паж.

– Ну, иди, садись ко мне! – сказала Екатерина, взяв молодую девушку за руку. – Поставь табурет рядом с моим стулом! – приказала она пажу. – Ну, а теперь долой это покрывало! Ты не должна бояться показывать свое лицо и я желаю, чтобы все любовались моей красивой воспитанницей!

Она протянула руку, чтобы откинуть покрывало с лица Зораиды.

Девушка быстро отпрянула и с мольбою подняла руки.

– Я хочу, чтобы ты оставила старые предрассудки и привыкла к европейским нравам, – строго сказала Екатерина Алексеевна. – Сними покрывало!

Зораида отстранилась и еще крепче прижала обеими руками свое покрывало к лицу.

Николай подошел, чтобы поставить табурет рядом со стулом императрицы.

– Ваше императорское величество, – сказал он с пылающим взором, – я обещал мадемуазель. Зораиде, что ей не придется открыть покрывало, и тем только побудил ее прийти сюда.

– Вот как? – сказала государыня удивленно, но все же благосклонно глядя на пажа, – ты обещал ей это? А если бы ты не был уверен, что я соглашусь на такие условия?

– Тогда, ваше императорское величество, – воскликнул Николай, – я не нашел бы мадемуазель Зораиды и, клянусь, не выдал бы ее убежища!

Зораида схватила Николая за руку, как бы прося его за щиты.

Ропот неудовольствия послышался в рядах придворных. Но Екатерина Алексеевна улыбаясь, сказала:

– Ну, так как ты возлагал такое упование на меня, то придется мне подтвердить твое обещание. Останься под покрывалом, Зораида! Ход пьесы убедит тебя, что открытая красота больше восхищает и победоноснее защищает себя, а главное она успешнее покоряет мужчин.

Она села на свое место. Зораида еще раз пожала руку Николая и села на низенький табурет позади императрицы. Занавес поднялся и представление снова продолжалось.

Глава 11

Представление «Тартюфа» окончилось. Во время последней сцены вошел генерал-фельдцейхмейстер князь Григории Григорьевич Орлов. Вместо мундира на нем был довольно простой костюм из темного цветного шелка – его обычное одеяние, когда он появлялся в небольшом кружке императрицы, как бы желая тем подчеркнуть, что он здесь как дома и не находить нужным стеснять себя. Волосы Орлова, только слегка припудренные, были перехвачены простым бантом и свободными локонами ниспадали по плечам. На его простом костюме сияла богато украшенная бриллиантами звезда ордена св. Андрея Первозванного, широкая голубая лента украшала его грудь, а на шее висел портрет императрицы в бриллиантовой оправе.

Выражение мрачного неудовольствия и озабоченность исчезли с лица Орлова; голову он поднял более гордо, чем обыкновенно, торжествующая, победоносная уверенность светилась на его лице; он казался таким веселым и счастливым, как будто в его сердце не было ни одного неудовлетворенного желания; только в серых глазах искрилась как бы сдержанная, лукавая, подстерегающая злоба.

Он вошел довольно шумно и остановился в глубине зала, прислоняясь к стене; казалось, он весь был поглощен ходом представления и с живейшим вниманием следил за ним.

Появление все еще всемогущего фельдцейхмейстера было замечено, шепотом передавалось из уст в уста известие, что вошел Григорий Григорьевич Орлов. Его отсутствие было уже отмечено, как начало проявления немилости, и многие почувствовали облегчение, что не будут принуждены делить свое внимание между двумя соперниками, так резко противопоставленными друг другу в этот знаменательный день.

Однако все же явился тот, которого все боялись, который никогда не забывал нанесенной ему обиды и был непримирим и мстителен к своим противникам. Почти никто из присутствующих не следил более за представлением; всеобщее внимание было обращено на исполинские фигуры Орлова и Потемкина.

Потемкин, стоявший неподалеку от императрицы, у подоконника, также заметил появление фельдцейхмейстера, но едва скользнул по нем беглым взглядом; спокойно, неподвижно, заложив руки за спину и повернув голову к сцене, он казался поглощенным представлением так же, как и его соперник. Все же остальные, за исключением государыни и непосредственно окружавших ее, не смотрели на сцену, а напряженно, затаив дыхание, следили за новым, чрезвычайно интересно разыгрывавшимся представлением.

Когда, наконец, занавес опустился, императрица встала и повернулась к обществу.

Как по мановению магического жезла замерли аплодисменты, все кругом смолкло.

Екатерина Алексеевна вздрогнула и побледнела, когда увидела Орлова, но ласковая, спокойная улыбка ни на минуту не сошла с ее лица.

Орлов направился прямо к государыне, проходя через ряды почтительно расступавшегося пред ним общества, а Потемкин поспешно занял место непосредственно позади Екатерины Алексеевны, На что ему давало право его положение адъютанта.

– Вы поздно пришли, князь Григорий Григорьевич, – сказала императрица, протягивая Орлову руку для поцелуя; – вы упустили интересное представление, мои актеры превзошли самих себя.

– Очень сожалею, ваше императорское величество, – ответил Орлов своим низким голосом, раздававшимся в глубокой тишине, – но я был занять службой вашего императорского величества; а тот, кто несет на своих плечах ответственность за спокойствие государства и трона, не имеет ни столько времени, ни столько склонности к развлечениям, как те, которых осеняют лучи милостивого внимания вашего императорского величества.

Кругом стало еще тише; все затаили дыхание из боязни проронить хотя одно слово; все чувствовали, что над горизонтом двора собирается гроза, которая готова разразиться и сокрушить попутно каждого неосторожного. Никто не сомневался, что это замечание могло относиться только к Потемкину; но выражение лица Орлова сохраняло при этом полное спокойствие и приветливость.

На устах Потемкина также застыла спокойная улыбка; гордый, заносчивый, отважный солдат превратился вдруг в спокойного, непроницаемого придворного.