У станицы столпились женщины, с возрастающим беспокойством и страхом прислушивавшиеся к шуму на лугу. Впереди всех стояла Ксения. Когда шествие приблизилось к станице и она узнала сидящего на коне Пугачева, она с распростертыми объятиями кинулась ему навстречу.
– О, мой возлюбленный, – радостно воскликнула она, – ты здесь, они не убили тебя. Значит, все хорошо!
Пугачев протянул ей с лошади руку и, когда по его знаку все стихло, произнес громким, торжественным голосом:
– Ксения Матвеевна, я сказал тебе, что должно свершиться великое; пришел час откровения Божия. Когда мой разум был еще омрачен волшебными чарами, когда я думал, что я – простой казак Емельян Пугачев, ты отдала мне свое сердце. Я полюбил тебя и обещал жениться на тебе; теперь чары прошли, мой разум свободен, мой взор ясен, но любовь осталась; твоя верность должна быть награждена. Разорваны цепи, некогда приковавшие меня к еретичке, заслужившей смерть своими преступлениями. Вот моя рука! Пред Богом и этими вольными людьми я даю ее тебе!
– Возможно ли? – вскричал Матвей Скребкин, – может ли такая благодать посетить мой дом?
– Господь наградить Своих слуг, – сказал отец Юлиан, кладя руку на плечо сотника. – Преклонись пред Божьей волей и яви себя достойным такой высокой милости.
Ксения в изумлении глядела на Пугачева; она ничего не поняла из его слов и, дрожа, едва слышно спросила его:
– Ты думал, что ты – Емельян Пугачев, и волшебство оковало твой разум? Господи, так кто же ты?
– Да здравствует батюшка-царь! Да здравствует Петр Федорович! – снова раздались кругом голоса.
– Царь! – воскликнула Ксения, – Петр Федорович?..
– Его же избрал Господь освободить свой народ! – прибавил отец Юлиан.
– А ты, – сказал Пугачев, обращаясь к Ксении, – будешь моей супругой. Как мой дед, Великий Петр, возвысил до себя дочь народа, так и я посажу тебя рядом со мной на престол, и дочь освобожденного народа будет моей царицей! Слава Ксении Матвеевне! Слава царевне!
– Слава царю! Слава царевне! – ликовали казаки.
Пугачев слез с лошади, протянул руку Ксении и, в сопровождении всего народа, направился к церкви, чтобы поклониться святыне и принять благословение от отца Юлиана.
Горячо и долго помолившись и поднявшись с колен, Ксения поцеловала руку Пугачева и любовно взглянула на него. Она все еще не могла охватить все, что произошло сегодня, но безмерное счастье наполнило ее сердце, а ее милый, любимый, снова явившийся к ней, поднявшийся на головокружительную высоту и с этой высоты спустившийся к ней, чтобы возвысить ее до себя, в эту минуту быль ее господином, ее провидением, ее богом.
Восторженные клики не прекращались в станице целый день и весь вечер. На лугу зажгли громадные костры, все запасы были уничтожены; по приказанию Пугачева, праздновали первый день освобождения святой Руси.
Когда Пугачев сидел рядом с Ксенией за торжественным обедом, состоявшим из самых простых блюд ежедневного казацкого обихода, к его столу подошел Чумаков. Он низко поклонился Пугачеву, поцеловал полу его кафтана и сказал:
– Великий царь! Я был другом, верным и. преданным другом Емельяна Пугачева; дозволь мне быть таким же верным другом царя Петра Федоровича!
Легкий ропот неудовольствия послышался вокруг.
Чумакова не любили в Сарачовской, а его освобождение от рекрутчины, его поспешный уход в тот ужасный, всем памятный миг не могли увеличить симпатий к нему.
Ксения строго посмотрела на него; казалось, она хотела что-то сказать, но Пугачев уже протянул Чумакову руку и дружески проговорил:
– Царь Петр Федорович не забудет друзей Емельяна Пугачева. Как ты был предан тому, так же верен будь и мне. Садись рядом со мною!..
