Адъютант императрицы

– Как видите, ваше высокопревосходительство, я был прав, – сказал Суворов, обращаясь к Румянцеву, – можно надеяться или отчаиваться – это безразлично, но нужно, прежде всего, драться; кто дерется, тот и побеждает.

– Да, вы правы, – ответил Румянцев, – но если бы не прибыл с подкреплением генерал Салтыков, мы погибли бы смертью Леонида при Фермопилах. Такая смерть прекрасна, но, право, еще лучше жить и радоваться победе. Ну, а теперь вперед! Мы еще не вполне закончили свое торжество. Вы оставайтесь здесь, генерал Салтыков, и позаботьтесь о своей ране. Клянусь Богом, вы сегодня поработали достаточно и имеете полное право на отдых. Остальное – уже наше дело!

Салтыков действительно терял последние силы и в изнеможении опустился на землю. Пришел фельдшер, осмотрел рану и сделал перевязку.

После этого Румянцев сел верхом на лошадь и двинулся во главе кирасир. Суворов вел казаков, а Каменский, командовавший пехотой, занял завоеванный турецкий лагерь, где было оставлено много провианта и пушек. Пока Каменский распоряжался переправой пушек на противоположный берег, Румянцев и Суворов преследовали турок и гнали их все дальше и дальше. Когда главнокомандующий вернулся вечером в завоеванный лагерь, то на расстоянии многих миль от этого места не оставалось и следа неприятеля. Ворота Силистрии были открыты для приема победоносного войска.

Глава 26

Румянцев разрешил своим победоносным войскам лишь один день отдыха в завоеванном турецком лагере. Найденные в большом количестве припасы были взяты под охрану и в строгом военном порядке распределены между солдатами, причем все драгоценности, оставленные в палатках пашей и беев, были предоставлены войскам, как военная добыча.

Еще поздно вечером, после победы, военный совет, собравшийся в палатке визиря, решил дальнейшее движение вперед, причем солдатам давался день отдыха, а весь боевой материал, оставленный по ту сторону реки, велено было перевезти сюда.

Румянцев хотел тотчас же отправить генерала Салтыкова к императрице с известием о блестящей переправе через Дунай, о взятии турецких знамен и позиции визиря, но Салтыков, несмотря на то, что его рана в руке была не опасна, нуждался еще в отдыхе и покое; к тому же он объявил, что хотя враг и побит, но поход еще не окончен, и он примет на себя почетное поручение только тогда, когда будет в состоянии доложить государыне о мире, продиктованном врагу от имени ее императорского величества.

– Вы правы, – ответил Румянцев. – Кто, подобно вам, кровью заслужил первые лавры, тот может выражать желание положить к ногам государыни и весь венок. Вам я обязан благодарностью за сохранение чести моего имени. Вам подобает принять все почести, если мы одержим окончательную победу.

– Вы не поняли меня, – возразил Салтыков, пожимая руку Румянцева, – вам принадлежать вся честь, вся слава, вся признательность, и никто не будет с большей горячностью, с большим воодушевлением прославлять ваше имя, чем я. Но я, – добавил он тихим голосом, – хотел бы только доказать государыне, что не забыл ее требования и обратил юношескую мечту в деяния зрелого мужа, что я подверг опасности свою жизнь, желая оправдать ее гордое царское слово, подобно тому, как я когда-то рисковал жизнью за один взгляд, за одну улыбку великой княгини.

На второй день армия выступила вперед, чтобы окончить дело, которое все еще казалось довольно трудным и могло привести к жаркому бою, так как турецкая армия все еще превосходила численностью русскую, по крайней мере, в три раза, и если бы врагу удалось сосредоточить и привести в порядок свои силы, то предстояла бы новая битва, на этот раз конечно без опасной переправы через реку, но все-таки достаточно серьезная, чтобы пришлось напрячь все силы для обеспечения окончательной победы.

