Адъютант императрицы

– О, останься, останься, мой милый Емеля! – молила его Ксения. – Я опять боюсь потерять тебя, после того как Господь так чудесно снова привел тебя ко мне.

– Ты верила мне, Ксения! – почти с упреком сказал Пугачев, – ты верила, что я вернусь, когда необъятная даль разделяла нас с тобою, когда на поле брани мне угрожала смерть; неужели же ты не хочешь верить мне теперь, когда я недалеко отсюда в тихом убежище буду молиться Богу?

– Я верю тебе, мой Емеля, я покоряюсь тебе; а, раз ты велишь, я схороню в груди все мое счастье, и никто-никто не прочтет в моих глазах, какое блаженство наполняет мое сердце.

И они слились в долгом, жарком поцелуе.

Затем Пугачев тихонько высвободился из ее объятий, нежно перекрестил ее и через луг поспешно направился к монастырю, в то время как с Яика раздались ружейные выстрелы и громкие приветственные крики.

Ксения отвела коня Пугачева в конюшню, где стояли также и все лошади ее отца. Она сама обрядила его, так что в этот вечер отец не мог бы уже открыть коня ее возлюбленного. Обильно насыпав ясли лучшим кормом, она опять вернулась на прежнее место у плетня и снова принялась за свою сеть. Ее пальцы машинально нанизывали петлю за петлей, а глаза вновь наполнились слезами; но теперь это были слезы счастья и радости, ее глаза ярко сияли, а губы тихо шептали благодарные молитвы.

Чумаков не вернулся к другим на луг; несколько времени он следил за дорогой, ведущей к его двору, затем повернулся в противоположную сторону и поспешил к высокому берегу Яика; здесь, скрытый растущим у берегов высоким камышом, он незаметно добрался до дороги в Гурьев. Без отдыха бежал он все дальше и дальше, и, когда солнце садилось, он стоял пред крепостными воротами и после заявления караульному офицеру о том, что он принес важные и спешные известия, был введен к генералу, начальнику крепости.

Глава 13

На следующее утро вся Сарачовская ожила спозаранку и напряженно ожидала дальнейших событий. Горячее воодушевление, наполнившее накануне вечером всю молодежь радостью и долго не дававшее ей заснуть, прошло; каждый думал только о том, что, может быть, вскоре ему придется надолго оставить родину; а надежда добыть себе славы, почестей и воли вместе с предсказанным отцом Юлианом вступлением царя на престол лежала так неизмеримо далеко, что едва ли могла смягчить горечь разлуки со всеми дорогими и близкими.

После увещаний сотника и отца Юлиана, действовавших одинаково, хотя и по различным причинам, никто уже не думал о восстании или о бегстве; каждый решил покориться силе, терпеливо ожидать будущего и быть наготове к нему; но каждый сумрачно принимался за свое дело, с тяжелым предчувствием на душе, что, может быть, сегодня он делает его в последний раз.

Ксения поднялась раньше всех; прежде чем встал отец, она уже вычистила лошадей и задала им корму, чтобы сотнику не за чем было идти в конюшню и таким образом скрыть и лошадь Пугачева, и прибытие возлюбленного. Ее сердце тревожно билось; и причиной этого была не только радость, что ее милый, которого она так долго, так безуспешно ждала и почти уже не чаяла снова увидеть, был опять близ нее; нет, у нее было вполне ясное предчувствие чего-то неслыханного, могучего, ужасного, для чего она не могла даже подыскать выражение. Тем не менее она затаила свое волнение в глубине сердца, так что старый Матвей Скребкин, и без того озабоченный и не знавший, как пройдет день, ничего особенного не заметил в ней.

Рано поутру сотник уже отправился на луг на камышовом берегу, где обыкновенно происходили казачьи совещания, собирался казацкий круг, и где сегодня также должен был состояться совет.

Постепенно здесь же собралось и остальное мужское население станицы; у всех был сумрачный вид и все тихо переговаривались между собою. В сопровождении еще одного монаха пришел и отец Юлиан с золотым крестом в руке; его лицо было серьезно и торжественно, но говорил он мало, а тем, кто боязливо спрашивали его совета, он кратко разъяснял, что они не должны забывать свой священный долг служить истинному царю; что им не следует пытаться восставать против силы, пока еще не пришел час, когда Господь откроет Свою волю исполнить дело возмездия и освобождения.

