Адъютант императрицы

Екатерина Алексеевна отпустила гостей легким поклоном, ландграфиню и ее дочерей она обняла, а великому князю протянула руку для поцелуя. Прощального приветствия она никому не сказала, ни даже Орлову и Потемкину, однако последний уловил мимолетный, скользнувший по нем взгляд, в котором отразился пламенный луч горячей страсти, вспыхнувший в глубин сердца государыни.

Покои опустели.

Потемкин возвратился в свое новое жилище. Он скоро отпустил камердинера и сидел некоторое время в раздумье, между тем как глубокая тишина и тьма распространились во дворце, еще так недавно шумно сиявшем огнями. Обыкновенно, как только государыня удалялась к себе, кругом наступали темнота и мертвая тишина, чтобы не нарушать покоя повелительницы.

– Трудно, должно быть, покорить эту волю, и заставить женщину забыть, что она – императрица, что распоряжается судьбой, жизнью и смертью своих подданных. А все же это необходимо! – воскликнул Потемкин, вскакивая, – это необходимо! Я не хочу быть рабом, обласканным императрицей. И, если бы я даже пожелал вынести это ради того, чтобы властвовать над другими, я все же не могу унижаться пред женщиной, которую я люблю, люблю до безумия уже много лет; я хочу, чтобы она меня любила так же, как женщина любить более сильного мужчину, или же я удалюсь, буду жить в уединении и пусть погибнет моя жизнь со всеми ее надеждами!.. Сегодня же, сейчас же необходимо сделать первый шаг, который должен убедить ее, что я – не игрушка ее прихоти.

Он вскочил, подбежал к тому месту в стене своей спальни, где открылась дверь и к нему вошел царский паж. Несколько раз ударил он по стене своим сильным кулаком. В одном месте послышался глухой звук. Потемкин схватил с ночного столика кинжал с дамасским клинком и сорвал обои со стены; в стене оказалась деревянная переборка; он вогнал клинок в дерево, нажал его со всех сил и, опуская, наткнулся на засов по ту сторону стены. Потемкин могучим плечом толкнул двери, но все усилия его атлетического тела оказались тщетными. Однако после невероятных усилий дверь, наконец, подалась и с треском открылась: засов выскочил из петель, несколько деревянных шашечек выломалось и с радостным, торжествующим криком Потемкин очутился в проходе, устланном ковром и освещенном слабым светом лампы.

Он быстро пробежал некоторое пространство и снова очутился пред дверью, ясно обозначавшейся с наружной стороны.

Он хотел открыть ее, но встретил препятствие.

Еще раз пустил он в ход свои могучие плечи и на этот раз дверь подалась сразу; слабый засов, закрывавший ее, со звоном упал на землю.

Потемкин вошел в спальню императрицы.

Екатерина Алексеевна сидела в кресле в просторном ночном одеянии; по обыкновению, она отпустила своих камеристок, как только сняла с себя вечерний туалет.

При шуме взламываемой двери она очнулась от своего мечтательного состояния и испуганно и вместе с тем гневно взглянула на Потемкина. Но он был уже близь нее, опустился на колена к ее ногам и стал покрывать поцелуями ее руки и плечи.

– Ты здесь, Григорий Александрович? – сказала государыня, строго сдвинув брови. – Кто звал тебя, кто показал тебе эту дорогу?

– Там, – ответил Потемкин, обнимая ее, – там, в золоченных хоромах, императрица может позвать своего слугу, но здесь Григорий следует порыву своего сердца, неудержимо влекущего его к Екатерине. Ему не нужно открывать путь к возлюбленной, он достаточно силен, чтобы самому пробить себе дорогу, если бы даже моря и скалы отделяли его от цели его сердечного стремления. – Он поднялся и, как ребенка, взял на руки Екатерину Алексеевну, испуганно прижавшуюся к нему. – Так прижал бы я к своему сердцу любимую женщину, – воскликнул он, – даже если бы легионы острых мечей были направлены на меня; она моя и никто не должен стоять между мною и ею; и так, – продолжал он, снова усаживая государыню в кресло и становясь перед нею на колена, – так вознесу я государыню на самодержавный тронь всего мира, на царский трон византийского государства.

Тень неудовольствия еще не успела сойти с лица Екатерины Алексеевны, в глазах сверкала еще оскорбленная гордость, но, когда она взглянула в пылающее лицо Потемкина, когда почувствовала на себе его страстный взгляд и сильную руку, обнимавшую ее все крепче и крепче, ее глаза слегка затуманились под полуопущенными веками; уста раскрылись и… женщина забыла, что она – царица, и с блаженным трепетом склонилась на грудь Потемкина.