Но положение оказалось благоприятнее, чем этого опасался Румянцев; в виду нового быстрого наступления русской армии, турецким полководцам не удалось ободрить и вновь привести в порядок свои разрозненные, в паническом страхе бежавшие войска.

Великий визирь с главным ядром своих войск засел в крепости Шумль, а остальной армии приказал расположиться вокруг крепости и со всей поспешностью приступить к земляным работам с целью оградить себя от атаки русских; он надеялся выиграть время, чтобы привести войска в боевой порядок и снова выступить с ними против неприятеля. Но Румянцев своим быстрым выступлением разрушил его планы. Едва турки успели собрать свои разрозненные полки, как подоспел Суворов со своей легкой кавалерией. Увидев страшного врага, внушавшего турецким солдатам почти суеверный ужас, турки поспешно скрылись за еще не оконченными земляными укреплениями.

Суворов со своей кавалерией в течение некоторого времени продолжал, словно дразнил набегами сбившегося в плотный комок неприятеля и заставлял его быть в постоянной тревоге, а в это же время на горизонте показался Румянцев с гренадерами и несколькими батареями. Суворов поскакал ему навстречу, чтобы сделать свои донесения. Не колеблясь ни минуты, Румянцев, после немногих пушечных выстрелов, более напугавших врага, чем причинивших ему вред, велел гренадерам построиться в штурмовые колонны и двинуться на турецкие окопы; он сам, пеший, с обнаженной шпагой в руке, повел свой батальон.

Салтыков ехал рядом с первой колонной в легком экипаже, положив раненую руку на подушку, и, ободряя солдат, постоянно кричал:

– Да здравствует государыня императрица Екатерина Алексеевна, победоносная, непобедимая!

Солдаты с воодушевлением вторили его кликам и стремительно бежали вперед.

Дурно направленные и почти безвредные пушечные выстрелы загрохотали навстречу атакующим. Но, когда голова колонн достигла неприятельских окопов, когда русские гренадеры, под предводительством Румянцева, взобрались на низкую насыпь, оттуда спрыгнули вниз, а затем быстро сомкнулись в ряды и с криками «ура» бросились на неприятеля, – турки без всякой попытки сопротивления обратились в бегство. Они бросились врассыпную направо и налево, через обширное поле, увлекая своим примером обе части войска, стоявшего по бокам крепости, за своими окопами. Вскоре все громадное поле покрылось бесцельно, в безумном страхе бежавшими толпами турецких солдат.

В это время налетела вся кавалерия Суворова, неся смерть и гибель приведенным в смятение туркам, то разбегавшимся в стороны, то трусливо собиравшимся в беспорядочные массы. Снова, как в первый день битвы, Румянцев стал во главе своих кирасир и в одно мгновение ока закованные в железо всадники помчались через поле, то тут, то там разгоняя толпы врагов и обрекая их на окончательную гибель, которую им несли разъезжавшее кругом казаки.

Бегущие турки бросились к воротам Шумлы, но эти ворота не открылись и под стенами самой крепости, среди ужасающего смятения и паники, тысячи были перебиты казаками, причем пушечные выстрелы, от времени до времени раздававшиеся с валов, решительно не приносили никакого вреда свободно разъезжавшей кавалерии.

Несколько часов продолжалась ужасная работа истребления; Румянцев не хотел иметь пленных; он желал уничтожить врага, чтобы на долгое время отрезать Порте возможность новой войны. И это страшное дело истребления удалось блестящим образом, так как, когда солнце склонилось к закату, более половины турецкой армии полегло, а бежавшие, которым удалось спастись от ужасной кровавой бани, уже не могли в этот поход быть собраны для серьезного сопротивления врагу.

Румянцев и ночью не дал отдыха своим войскам: вокруг крепости был раскинут лагерь, возведены земляные укрепления и на всех возвышенностях поставлены постепенно доставленные пушки, чтобы было удобнее обстреливать неприятеля.