Со стороны крепости послышались громкие звуки барабана и труб. Вскоре на дороге, ведущей по камышовым зарослям в Сарачовскую, показался батальон пехоты с ружьями и построился на лугу четырехугольником, из внутреннего пространства которого были удалены все мужчины, кроме сотника и отца Юлиана. Сюда принесли и поставили нисколько стульев и стол. Вслед за пехотой прибыла батарея полевой артиллерии; канониры держали в руках зажженные фитили, зарядные ящики были полны; орудия поставили рядом с пехотой, дулами прямо на село.

Лишь только были закончены эти военные приготовления, мрачным ужасом наполнившие всех присутствовавших, как из Гурьева прискакал генерал Траубенберг, окруженный своим штабом.

У генерала, лифляндца родом (на вид ему было не больше сорока лет), была благородная, статная осанка. Казалось, он привык больше к паркету гостиных, чем к походной жизни; тем не менее, в походах он выказал безумную храбрость и отвагу и поэтому ему было дано трудное поручение привести к повиновению непокорных яицких казаков. Видом он был типичный белокурый лифляндец (известно, что лифляндское дворянство происходит от немецких рыцарей, оставшихся там после разгрома ордена), черты его лица были открыты, но полны отталкивающего высокомерия Гордо и с презрительной усмешкой он глядел на казаков со своего взмыленного коня; проезжая через их толпу к построившемуся карре так, как будто он ехал по открытому мосту, что в сердце каждого из собравшихся вызвало волну неукротимого гнева.

Генерал легко соскочил с коня и вместе с офицерами вошел в средину карре.

– Ты – сотник? – спросил он Матвея Скребкина и на его почтительный ответ приказал: – вели-ка всем молодым людям до двадцатипятилетнего возраста прийти сюда; мы посмотрим, – добавил он с насмешливой улыбкой, – найдутся ли среди них годные рекруты для конницы ее императорского величества.

Через узкое отверстие карре, сквозь которое мог пройти только один человек, вошли вызванные сотником около двадцати молодых людей – все годное носить оружие молодое поколение станицы.

Генерал сел за стол; невдалеке от него уселся вахмистр, со строгим взором, и раскрыл пред собою книгу, чтобы вести протокол заседания и записывать имена рекрутируемых.

В это время выступил вперед отец Юлиан.

– Ваша милость! – начал он, – при таком важном деле, решающем судьбы стольких сынов отечества и святой церкви, приличествовало бы случаю в благочестивом молении как служитель престола Божия, я несу Его святой честный крест, с благоговением и верою приложитесь к нему, чтобы свет и благодать Святого Духа снизошли на вас!

Призвать на нас благословение Божие и молить Его и всех Его святых, да пошлет Он просветление разума нашего.

Он подошел к столу и протянул Траубенбергу крест.

Генерал быстро поднялся с места; гневная краска залила его щеки и он с такой силой оттолкнул от себя крест, который пред самым его лицом держал отец Юлиан, что крест выпал у того из рук.

– Глупый черноризец! – воскликнул он. – Как ты смеешь прерывать дело военной службы своими дурацкими церемониями? Убирайся к черту! На что мне нужен твой крест? Здесь дело касается службы, а не церкви!

Крик ужаса раздался при этих словах из рядов собравшихся казаков. Гнев и страх были написаны на лицах рекрут, им казалось, за такое поругание святыни должен пасть с небес палящий огонь; в рядах гренадер и артиллеристов дрогнуло не одно ружье в руке испуганных солдат и у многих сверкнул в глазах недобрый огонек.

Но отец Юлиан опустился на колена, поднял с земли выбитый у него крест, благоговейно приложился к нему и поднял его затем к небу, точно в молчаливом обвинении призывая гнев Божий на грешников.

– Вон отсюда! – закричал генерал Траубенберг, – уберите этого черноризца! Ему нечего делать здесь, а нам нельзя терять время!