Глава 12

На юго-восточном склоне Урала берет начало река, которая в настоящее время носит название этого горного хребта, но в старинные времена называлась Яиком.

Яик хотя далеко уступает в величине Волге и Дону, однако в начале своего течения катит светлые зеленые волны по гористой местности почти стремительнее тех двух рек. Вскоре он поворачивает к западу, до горного хребта Общий Сырть, а отсюда, снова меняя направление, течет по прямой лиши через широкие степи и впадает наконец в Каспийское море. На равнине бег реки становится ленивее; здесь по обоим берегам простираются широкие луга и пастбища, удобряемые весенними разливами.

У берега Каспийского моря Яик, разделяясь на многие рукава, образует дельту, которая также заключает в себе тучные пастбища, но вместе с тем и негостеприимные болота. На восточной стороне этой дельты, у главного рукава яицких устьев расположен город Гурьев. Уже во времена императрицы Екатерины Алексеевны он был сильно укреплен и располагал значительным гарнизоном коренных русских войск для поддержки правительственной власти среди казацких племен, живших по берегам Яика.

Город Гурьев окружали заросли камыша, простиравшиеся почти на целые версты и достигавшие густоты и высоты леса. Эта своеобразная растительность почти заслоняла собою бастионы и валы крепости, откуда можно было добраться до свободных пастбищ только по дороге, прикрытой наружными укреплениями.

На конце дельты яицких устьев лежала станица Сарачовская.

Различные казацкие племена южной России представляли первоначально славянские группы народов, которые соединялись вместе для защиты от монгольских набегов. Они никогда не слагали с себя оружия; летом частью кочевали, частью, устраивая набеги на соседние области, занимались грабежом и разбоем, тогда как зимой обыкновенно искали более прочных жилищ по берегам рек или по склонам гор, куда постепенно стали возвращаться ежегодно, обратив свои становища в укрепленные поселки.

Яицкие казаки располагались на зиму по берегам этой реки еще в шестнадцатом столетии, а летним их промыслом был преимущественно разбой на Каспийском море. Во время походов Петра Великого они занимали уже прочное место в отдельных частях русского войска и отличались в нем безумной храбростью, но зато сильно противились всякой правильной организации своей области; они хотели только по свободному выбору нести обязанность службы великому царю, потому что любили войну и соблазнялись лакомой добычей. Особенно несносным бременем считали для себя казаки возложенную на них правительством обязанность защищать границы, так как им приходилось поставлять во всякую русскую армию сильные отряды, которые при военных действиях – против турок, пруссаков или шведов – стягивались на каком-нибудь рубеже государства. Действительно первоначально им было даровано право откупаться за деньги от этой повинности защищать границы, а следовательно и от правильной военной службы; но так как яицкие казаки становились все зажиточнее, благодаря доходам со своих богатых поемных лугов по берегу реки и процветавшему здесь скотоводству, то это право выкупа стало приобретать все большее распространение; наконец применение его так участилось, что правительство лишилось всякой пользы в военном деле от казаков, потому что этот недостаток в солдатах совсем не уравновешивался не особенно значительными выкупными суммами. И вот, когда императрице Екатерине Алексеевне понадобилось во время войны с турками, равно как для занятия Польши и наконец для наблюдения за шведской границей, все больше и больше войск, право выкупа было уничтожено. Казаки были в высшей степени озлоблены этим действительно произвольным ограничением своих старинных привилегий; много раз случалось, что отдельные станицы прогоняли правительственных чиновников и что все назначенные для набора молодые люди убегали в болота и степи, причем правительству становилось хуже прежнего, так как оно не получало теперь ни новобранцев, ни выплачиваемых раньше выкупных денег.

Пришлось поневоле решиться на более строгие меры. В Оренбурге был назначен князь Вяземский и, после того как гарнизоны всех крепостей были значительно усилены регулярными войсками, именно хорошо обученной пехотой и артиллерией, он отнял у некоторых казаков их пастбища, на которых основывалось все их богатство, даже их существование. Он обещал им прощение императрицы, если они тотчас выставят целый полк своих солдат, подлежащих воинской повинности, и не станут противиться на будущее время рекрутским наборам.