Никто не посмел ничего возразить на это.
Ксения была слишком счастлива, слишком ошеломлена всеми происшедшими чудесами, чтобы сохранить недовольство и гнев. Таким образом, Чумаков, с опущенными взорами, с холодною бледною улыбкой, уселся рядом с Пугачевым на почетном месте, в то время как казаки при свете горящих костров показывали пред новоявленным царем свое искусство в верховой езде, стараясь перещеголять друг друга смелостью и ловкостью.
Глава 14
На следующий день, рано утром, едва лишь в Сарачовской настала тишина, из крепости явились оставшиеся там солдаты, объявили себя все подданными новоявленного царя Петра Федоровича и шумно приветствовали вышедшего к ним Пугачева, едва успевшего немного вздремнуть; они целовали его руки, платье и клялись ему в вечной верности.
Так сильно было во всех этих солдатах благоговение к крови древних царей; они все были искренне убеждены, что Пугачев был действительно Петром III.
Монахи, все враждебно настроенные к правительству Екатерины Второй, с тех пор как она отняла некоторые привилегии у монастырей, поддерживали в них эту веру. И, несмотря на то, что Петр Великий изменил закон престолонаследия примечанием, что каждый правитель может по собственному желанию назначить себе наследника, весь народ только по крови старых царей признавал справедливыми притязания на престол. Если бы солдаты считали Пугачева обманщиком и, может, некоторые пошли бы за ним, лишь прельстившись призрачными надеждами на легкое возвышение и обогащение, большинство же не только отшатнулось бы от него, но непременно выдало бы его. А так как они почитали его за истинного царя, то, следуя за ним, они не видели в этом никакого нарушения присяги, потому что служить царю они должны были все равно, повиноваться же и хранить верность обманщице-еретичке, свергнувшей своего супруга с престола и заточившей его, они не считали своим долгом.
Связанных офицеров солдаты опять привели с собой из крепости.
Оскорбленные Траубенбергом казаки среди ночи раздели его труп и повесили на наскоро сколоченной виселице. К этой виселице привели офицеров и в такой обстановке Пугачев задал им вопрос, раскаиваются ли они в своем заблуждении и желают ли вступить на службу истинного царя.
Большая часть офицеров, родившихся в провинции и там же вступивших на службу, бросились пред Пугачевым на колена, признали его за царя Петра Федоровича и принесли ему присягу. Может быть, они также верили, что пред ними находился развенчанный царь; может быть, на их решение не мало влиял грозный вид казаков, подкрепленный еще к тому же ужасным зрелищем повешенного генерала.
Сдавшихся офицеров немедленно же развязали, казаки и солдаты принялись их качать, а отец Юлиан дал им свое благословение, как верным сынам церкви и отечества.
Адъютант Траубенберга и некоторые из его товарищей, служившие раньше в гвардии, с мрачным видом отказались от службы среди мятежников.
– Мы ведь не вооружены, – сказал адъютант Пугачеву, – и не можем причинить тебе никакого вреда; дай нам спокойно возвратиться домой. Мы не можем сказать, на самом ли деле ты – император Петр Федорович, которого мы считаем умершим. Если это действительно так, то Господь, совершивший уже для тебя чудо, возвратит тебе снова русский престол, и тогда мы первыми преклонимся пред тобою и прославим тебя.
Такими с мужественною откровенностью произнесенными словами Пугачев был видимо тронут. В чертах его лица можно было прочесть участие. Его губы уже были готовы раскрыться, чтобы произнести слова освобождения, но тут выступил стоявший рядом с ним отец Юлиан.