Отец Юлиан бегом пустился из четырехугольника, точно спасаясь от адского пламени. Он подошел к казакам, бледным как смерть, и стал шептать:

– Это – такой же еретик, как и его повелительница, над ее же головой поднята уже карающая десница Всевышнего!

Затем он повернулся лицом к высившейся за станицей церкви, трижды поднял к небу крест, после чего опустился на колена, погрузившись в безмолвную молитву и не обращая больше внимания на то, что происходить вокруг.

Матвей Скребкин был также бледен и со страхом перекрестился, когда Траубенберг прогнал монаха. Он подошел к генералу и тихо проговорил:

– Неладно поступили вы, ваша милость! Когда вы оскорбляете монаха и святой крест, то, по совести, вы заставляете народ не слушаться воли государыни императрицы.

– Молчи, безмозглый сотник! – гневно воскликнул генерал, – твой долг повиноваться и приводить к повиновению остальных. Верно, и ты заразился здешним мятежным духом, который так долго еще терпится здесь? Берегись, чтобы я не велел заковать тебя в цепи и швырнуть в гурьевские казематы!

Матвей молча склонил голову, но его лицо стало еще бледнее; его руки задрожали и он потупил свои мрачным огнем блестящие глаза.

Набор рекрут начался. Один за другим молодые люди выходили вперед; вахмистр осматривал их, ощупывая их со всех сторон, сгибая их руки и ноги и глядя им в зубы, как это делается обыкновенно при покупке лошади.

Генерал глядел на все с высокомерным равнодушием; казалось, он вовсе не считал нужным самому убедиться в правильности заключений вахмистра.

Чумаков также вышел вперед; вахмистр сделал несколько движений его руками, постучал по груди и затем сказал:

– Негоден, совсем негоден! Ступай назад в свою избу; можешь пасти скот, ходить за лошадьми, но ты недостаточно силен, чтобы носить оружие на службе нашей всемилостивейшей государыни.

Несмотря на то, что эти слова были произнесены презрительным тоном, на лице Чумакова отразилось удовольствие и он поспешно вышел из четырехугольника, между тем как в рядах остальных рекрут ясно послышался ропот удивления и недовольства.

Еще двое или трое молодых людей были точно так же признаны вахмистром негодными и отпущены домой.

– Значить, вы отправитесь вместе со мной! – сказал генерал Траубенберг выбранным. – Вы можете гордиться честью, выпавшей на вашу долю; но прежде вы должны сделаться годными для службы, так как в том виде, какой у вас теперь, вы больше походите на дикарей, чем на солдат ее императорского величества!

Он сделал знак рукой.

Из рядов вышел цирюльник и поставил посредине четырехугольника стул; за ним шел один солдат с большою медной чашкой, а другой нес ножницы и бритву.

– Садись! – приказал генерал одному из рекрут.

Тот повиновался, удивленный, не зная, что с ним должно случиться.

Лишь только он уселся, как оба помощника цирюльника схватили его за руки; один солдат подошел к нему и обрезал его густую курчавую бороду, в то время как другой быстро намылил его лицо.

Все произошло так быстро, что казак не успел опомниться; затем ему стало ясно, что с ним будет: он должен был лишиться бороды, этого благородного украшения мужчины, считавшегося полудикими сынами степей символом силы и достоинства, особым знаком милости Божьей. Это было уже слишком. Крик бешенства сорвался с губ рекрута; он вскочил и бросился было бежать, в то время как остальные рекруты подняли сжатые кулаки и испустили угрожающее крики. Но крепко держали его помощники цирюльника, которому на помощь поспешили еще двое других. Руки казака скрутили назад и крепко связали их поясом. Одновременно на рекрутов направились ружья гренадеров, щелкнули курки, и каждый казак из направленного на него дула увидел верную смерть.

– Посмейте только двинуться! – с презрительной усмешкой загремел генерал Траубенберг, – осмельтесь только, мятежные негодяи, произнести хоть одно слово, и я прикажу пристрелить вас как собак, и служба ее императорского величества ничего не потеряет при этом!