В Гурьев прибыл генерал фон Траубенберг, лифляндец родом, для набора рекрут с отдельных станиц, на что казаки согласились, хотя и неохотно, чтобы получить обратно свои пастбища.

В станице Сарачовской, как и по всем местам по течению реки, господствовало при данных обстоятельствах сильное брожение умов. Станица состояла из ряда дворов, довольно далеко отстоявших один от другого; низкие хаты были окружены сеновалами и амбарами для хранения садовых плодов; дальше стояли большие и малые навесы для защиты стад в суровое время года, а сами эти стада паслись кругом на роскошных низменных лугах.

Вечернее солнце отражалось в желтоватых, медленно текущих волнах реки. У самых берегов поднимались громадные заросли камыша, почти такие же высокие и густые, как у Гурьева, укрепленные башни которого выступали вдали из волнующегося зеленого моря.

На луговине, отлого поднимавшейся от этого прибрежного камыша к станице, собрались все мужчины станицы на оживленное совещание, так как генерал Траубенберг возвестил о своем прибыли на следующее утро для рекрутского набора и приказал, чтобы ему были представлены все мужчины, способные носить оружие.

На самом краю станицы возвышалась деревянная церковь, окруженная несколькими продолговатыми, широкими зданиями. В них жило несколько монахов, которые поселились здесь, чтобы принять казаков – жителей Сарачовской – под свой духовный надзор. При исполнении этой обязанности среди строго-набожного населения, относившегося с глубоким почтением к служителям церкви, им жилось, очевидно, хорошо, потому что сады вокруг монастырских зданий были возделаны превосходно; тут было единственное место во всей станице, где высокие деревья давали тень, а между роскошными ягодными грядами зеленели даже виноградные лозы; однако в этот день иноки не прогуливались по чистеньким садовым аллеям, спокойно любуясь ростом своих плодов и упражняя ум в поучительных разговорах для назидания и отрады душ своей паствы. Они также вышли на луг для совещания и там среди могучих казацких фигур можно было видеть монахов в их иноческой одежде: в черной рясе, ниспадавшей до ног, обутых в лапти, и в четырехугольных черных клобуках и скуфейках. Старейший из них, отец Юлиан, был почти семидесятилетней старец; густые белоснежные волосы ниспадали из-под клобука на его плечи, а длинная белая борода, разделенная надвое, покрывала его грудь. Его фигура была высока и худа, сгорблена, но не могла назваться дряхлой; лицо, на котором можно было рассмотреть только сильно выдавшийся нос и глубоко запавшие блестящее темные глаза, обнаруживало энергичную силу воли и холодную, мужественную решительность; в его взорах горел тот непреклонный, ни пред чем не отступающей фанатизм, каким в те времена почтя повсюду отличались монахи православной церкви; он делал иноков значительным фактором общественной жизни, который правительство старалось то подавить, то обратить в свое орудие и с которым, во всяком случае, ему приходилось считаться.

Остальные монахи были моложе и далеко уступали отцу Юлиану по внешности; но и в их глазах блистали одинаковое мужество, одинаковая фанатическая решимость и сила воли; с первого взгляда можно было убедиться, что они не оставили бы своего руководителя ни на каком пути и последовали бы за ним, пренебрегая всеми опасностями.

Молодые станичники осыпали злобной бранью новые порядки; все они единодушно решили не подчиняться им, но или созвать все яицкое казачество к открытому восстанию, или бежать в степь к соседним киргизам, чтобы предложить им союз против правительства. Везде велись буйные, непокорный речи, и тот, кто ожесточеннее нападал на правительство, привлекал к себе всеобщее одобрение.

Наконец на копну сена, которая служила ораторской трибуной, взлез какой-то старик, а остальные станичники сгруппировались вокруг него, частью стоя, частью лежа на траве. С серьезным, спокойным лицом старый казак подал знак рукою и действительно, при виде его, среди собравшихся водворилась некоторая тишина.

– Послушайте Матвея Скребкина, – раздались разные голоса. – Послушайте сотника; он умен и опытен, он всегда умеет посоветовать лучше всех; послушайте Матвея Скребкина!

Сотник был крепкий мужчина, приблизительно в годах отца Юлиана, но обнаруживал во всей своей осанке более юношеской гибкости и военной выправки. Как и на всех остальных, на нем были кафтан синего сукна, широкие шаровары, сапоги до колен и барашковая шапка. На поясе с серебряными бляхами у него висела прекрасной работы сабля, с позолоченной рукояткой, – единственный знак отличия, выделявшей его из общей массы. Загорелое лицо Скребкина отличалось твердыми чертами; было заметно, что житейская борьба и труд не пощадили его; тем не менее в голубых глазах этого человека читалась спокойная, ласковая кротость; однако то была не кротость, основанная на слабости, а скорее твердое сознание полной, но сдержанной в меру силы.