На следующее утро крепость оказалась окруженной таким тесным кольцом, насколько это позволял небольшой отряд Румянцева; теперь, не обращая внимания на редкие выстрелы из крепости, которые едва ли могли указывать на желание упорного сопротивления, он мог дать отдых своим солдатам. Пользуясь этим свободным промежутком времени, также и Салтыков спокойно лежал в своей палатке, предоставляя доктору лечить свою рану, состояние которой вследствие возбуждения во время боя ухудшилось, но все же не представляло опасности для жизни.

В течение пяти дней русская армия осаждала Шумлу; быть может, великий визирь надеялся, что находящаяся вне крепости разбежавшаяся турецкая армия попытается еще раз соединиться и, напав на русский лагерь, даст осажденным возможность сделать вылазку.

Румянцев каждый день посылал в город несколько пушечных ядер, но не открывал серьезного огня; он знал, что крепость, в которой за несколько дней пред этим не ждали никакого неприятельского нападения, не могла быть приготовлена к осаде и снабжена провиантом; вследствие этого он надеялся без пролития крови и потери людей принудить визиря к капитуляции, причем сам он сохранял боевые снаряды и своих солдат на тот случай, если бы все-таки битва оказалась неизбежной; в то же время он всюду рассылал на разведки свою кавалерию, чтобы убедиться, не подвигается ли с какой-нибудь стороны турецкий корпус на выручку осажденных. Его ожидания не обманули его, так как на шестой день осады Шумлы на зубцах стены крепости вдруг показался белый флаг, что было встречено русскими войсками радостными криками, распространившимися по всему лагерю. Вскоре после этого открылись ворота крепости, выехал из них адъютант визиря и направился к русскому лагерю.

Румянцев выслал ему навстречу генерала Каменского, чтобы провести парламентера в свою палатку, и принял того в присутствии Салтыкова, Каменского и Суворова.

Турецкий офицер, прекрасно владевший французским языком и потому не нуждавшийся в переводчике, кратко и серьезно объявил, что его начальник, облеченный со стороны всемилостивейшего падишаха неограниченной властью, желает прекратить военные действия и готов снова начать прерванные переговоры о мире.

– А Шумла? – спросил Румянцев.

– Визирь признает, – ответил адъютант, – что он не в состоянии удержать за собой крепость, но ведь взятие ее русской армии стоило бы тысячи жизней. Визирь решил лучше похоронить себя под развалинами крепости, чем сдать ее неприятелю.

– А как же мы будем вести переговоры о мире, – спросил Румянцев, – если визирь останется в крепости?

– Визирь готов для окончания переговоров покинуть крепость и отправиться в другое место.

– Это место должно быть в пределах, занятых нашими войсками, – сказал Румянцев. – Мы – победители, а когда побежденный просит о мире, он должен прийти к победителю. Я умею уважать храбрых противников, но должен настоять на этой формальности, причем отвечаю за безопасность визиря.

– Мой высокий начальник, – ответил адъютант, – не будет сомневаться в слове великого и храброго графа Румянцева, которого мы знаем.

Румянцев бросил взгляд на лежавшую пред ним карту и сказал:

– К юго-востоку от Силистрии лежит местечко Кучук-Кайнарджи; через него проходит большая дорога; я предлагаю вести переговоры там.

– Я не сомневаюсь, – сказал адъютант, – что мой высокий начальник примет это предложение; он лишь требует, чтобы путь к сношениям с великим падишахом, нашим могущественным повелителем, оставался для него всегда свободным.

– Это само собою, разумеется, – сказал Румянцев, – и на это я согласен.

Турецкий офицер поклонился, причем по восточному обычаю прижал открытую руку ко лбу, а затем Каменский снова проводил его к воротам крепости.