– Что? – воскликнул он с пылающим взором, – вы смеете отказываться от службы и не повинуетесь истинному царю, которого Господь чудом вернул своему народу? И еще смеете кроме того требовать себе свободу, чтобы вернуться к чужеземной еретичке и вместе с ней обратить свое оружие против своего законного государя? Нет, великий царь Петр Федорович, – продолжал он, обращаясь к Пугачеву тоном, не допускавшим возражений и звучавшим, как приказание, – нет! Милость к ним была бы преступлением! До сих пор им можно было бы простить их ослепление; теперь же они знают истину, и если, тем не менее, не исполняют своего долга и не хотят отказаться от службы обманщице, то для них нет больше извинений. Еретичка, называющая себя Екатериной Алексеевной и самодержицей всероссийской, виновна в преступлении против своего супруга, в богохульстве и в осквернении храмов, и каждое из этих преступлений достойно смерти! И все те, которые не отрекаются от нее, после того как небесное откровение уже показало всему народу истинный путь к свободе, – все те являются соучастниками преступлений этой Екатерины Алексеевны, и все достойны смерти! Ты, царь богоданный, Петр Федорович, должен произнести над ними смертный приговор, когда Господь Бог освободил твой разум от адских чар и дал тебе силу повести освобожденный народ к победе над врагом.
Последние слова звучали в устах отца Юлиана почти как угроза.
Пугачев гордо взглянул на него, но принужден был поступиться пред пламенным взором монаха, в котором он видел решительную волю, непоколебимую твердость и полное сознание своего значения в эту минуту.
– А разве не долг царя оказывать милость, когда Сам Господь проявил к нему столько милости? – спросил он.
– Милость к заблудшим, но не к упорствующим, – возразил отец Юлиан. – Если бы ты захотел оказать им милость, то твое дело было бы разрушено твоими собственными руками, твои приверженцы потеряли бы веру в тебя и Господь отвернулся бы от тебя; ангел правосудия с мечом ужаса должен предшествовать тебе, раз народ должен узнать, что ты – истинный царь, что твою главу осеняет облако божественного возмездия. Будь милостив к тем, кто готов преклониться пред тобою, и беспощаден к тем, кто и теперь еще не хочет отпасть от осужденной небесами еретички, как вот эти изменники. Их мысли, коварные и злобные, известны, и, если бы они из страха вздумали теперь покориться, было бы уже поздно; Божие правосудие вынесет им лишь один приговор, и этот приговор гласит: «Смерть!». Твой долг, великий царь Петр Федорович, возвестить этот приговор небес и повелеть привести его в исполнение!
Пугачев, видимо, снова хотел было возразить монаху, но опять наклонил голову и потупился пред фанатическим, угрожающим взором упрямого черноризца, быстро сообразившего, что только страх и ужас могли привести к победе начатую здесь невероятную авантюру.
– Смерть изменникам! – воскликнул отец Юлиан, – смерть мятежникам, не признающим настоящего царя! Вот Божие решение, вот тот приговор, который ты должен произнести, Петр Федорович, если хочешь верить в небесную помощь и чтобы народ мог убедиться в твоем священном праве!
– Смерть изменникам! – в диком исступлении закричали солдаты и казаки и громче всех их кричал Чумаков, несмотря на то, что в самых задних рядах он тщательно избегал взоров осужденных, среди которых находился и вахмистр, участвовавший накануне вместе с Траубенбергом в наборе рекрут и гордо стоявший рядом с адъютантом.
– Смерть изменникам, смерть, смерть! – все громче и громче раздавались крики.
Одни из сторонников Пугачева поднимали ружья, другие выхватывали сабли; и все ближе и ближе подступала разгоряченная толпа к пленникам. Некоторые из последних пытались развязать связывавшие их веревки, другие молча молились не о спасении, но чтобы скорее кончились их муки.
Печально взглянул Пугачев на бушующую толпу народа; но ни на одном лице он не мог найти ни следа сожаления, дикая жажда крови горела во всех взорах. Он со вздохом наклонил голову и, повернувшись, направился к станице.
Матвей Скребкин и некоторые пожилые казаки последовали за ним.
Отец Юлиан остался и, подняв крест, резким голосом, покрывавшим остальные голоса, неустанно повторял:
– Смерть! Смерть!..
И крест пастыря, символ Божеского милосердия, любви и всепрощения, превратился в ужаснейший символ беспощадной мести.