– Выслушайте меня, братцы-атаманы! – сказал Скребкин; – вы взволнованы и разгневаны, а гнев – плохой советчик; конечно вы в праве досадовать, потому что губернатор жестоко посягнул на наши старинные права; но лучше ли будет, если вы окажете открытое сопротивление или бежите в степи? Разве мы достаточно многочисленны или достаточно вооружены, чтобы тягаться с царскими полками да пушками? А если вы бежите, что будет с нами – стариками, женщинами и детьми? У нас отнимут наши пастбища и наши стада! Вы же не найдете доброго приема у киргизов, когда они увидят, что вы пришли просить у них, а не давать им, и наши прекрасные берега обратятся в пустыню или попадут в чужие руки; чужие люди уведут прочь ваших жен, а детей ваших обратят в рабов. Поэтому подумайте хорошенько, прежде чем решаться на безрассудные дела! Вспомните, что ведь от вас требуют только того, чтобы вы носили оружие для обороны великого государства русского, которое так давно защищало нас и наших отцов!.. Ведь военное дело – первое удовольствие казака! Отцы ваши стяжали громкую славу под знаменами царей; неужели же вы не хотите сравняться с ними? Вспомните, что вас призывает к оружию царица, что каждый сын православной церкви обязан следовать этому призыву. Царица от нас далеко и, может быть, лукавые слуги обманули ее, уговорив посягнуть на наши права; тем не менее вы должны повиноваться ее призыву, который требует только того, что для каждого доброго казака должно служить радостью и честью; поэтому советую вам, делайте то, что от вас требуют; служба в русском войске сулит вам почет и богатую добычу; я же, ваш сотник, соберусь тогда и поеду сам к царице; она выслушает меня, и если вы исполните долг повиновения, то она восстановит опять ваши права и исполнит обещания, данные вам ее предками. Вот мой совет. Как люди свободные, вы можете следовать ему, или пренебречь им, но если вы примите его, то это принесет пользу всему нашему казачеству.

Эта речь, произнесенная сильным, ясным и спокойным голосом, произвела глубокое впечатление на собравшихся; хотя большинство из них мрачно потупилось в землю, однако никто не решился возразить сотнику. Наконец раздался голос одного из молодых станичников.

– Матвей Скребкин умеет говорить умно; моя голова не находит ответа на его слова; но мое сердце противится тому, чтобы мы уступили силе; мы – свободные сыны Яика, отцы которых были, правда, союзниками царей, но не рабами их. Что скажет почтенный отец Юлиан? Матвей Скребкин богат земною мудростью и опытом, но отца Юлиана просвещают Бог и святые на небе.

Отец Юлиан выступил вперед, сложив руки, и стал против стога сена; его согбенная фигура выпрямилась, и он заговорил резким, далеко слышным голосом.

– Сотник Матвей Павлович прав, советуя вам уступить силе, так как вы не можете противиться ей; он прав, утверждая, что вы ввергли бы женщин и детей нашей станицы в страшную беду, если бы вздумали бежать, что ваши стада, ваши пастбища, ваше имущество перешли бы тогда в жадные руки чужаков. Но, – продолжал монах, повысив голос, – он неправ, когда говорит вам, что ваш священный долг следовать призыву царицы и носить оружие в рядах ее войск. Кто такая эта Екатерина, именующая себя царицею? Она – чужеземка, выросшая в достойной осуждения ереси. Хотя она исповедует своими устами веру святой православной церкви, хотя некоторое время она лицемерно притворялась, будто хочет защитить и оградить служителей Божьих, но вскоре коварство в ее еретическом сердце снова сделалось ясно всем, кто хочет видеть: она простерла руку к церковному имуществу, не слушая увещания почтенных епископов и самого митрополита. И по какому праву называет она себя царицею, по какому праву носить корону государства? Куда девался Петр Федорович, который хотя также, соблазненный иноземцами, нарушал почтение к святой церкви, но все-таки происходил от крови исконных царей русских? Где же он находился до тех пор, пока рука убийцы не положила конец его жизни? Но есть люди, – продолжал глухим голосом старец, – которые утверждают, будто он жив до сих пор и томится в неведомых тайниках какой-нибудь тюрьмы; а если он умер, если был убит, то разве нет налицо его сына, великого князя Павла Петровича? Разве он не вырос, не сделался большим и сильным для того, чтобы владеть государственным мечом?