Немного времени спустя, адъютант визиря появился вторично и объявил, что визирь принял предложенные Румянцевым условия и тотчас же отправится в Кучук-Кайнарджи, чтобы там покончить переговоры о мире. Турки признали решительную необходимость мира, так как победоносному войску Румянцева почти беспрепятственно был открыть путь на Константинополь. При этом визирь потребовал лишь того, чтобы ради его полной свободы, независимости и внешнего представительства ему было разрешено взять вместо переговоров его личную турецкую стражу и сохранить ее на все время его пребывания в Кучук-Кайнарджи.

Румянцев согласился на это требование и тотчас же послал в Кучук-Кайнарджи приказ приготовить там все для достойного и блестящего приема облеченного полною властью турецкого уполномоченного. Затем он отправился к Салтыкову, который уже настолько оправился от своей раны, что мог уже свободно двигаться, хотя на его руке все еще была повязка.

– Вы привели мне войска, генерал, – сказал фельдмаршал, – которые дали мне возможность начать битву и одержать победу; вы первый сошли на неприятельский берег; вы захватили знамя великого визиря, на вашей стороне право диктовать врагу условия мира. Вы знаете, что требует государыня, знаете, что мы ни в чем не можем уступить и что турки в настоящее время должны согласиться на все наши требования. Отправьтесь с визирем в Кучук-Кайнарджи и заключите мир. Когда все будет готово, я подпишу свое имя под этим почетным документом, на что имею право, как главнокомандующий, но вы доставите государыне весть о покорении турок и о своем участии в последних переговорах.

Глубоко тронутый Салтыков пожал руку Румянцева и с радостно блестящими глазами сказал:

– Вы и представить себе не можете, какое благодеяние вы оказываете мне этим почетным поручением; быть может, мои незначительные заслуги слишком высоко оценены вами. Но будьте уверены, что во мне вы найдете друга на жизнь и на смерть.

– Моим всегдашним правилом было никогда не нуждаться в дружбе, – возразил Румянцев, – но, тем не менее, я умею ценить ваши достоинства и на этот раз мое правило поколеблено; на этот раз я нуждался в опоре и вы пришли мне на помощь.

Одно мгновение оба генерала, крепко сжав руку друг другу, молча стояли один против другого, и в этом рукопожатии соединились гордое мужество, мужская сила и глубокая преданность – качества, редкие в истории народов, качества, которые едва мог найти происходивший из старинного знатного русского рода великий преобразователь России – Петр Великий, и которые с полным успехом и с пылкой самоотверженностью оказывались к услугам незначительной немецкой принцессы, державшей в своей нежной руке, как казалось, вполне легко, играючи, но вместе с тем твердо и уверенно скипетр неограниченной власти.

Вскоре раскрылись ворота крепости и из нее выехал великий визирь Моссум-оглы в сопровождении своего штаба и трехсот черкесских всадников в чешуйчатых панцирях.

Русская армия была выстроена и приветствовала неприятельского главнокомандующего трубами и барабанным боем.

Румянцев быстро подъехал к нему. Визирь с достоинством ответил ему на поклон и некоторое время оба серьезным, испытующим взглядом смотрели друг на друга. Моссум-оглы, хотя сам отлично владел французским языком, заставил своего адъютанта перевести на турецкий язык слова Румянцева, а также свой сказанный по-турецки ответ; его гордость возмущалась необходимостью говорить на языке неверного народа с победителем, требованиям которого он должен был подчиниться со скрежетом зубовным.

Румянцев представил ему генерала Салтыкова, как уполномоченного для ведения переговоров, сказав, что тот будет сопровождать его в Кучук-Кайнарджи. Моссум-оглы с почтением склонил свою голову пред храбрым противником, который так жестоко угрожал ему в бою и чуть было не взял в плен.

Затем двинулись в путь. Визирь ехал впереди со своей свитой, причем Румянцев проводил его до выхода из русского лагеря. Салтыков, бывший еще не в состоянии долго сидеть на коне, следовал в карете, окруженный двумя эскадронами кирасир, служивших ему почетной стражей. Весь поезд быстро двигался по дороге по направлению к северу.