Глубокая тишина царила кругом, так что во всем до сих пор таком бурном собрании слышались только шелест тростника да тихий шум речных волн.

Матвей Скребкин покачал головою.

– Разве царица, – сказал он, – не признана всеми властями и сановниками государства? Разве ее сын, вел ими князь, не стоить, как первый ее слуга, на ступенях трона?

– А если бы он не сделал этого? Если бы он не склонился пред силой, не постигла ли бы цесаревича участь его отца? Не реет ли над его головой та же рука, которая погубила несчастного императора? Час мщения и справедливого возмездия еще не пробил, но он наступит; Господь Бог поставит настоящего царя, который ниспровергнет обманщиков и убийц с их высоты и дарует свободу своим подданным. Когда наступит это время, когда минует бедствие, ниспосланное нам Богом за наши грехи, тогда нашему настоящему императору понадобятся люди с мужественным сердцем и крепкой рукою, которая поднимет для него оружие; и быть такими людьми призваны вы преимущественно предо всеми, вы – храбрые сыны воинов, яицких казаков!

Одобрительный шепот послышался вокруг.

– Положим свой живот за царя истинного! – раздались отдельные возгласы.

– Смерть изменникам, еретикам! Смерть чужеземцам, смерть поработителям народа!

– В ваших возгласах мало толка, – сказал отец Юлиан. – Гнев ваших сердец должен перейти в дело. Но, чтобы это могло произойти, вы должны сражаться тем же оружием, которое употребляет против вас Екатерина. Если вы бежите, то отнимете свою помощь у настоящего царя, когда он придет освобождать народ. Нет никакого греха превзойти хитростью хитрецов, изменить изменникам; поэтому подчинитесь силе, дайте зачислить себя в войска еретички; провозгласите между солдатами, которые подобно вам попали на службу по принуждению, радостную, слышанную вами от меня, весть, что настоящий царь придет освободить своих подданных. Когда настанет тот день, в который он кликнет клич, тогда поднимайтесь за него дружною громадой, тогда побейте Екатерину ее же собственным оружием! Вот мой совет, вот мое увещание, как служителя святой церкви, которому вверены ваши души. И, если вы поверите тому, что я вам возвещаю, если исполните то, что я вам сказал, тогда вы угодите Богу, наследуете благословение небес и наконец, возвратитесь сюда, на родину, свободными людьми, какими были ваши предки.

– Ура! ура! – воскликнули станичники, стоявшие кругом. – Отец Юлиан говорит правду; его просветил Господь… Пусть будет так, как он сказал: мы подчинимся силе, которой не можем противиться сегодня; мы станем ждать и верить, мы будем готовы собраться вокруг настоящего царя, когда он поднимется, чтобы возложить отнятую у него корону на свою помазанную главу!

При быстрой смене настроения, которая часто наблюдается у впечатлительных полудиких народов, всем казацким «кругом» овладела ликующая радость. Многим было приятно, что нашелся выход, с помощью которого в данный момент мирно разрешалось натянутое положение и сверх того открывалась надежда в будущем отомстить за ненавистный гнет. Рекрутский набор сам по себе не представлял ничего ужасного для этой воинственной молодежи; ее возмущало только принуждение; однако после слов отца Юлиана она подчинилась принуждению не из трусливой покорности, но ради того, чтобы сохранить себя для великого, святого дела – для свободы счастливого будущего.

Четырехугольные жестяные фляги, бывшие у каждого за поясом, переходили теперь из рук в руки, от уст к устам.

Водка оказала свое действие, общее настроение становилось все веселее, те из станичников, у кого были при себе ружья и пистолеты, зарядили их. Поставили вехи, всегда лежавшие наготове в тростниках для упражнений этого рода, чтобы служить мишенью для стрельбы; пригнали лошадей с пастбищ и принялись носиться на них верхом с тою почти невероятной для постороннего глаза ловкостью, какую эти сыны степей приобретают с отрочества постоянным упражнением. Таким образом, казацкая сходка закончилась молодецкой джигитовкой, лихой забавой здорового, могучего, полудикого народа, словно рекрутский набор, еще недавно им внушавший страх, неожиданно превратился в радостное, счастливое событие.